денцию по тому адресу, который Зося сообщит по приезде. Это всегда будут маленькие листки, вложенные в какую-нибудь литографию на картонном паспарту. По приезде в Варшаву Зося в третий раз сменит свое партийное имя: не Чарна, не Богдана – Ванда. «Соблюдай строжайшую конспирацию. Ты должна быть посвящена лишь в то, что касается тебя непосредственно. И другие товарищи, пусть самые надежные, должны знать о тебе и твоих делах самое минимальное, нужное для выполнения задания. Будь осмотрительна. Каждую минуту. Сначала хорошенько обдумай, потом действуй. Тысячу раз прошу тебя: будь осторожна. Малейшее нарушение конспирации может привести к провалу. Обещай!» – «Обещаю».
Он проводил Зоею на вокзал. Так и не догадался, что она ждет ребенка. А если бы и знал?..
В Варшаве Зося поселилась у родителей. Наладила связи. Нашла надежный адрес для писем от Юзефа, предназначенных в «Червоны штандар», – дом Франки, с которой подружилась в тюрьме. Договорились: получив бандероль с картонкой, Франка тут же сжигает конверт, картонку относит к Зосе на квартиру, оставляет – и немедленно уходит. Юзеф переправил уже несколько своих статей. За неделю до Нового года послал очередную бандероль – литографию рафаэлевской «Мадонны». А двадцать девятого декабря в квартиру на улицу Коллонтая вбежал товарищ, выбравшийся из Варшавы: «Зося арестована!» Юзеф оцепенел. «Она и еще несколько наших схвачены на конспиративной квартире комитета».
Позже он узнал подробности. Повинна была не Зося, а Франка. Сынишка хозяина конспиративной квартиры смог предупредить подпольщиков, что дом оцепила полиция. Они успели до обыска уничтожить все компрометирующие документы. У Зоей остались только ключ от дома и паспорт. В паспорте значился ее адрес. Охранники отправились по этому адресу, ее ключом тихо отворили дверь. В квартире оказалась Франка. Она сидела и писала Зосе записку. Увидев полицейских, девушка испугалась, отшвырнула пакет. Нераспечатанный, с вложенной в него литографией рафаэлевской «Мадонны»… Остальное для жандармов было уже делом нетрудным.
Новый год Зося встретила в одиночной камере Десятого павильона Варшавской цитадели. Он помнил эти одиночки: цементный пол, выкрашенные до половины в черный цвет стены, окна с рифлеными стеклами. Решетка. На форточке такая густая сетка, что не просунешь и спички. Железная кровать, желтая дверь, «глазок». Снаружи, в коридоре – ковровая дорожка, чтобы не слышно было шагов подкрадывающегося и подглядывающего надзирателя. И тишина. Пронизывающая, оглушающая, невероятная тишина.
Спустя месяц Зосе дали свидание с отцом. Только тогда и узнали в семье, что она беременна. Отец написал Юзефу после того свидания: «Намучился я, наработался, настрадался… Стремления мои часто бывали мелочные, идиотские. Если бы я сейчас начал жизнь заново, она была бы, конечно, иной. Зося меня подняла, облагородила… С тех пор я стал настоящим человеком». Юзеф понял: жена держится молодцом. Вскоре и она прислала ему короткую, проштемпелеванную тюремным досмотром записку: здорова, бодра. Прислала на имя Бронислава Карловича, студента. Он ответил. Два слова привета на открытке, изображающей место, недалеко от которого нашли они шалаш пастуха во время путешествия к Морскому Оку.
Весной Зоею перевели из цитадели в женскую тюрьму «Сербия». Там режим был менее строг, но камеры совсем темные – окна закрыты железными козырьками, очень сыро и так много крыс, что ночью они бегали по телам спящих. Юзефу удалось передать в «Сербию» записку. Написал, что все время думает о Зосе, о ребенке и, несмотря на все и вопреки всему, испытывает радость. Убежден, что солнце их еще не зашло. Зосе тоже удалось ответить, минуя цензоров. Все будет хорошо, писала она. Только беспокоится об их будущем ребенке. И еще: первопричина провала – безусловно, провокация. Ей предъявлены такие факты, о которых мог знать лишь кто-то из самых осведомленных партийцев.
Кто?.. В начале апреля, никого не предупреждая, Юзеф нелегально приехал в Варшаву. Встретился с некоторыми партийцами. Кто же?.. Пришел к родителям Зоей. Прежде он их никогда не видел. Представился «братом Юзефа». Едва успел уйти, нагрянула полиция. Значит, предупредили? Кто?.. Нет, партия не может быть полностью боеспособной, если не будет вести беспощадную борьбу с затесавшимися в нее провокаторами!
Он вернулся в Краков с твердой решимостью организовать комиссию по разоблачению агентов охранки. Но дела навалились, отвлекли. Потом – поездка в Париж, на совещание членов ЦК. Потом – конференция в Ченстохове…
И вдруг в накопившейся почте – это письмо.
Юзеф поднес к глазам листок с детским профилем. А на пальчиках нет ноготков… И вокруг – сырой, холодный камень… Рисунок расплывался.
Он знает, что должен делать!
9-го июля. Суббота
Настоящий летний день. Утром покатался в байдарке с Кирой и Воронцовым вокруг трех островов и Тухольма. Перед завтраком около получаса шел дождь. Потом стало ясно и жарко. В 2¼ съехали на берег у палатки, где собралось 65 офицеров отряда. Повели их на избранную вчера лужайку, где сейчас же начались игры. Солнце пекло, а мы возились вовсю. Аликс подъехала к берегу и смотрела из мотора. В 5 час. был чай па трех столах между соснами. Затем игры продолжались до 6½. Вернулся с дочерьми в 7 ч. и опоздал к началу всенощной. После обеда прошелся с Мишей на новом моторе до выхода в море и обратно. Стоял штиль, и вечер был чудесный. Начал читать.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Скрипело. Скрежетало. Острые мелкие зубья пил вгрызались в ноги, крошили кости. От ног боль поднималась, кромсала грудь, жгла голову желтым огнем. Огонь освещал нагло улыбающееся лицо штаб-ротмистра Петрова, и в ушах отдавалось: «Заждались вас, заждались, товарищ Владимиров!» Почему «заждались»? Почему ждали?.. «Ха-ха! Заждались!..» Как вырваться из этого нестерпимого огненно-желтого круга? «Есть выход. Есть. Для вашего блага и для блага таких же заблудших. Подпишите листок. Подпись – и все». Нет! Нет! «Интеллигент? Высокие морали? А мы – дерьмо, мы – разгребать навоз?» Петров лениво заносил руку и наотмашь бил по щекам. Балуясь, не вкладывая силу. «Что же вы, а? Мы – дерьмо. А вы – с принципами. Только подпишите. Под-пи-ши-те!..» Антон хочет ударить ненавистную ухмыляющуюся физиономию. Но руки скручены и на ногах обручи кандалов. Свет то вспыхивает, то гаснет. И Петров то высвечивается до пор на розовом лице, то лишь проступает пятном. «Другие куда сговорчивей. Подпишите – нам и так все известно!..» Антон напрягает последние силы, чтобы сбросить путы. Но свет, мрак, боль наваливаются на него, и он падает в черную тишину. Потом зудение пил возникает снова, и снова из мрака начинает накатываться клубок боли. Только теперь огонь не желтый, а белый, ослепительно яркий, сжигающий глаза. «Заждались… Заждались…»
Уже в полном сознании он ухватывает это последнее слово – ключ к мучающему его кошмару. Открывает глаза – и тотчас зажмуривается. Осторожно разлепляет веки. Сквозь выступившие слезы свет дробится и расплывается. Сил нет. Но нет и боли.
Слезы скатываются по щекам. Антон начинает смутно различать маленькое оконце, над головой острым углом свод, коричнево-черные бревенчатые стрехи. Тишина. Ароматно-пряный запах… Где он? Пытается вспомнить. Что было? Петров. Пилы, рвущие тело. Он бежит. Не один, с ним старик. Нет, не старик – Федор. Кандалы на ногах. Сожженный черный лес. Потом река. Его начинает крутить. Все быстрей, быстрей! Огненный шар. И голос Петрова: «Заждались!» Антон взмахивает руками и хочет привстать.
– Очнулся, слава богу! Нельзя!
На его плечи ложатся руки, давят. Вжимают с головой под воду, в круговорот реки. Он напрягается, сбрасывает их и снова открывает глаза.
Впереди неярко светит оконце. Над головой к стрехам подвешены пучки травы. Расплывающееся в сумерках девчоночье лицо.
– Ты кто? Где я?
– Ожили! – тихо засмеялась девчонка. – Какой день с вами маемся!
Он пошевелил рукой, согнул в колене ногу.
– Где я?
– У Прокопьича. У лесника на заимке.
– Как я здесь очутился?
– Прокопьич в лесу подобрал… – Девчонка снова тихо засмеялась. Замолкла.
Антон повернулся на бок. В глазах поплыло, но все же он разглядел чердак избы или амбара, в углу до самой крыши забитый сеном, уложенные под накатом крыши жерди, хомуты, сбрую.
Попытался встать.
– Что вы, лежите! – девчонка снова уперлась маленькими ладонями в его плечо, пригнула к соломенной подстилке. Он попытался воспротивиться, но обессилел. И вдруг почувствовал: как легко ногам! Посмотрел, увидел щиколотки, обернутые тряпьем. Кандалов не было.
– Где?.. – он запнулся.
– Прокопьич спилил. – Она отошла в угол, пошуршала в сене. Вернулась, держа в руках обрезки кандалов, соединенные ржавой цепью. – Ну и крепки были!
– Давно я здесь?
– Недели две. Совсем плохи были. Я думала, не выживете. Кровь из носу и ушей шла, и трясло вас, и жар… Прокопьич травами лечил, – она показала на пучки по стрехам. – Натирал и пить давал. И за живой водой ходил к ключам. – Спохватилась. – Как раз время вам, попейте.
Она поднесла к его губам глиняную кружку. Вода была теплой и горько-кислой.
– Фу… – отстранил он посудину.
– Надо. Прокопьич полные сутки ходил, надо выпить.
Девчонка поддержала его за голову. Струйки потекли по подбородку на грудь.
– Тебя-то как зовут?
– Евгения Константиновна.
– Женька, значит, – гмыкнул он.
Она отвернулась.
– Мне надо встать.
– Нельзя.
– Ну как тебе объяснить? Надо, понимаешь?
– Прокопьич сказал, что вам надо лежать.
Антон попытался подняться. Ослабевшие руки подломились, и он снова упал на спину. Полежал, отер испарину.
– Да вы не стесняйтесь, я как сестра милосердия… Все эти дни за вами ходила.
Она направилась в угол, вернулась с железной банкой. «Вот те на!..»
– Позови этого, как его…