Девчонка неслышно выскользнула, только прошелестела, будто мышь пробежала. А потом снизу заскрипело, захрустело и в проеме показалось нечто косматое, огромное. Просипело:
– Ну?
Мужик распрямился, словно поднялся медведище. Доски со стоном прогнулись под ним.
– Здравствуйте, – поежился Антон. – Вы меня… Спасибо.
– Ну! – недобро остановил его Прокопьич.
– А сейчас мне, видите ли…
Мужик поставил перед ним посудины:
– По малой нужде. По большой. Ну-ко!
Огромные ладони облапили и легко приподняли
Антона. Маленькие глазки остро поблескивали в косматых бровях, спутанных с гривой волос на лбу. Усы опускались до нестриженной бороды. Потом ла пищи бережно уложили Антона на сено. Прихлопнули:
– Оннако ишшо лежи.
Мужик потоптался, ничего больше не выдавил из себя и начал спускаться с чердака.
Откуда-то выскользнула «Мышка» – так про себя назвал девчонку Антон. В руках она держала миску, от которой шел аппетитный куриный дух. Мышка стала кормить Антона как маленького, наклоняясь низко, будто разглядывая, и неловко тыча деревянную ложку ему в рот. Лицо девчонки плыло рыжевато-золотистым пятном. Растекались глаза, бесформенный рот, а позади девчоночьей головы таяло светлое пятно окна… Он закрыл глаза и, сытый, умиротворенный, легко ушел в сон. Впервые за долгие месяцы сон был глубоким, спокойным, без кошмаров.
А когда проснулся, было уже новое утро. Солнце, пробившись через окошко, разжигало голубой костер в охапке сена на полу. Антон покорно лежал на спине, но уже чувствовал в руках силу, жадно ощущал голод. И это ощущение было совсем иным, чем на каторге: не нудно сосущим, а живым, в предвкушении скорой вкусной еды. Он стал с нетерпением ждать появления Мышки.
К его удивлению, вместо растрепанной девчонки на чердак поднялась девица в длинной юбке, в шнурованных сапожках, с уложенной на голове косой.
Уже вчера что-то неуловимо странное почудилось ему в ответе Мышки: «Евгения Константиновна». Вместо характерного круглого забайкальского «о» она выговаривала «а». Но сейчас он удивился превращению девчонки в курсистку не меньше, чем своей промашке с Федором.
– Это вы?
– Не узнали? – улыбнулась она. Подобрала юбку, присела рядом. – Дела, как вижу, на славу? Сейчас будем завтракать.
Теперь он мог разглядеть ее: маленькое скуластое лицо, глаза в близоруком прищуре, отчего щеки и кожа на висках собрались в мелкие морщины; цыплячья шея, беспомощно торчащая из ворота блузы. Рыжеватые волосы, бесцветно-рыжие короткие ресницы, рыжий пушок над губой и по щекам. Даже глаза с рыжинкой, будто не хватило места веснушкам на щеках и лбу. Облик худосочной курсистки так не вязался со вчерашним расплывчатым – с Мышкой, этим сеновалом, что Антон насторожился. В памяти громоздко и больно встало все – до того мгновения, когда закрутила его пучина: побег, голгофа пути, Федор…
– А где… где он?
– Прокопьич ушел в лес. Еще затемно.
– Нет… Больше никого… никого он не спас?
– Был кто-то еще?
Антон не ответил. Значит, Федор погиб… Засосало в водовороте. Почему он так покорно ушел на дно, даже не попытался выплыть?.. Не хватило сил?.. Антон чувствовал и свою вину за смерть товарища. Федор, Федор…
Он послушно съел все, что принесла Евгения. Девушка хлопотала, меняла компрессы на ногах, заставила выпить остро пахнущее варево и целую кружку живой воды, без брезгливости вынесла посудины. Она что-то удовлетворенно бурчала под нос, будто мурлыкала. И он снова начал проникаться к ней благодарностью и интересом:
– Как вы оказались здесь?
– А вы? – Она запнулась. – Глупо. Половину я знаю сама: бежали и заблудились. – Она опустилась на колени рядом с ним. – Кто вы: бродяга, разбойник?
– С большой дороги. Похож?
– Пожалуй. – Девица, склонив голову набок, разглядывала его. – У нас говорят: ни плут, ни картежник, а ночной придорожник.
– Где это «у вас»?
– В Киеве.
– Ого, занесло!
Он провел ладонью по лицу, ощутил под пальцами густую жесткую бороду. «На придорожника стал похож… Хорош, видно…»
– Прокопьич всех подбирает, – сказала девушка. – У него тут лесной лазарет.
Она поднялась, пошла вдоль стрехи, начала показывать на пучки трав.
– А это его аптека: кровохлебка, останавливает кровь… Вот эта, – она показала на широкие, как у ландыша, листья, – купена, для желудка. Чистотел – от желчи, толокнянку я сама с Прокопьичем собирала, почки лечит. А богородская трава помогает от кашля и простуды. – Она приложила руку к слабой груди. – На все про все у него есть, даже чтобы от тяжелых мыслей отвлекать и настроение поднимать. – Девушка сняла пучок с белыми мелкими цветами. – Донник… Дед все знает о травах и ягодах, о живой и мертвой воде – как волшебник…
Антон не дослушал ее рассказа, снова заснул.
Видимо, живая вода не утратила еще своей сказочной силы и травы действительно были целебными. А может быть, молодой организм сам переборол недуги. Дело быстро пошло на поправку. Он уже начал вставать. А еще через несколько дней осторожно, на неверных ногах, спустился с чердака вниз.
Как хорошо было оказаться на воздухе, под солнцем! Двор зимовья был просторный, обнесенный бревенчатой стеной. Бревна неструганые, смолистые; к самому двору, навешивая ветви пихт, подступал лес. Внутри ограды стоял крепкий, рубленный из лиственницы дом; под одной крышей с ним – хлев, сараи и сбоку – этот амбар с «лазаретом» на чердаке.
«Нагрянет стража – не выскочишь!» – с тревогой оглядел замкнутый двор Антон.
Евгения будто угадала его мысли:
– С той стороны амбара тоже есть ход. Прямо в тайгу.
Она позвала его в дом. Половицы были выскоблены. Столы, скамьи, полки – все крепкое, добротное, толщиной в пол-ладони, янтарно-желтое. Свежебеленая русская печь с лежанкой выпирала на середину горницы.
– Поглядите!
В закутке, навострив пушистые уши, вытаращив черные бусины-глаза, замер зверек. Метнулся, пронесся коричнево-золотистой молнией – и снова замер, привстав на задних лапках, обнажив светлое брюшко, напружинив пушистый переливающийся хвост.
– Наш соболюшко. Молоденький совсем. Цок-цок-цок! – позвала Евгения.
Зверек послушно потянулся на звук, подбежал к девушке, ткнулся мордочкой в ее ладони.
– Прокопьич взял его из разоренной норы вот таким, – она оттопырила палец.
Покормила соболя с руки. Он скалил маленькую пасть с острыми снежными зубами. Завершив трапезу, отошел в свой закуток и разлегся, как ребенок, подложив лапу под голову, вытянув задние ноги.
– А вас он тоже подобрал? – спросил Антон.
– Тоже, – коротко ответила она и вышла из комнаты.
«Боится меня? Да и зачем ей душу травить? У каждого – свое…»
Он вышел вслед за ней из избы.
Жаркое полдневное солнце заливало двор. Квохтали куры. Повизгивали в загоне поросята. «Живет же посреди леса, один-одинешенек…» Облик лесника, дремучего, медведеобразного, не вязался с его ролью избавителя всего живого и обездоленного.
Вечером Прокопьич вернулся: двустволка за спиной, на поясе дичь.
– Ну, – одобрительно пророкотал он, увидев посреди двора Антона.
10-го июля. Воскресенье
Утро было жаркое, с неясным солнцем. В 11 час. началась обедня на юте. После завтрака простились с Мишей и Ольгой. В 2½ «Полярная Звезда» снялась с якоря; провожал я недолго на моторе и затем съехал в старую бухту на Падио. Оттуда прошел по знакомой тропинке до северной оконечности острова. Вернулся на яхту в 4¾. После чая покатался в байдарке и почитал до обеда. Пошел небольшой дождик. Поиграл в домино.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
На это утро Столыпин назначил встречу с Распутиным.
У Петра Аркадьевича было несколько присутственных мест: в Елагином дворце, где находилась личная резиденция председателя совета министров; в Мариинском – там заседал Государственный совет; на Сенатской площади, в здании правительствующего сената; в министерстве внутренних дел – на Фонтанке, 57, у Чернышева моста. Но для этой встречи Столыпин выбрал кабинет на той же Фонтанке, в невзрачном доме, вызывавшем трепет одним своим видом с той поры, как здесь обосновалось III отделение собственной его императорского величества канцелярии, предшественник нынешнего департамента полиции.
При всем обилии дел, находившихся на попечении премьера, душу и сердце Петр Аркадьевич отдавал заботам наиглавнейшего в России министерства, коему еще сто лет назад Александр I предписал «пещись о повсеместном благосостоянии народа, спокойствии, тишине и благоустройстве всей империи». И уже в самом министерстве под особой опекой Столыпина было подразделение, ведавшее охраной и представавшее как бы в обличье двуглавого цербера: департамент полиции – и отдельный корпус жандармов. Шефом корпуса министр внутренних дел становился автоматически, одновременно со вступлением в должность министра.
Любимому детищу своему Столыпин посвящал два дня на неделе, вторник и пятницу, уже этим выделяя особое его значение. Но нынче для беседы с Распутиным Петр Аркадьевич освободил утро и третьего дня, среды. Этой встречи он ждал с интересом, более того – с нетерпением, какого не испытывал давно. Мужик, чье имя стало притчей во языцех, заинтриговал Петра Аркадьевича. И для этого были причины.
Поначалу, получив донесение, что в салоне графини Игнатьевой появился очередной «прорицатель», Столыпин не придал этому значения: еще один повод для двусмысленных насмешек и упражнений светских рифмоплетов. Потом поступило сообщение, что «божий человек» принят при дворе. Это тоже не выходило за привычное – сколько уже перебывало в Зимнем, Петергофе и Царском Селе подобных «святых»! Конечно, за каждым из них департамент учреждал пристальное наблюдение – якобы для охраны, а на самом деле для изучения их поведения, дабы не оказаться врасплох при сменах настроений государыни и государя, происходивших под влиянием этих чудотворцев. В департаменте собралось на них объемистое досье. Открывал его медиум из Лиона Низьер-Вашоль Филипп, объявившийся при русском дворе еще в канун века. Лионская газета писала: «Этот индивидуум, про