Через несколько дней под вечер – они уже вернулись из лесу и Антон раздувал во дворе самовар – в калитку забухали. Он подошел, глянул в щель. Хасан стоял с мешком за спиной, с неразлучным карабином в руке.
В избе горбач выстроил на столе стопку золотых монет – полуимпериалов, выложил пачку банковских билетов и серую книжицу паспорта.
Старик взял паспорт, раскрыл, начал недоверчиво разглядывать страницы, рассматривать на свет плотные листы с проступающим водяным знаком – двуглавым орлом.
– Не сумлевайся, Прокопьич. Все подписи и печатки железные, клянусь аллахом. Запишем все честь по чести.
– А часы? – видимо часы казались леснику самым важным.
– Как уговорились, – Хасан вынул новенький, сверкающий хронометр. Это был «Эриксон» – с двумя крышками, с выгравированными на них медалями и титулами поставщика императорского двора и даже с внушительной, хотя и дутой, цепочкой для жилета.
– А одежа?
– Все будет в ажуре, ты же меня знаешь!
– Знаю, – угрюмо согласился старик.
– Смотаюсь к артельщикам, – Хасан кивнул на тяжелый мешок, парусина его обтягивала объемистую бутыль. – Послезавтра к обеду вернусь. И хайда-айда!..
Горбач ушел по своей тропе. А наутро Антон и Прокопьич приступили к последним приготовлениям. Старик затопил по черному баньку. Студент старался по хозяйству, помогал, чем только мог. Как отблагодарить старика? Как заглушить чувство вины перед ним – хотя в чем эта его вина?..
Прокопьич навязал два свежих березовых веника, распарил.
В низко рубленной баньке пахло смолой, березовым духом, горчило горло и щипало глаза дымом. Старик плескал из ковша на раскаленные камни. Они шипели. К потолку поднимался пар.
Поочередно хлестали друг друга вениками, растирали жесткой мочалкой, охали, кряхтели. Антон тер волосатую мускулистую спину Прокопьича и вдруг увидел на лопатке проступившие под седыми волосами вытатуированные, размером с вершок, синие буквы: «КАТ». Он вздрогнул: «Палач?»
– Давай ишшо! – выгибал спину старик.
«Прокопьич – палач?» Это было непостижимо! «Всех подбирает…» Те ржавые кандалы за поленницей. И любовь к лесу. И несдерживаемая скорбь о Жене. О завтрашнем его уходе. «Как сын…» И соболишко в закутке за печью. Неужели могут совмещаться в человеке любовь ко всему сущему и эта ужасная профессия? Любовь – во искупление?.. Антон отбросил мочалку.
– Ты чо? – повернул к нему косматое мокрое лицо старик.
– Кем ты был, Прокопьич?
Старик не понял. Антон ткнул его пальцем в буквы на лопатке:
– Тут написано!
– А-а… – Лесник опустился на лежанку, провел ладонью по мокрой груди. – Она! – Поднял глаза. В сыром тумане баньки они засветились, как угли. – За нее…
– О чем ты? Я тебя о буквах спрашиваю.
– За нее, сынок… – Он поник. – Почитай, моложше тобе был… Любились мы с ей. А помешшик наш, я-т курской, Прохоровского уезду, он ее собе. Она: «Не, не замай!» А он ее изнасильничал, адали зверь. Она-т руки и наложила. Ну, я его подстерег… – Старик стиснул пальцы. – Меня в кандалы – и сюда, вечником. Ишшо, оннако, при батюшке Лександре Втором, до освобождения.
– Но почему же «кат»?
– И тут, – лесник поднял спутанные пряди, Антон увидел такие же буквы, впечатанные в кожу лба. – И тут, – Прокопьич выставил плечо. На нем тоже проступило: «КАТ». – Лонись как оно – клеймили, ровно лошадей аль быков. Раскалят докрасна и на лоб. Ежели бродяга, «Б» выжгут, ссыльный поселенец – «С» и «П», ну а «КАТ» – каторжный, значит.
Антону стало нестерпимо стыдно.
– Извини меня, Прокопьич… Какая она была? Красивая?
– Она! – Голос старика словно бы поднимал ее на недосягаемую высоту. – Она… Махонька. Как козочка.
– Прости меня, отец…
19-го июля. Вторник
Идеальный жаркий день. В 10 час. отправился в байдарке с Кирой в сопровождении гички с Родионовым. Обошли Падио с некоторыми приключениями. Сунулись в проливчик, отделяющий его от Пай-сар, но он оказался непроходимым даже для байдарок. Их пришлось перенести па руках, попали в болото с жидкой грязью; все перепачкались здорово. Кира и я вышли в знакомое место и без 10 мин. час достигли яхты. А гичка должна была сделать большой круг и прибыла, только что мы окончили завтрак. Около 3 час. съехали на материк, сделали небольшую прогулку к месту второго пикника. Оттуда переехал напротив на Тухольм, где с превеликим наслаждением выкупался. Вернулся к чаю аккуратно. До обеда читал Аликс. Вечером игра в кости.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В первой половине июля начальник московского охранного отделения полковник Заварзин направил своего офицера, ротмистра Иванова за границу для сбора очередного «урожая».
С давних пор, еще со времени Зубатова, московское отделение находилось в привилегированном положении – оно имело, параллельно с департаментом полиции, своих собственных секретных сотрудников, освещавших революционные эмигрантские организации и сообщества, которые после поражения революции 1905 года обосновались в различных городах Европы. На этот раз ротмистр выехал на встречи с агентами в пограничном пункте Сувалки, а также в Лейпциге и Париже.
Неделю назад Заварзин получил от Иванова телеграмму, отправленную уже на обратном пути – из Варшавы. Ротмистр извещал, что в ближайшие дни в Москву должен прибыть некий «Алексей», немалая сошка в подготовке предполагающейся конференции Российской социал-демократической рабочей партии. Офицер указал подробный путь следования «Алексея», адреса его явок, сообщил, что фотография наблюдаемого в «конторе» имеется, однако же следует учесть, что он может сбрить бороду и усы.
Едва посланец из Парижа оказался в пределах империи, его задержали. Дорогим презентом оказался обнаруженный при обыске листок с адресами более сорока явочных квартир заграничного партийного Центра в различных местах России. Полковник поначалу не поверил в удачу. Но первые же проверки подтвердили: адреса подлинные.
– Благодарю, – крепко пожал руку Заварзин своему подчиненному, когда тот, возвратившись из командировки, явился к нему с докладом. – Разыграно как по нотам.
Блестящие глаза и довольная улыбка ротмистра свидетельствовали, что провалом «Алексея» результаты его поездки не исчерпываются.
– Что еще раздобыли интересного?
– Имею честь представить, господин полковник, агентурные сведения, добытые секретным сотрудником Вяткиным. – Голос Иванова звучал деловито, но с долей пафоса. – Материалы касаются выступлений Ульянова-Ленина и настойчивых намерений заграничных верхов РСДРП осуществить общепартийную конференцию.
Ротмистр вынул из портфеля и положил на стол перед Заварзиным объемистую тетрадь с мелко исписанными страницами.
– Должен сказать, что секретный сотрудник Вяткин и на сей раз сработал превосходно.
Каждый офицер охранного отделения имел своих собственных агентов, с которыми встречался с глазу на глаз. Начальство знало этих осведомителей лишь по кличкам и почерку их донесений. Однако Вяткин (подлинная его фамилия – Брендинский Матвей Иванович) был завербован лично Заварзиным. Полковник и сам бы с удовольствием поддерживал связь с агентом, если бы не обилие иных служебных дел. Брендинский происходил из потомственных почетных граждан города Казани, был учителем. Четыре года назад за участие в противоправительственной деятельности его арестовали и выслали под гласный надзор полиции в Нарымский край. Он бежал, снова был арестован. Вот тогда-то Заварзин и провел с ним душеспасительную беседу, закончившуюся полюбовным соглашением: Матвей Иванович получает новый срок, отправляется на север, по дороге ему организуют побег – вплоть до границы. Оказавшись за кордоном, он проявляет активность, внедряется в РСДРП, поближе к верхам партии, однако вопросами идейной борьбы не занимается, а обслуживает «технику»: транспортировку нелегальной литературы и переправку революционеров в пределы империи. Жалование – 150 рублей в месяц.
От той единственной встречи с Брендинским у полковника сохранилось в памяти круглое лицо, хитроватые мигающие глазки, губы, приподнятые по углам в форме запятых, и тихий, елейный голос. После беседы с новым агентом Заварзин не очень обнадеживал себя успехом: такой тип может и струсить, и обмануть. Однако риск был невелик: Матвей Иванович ничем выдающимся в своей прежней преступной деятельности не отличался.
Тем приятней было убедиться полковнику, что намеченный план осуществился полностью – подопечный проявил редкостное рвение. За минувшие годы ему удалось войти в доверие политэмигрантов. Вяткин начал работать с главным транспортером эсдеков неким Пятницей и получил в свои руки адреса, по которым направлял в глубь России большевиков, возвращавшихся из-за границы на нелегальную работу, и пакеты с революционными изданиями. Однажды ему доверили даже объезд нескольких местных организаций для извещения о предстоящем совещании. Вяткин провалил Московский городской и окружной комитеты партии – все члены их были отправлены на каторгу. По его же наводкам были взяты подпольная типография и нелегальное паспортное бюро. Ныне местом пребывания Вяткина была пограничная станция Сувалки. Но полковник Заварзин полагал, что пора Матвею Ивановичу перебираться поближе к «верхам», в самую гущу партийной эмиграции.
Ротмистру Иванову во время его поездки поручалось обсудить при встрече с осведомителем все возможные варианты.
Теперь полковник взвесил на ладони объемистые записи:
– Как удалась вам акция с «Алексеем» и его адресами?
Первый допрос «Алексея» Заварзин вел сам. Предъявил расшифрованные списки явок: «Что означают данные записи?» – и по тому, как изменился в лице арестованный, понял, что удар попал в самую болезненную точку.
Теперь ротмистр объяснил:
– Акцию осуществил Вяткин. Он снабдил нелегала паспортом и билетом, проводил на вокзал. Он же зашифровывал список с адресами, а при встрече передал мне шифр.