Не все товарищи, собравшиеся на Зеленом острове, могли разобраться в тонкостях этой борьбы. Разговор затянулся до сумерек. Серго почувствовал: убедил ростовчан, сделал своими единомышленниками. В заключение он изложил содержание резолюции о созыве конференции.
– Нужно привлечь к подготовке этой конференции тех влиятельных товарищей, которые работают в местных организациях. Эти товарищи должны составить русскую коллегию, Российскую организационную комиссию. Она и выполнит всю практическую работу. Киевляне такого человека уже выбрали. Теперь очередь за Донским комитетом.
…В Ростове дела недурно обстоят: по всей вероятности, они уже сообщили официально свое мнение… Старые друзья относятся с доверием. Все, что проектировалось насчет ОК и так дальше, безусловно удастся… О ликвидаторах и слышать никто не желает, вообще я убедился, что, поскольку это касается этих городов, страшно преувеличено, ничего подобного здесь не наблюдается. Все пойдет как следует…
Я ровным счетом ничего не знаю, что делается в других местах. Постарайся сообщить. Денег у меня осталось очень мало, так как с остановками вышло дорого, а также пришлось поделиться с тов., которого отправим. Сегодня посылаю телеграммы с просьбой выслать 200 р. …
…От Подволочиска до Киева 5 р. 10 коп.
Поездка двух товарищей за город 1 р.
Хранение вещей 40 коп.
Тов. Давиду в Екатер. 9 руб.
От Киева до Ростова 10 руб. 50 коп.
Дорога 1½ суток 1 руб.
2 дня в Ростове 1 руб. 50 коп.
Хранение багажа 15 коп.
Билет до Баку 8.50…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
На Невском зажигались огни, освещены были окна гостиниц и ресторанов. Катили лакированные экипажи. Их обгоняли моторы – «бразье», «клеман-байяры»… По тротуарам тянулся говорливый вечерний поток. Антон подумал: парадоксально – люди улыбаются, целуются, рожают детей, чувствуют себя благополучными и счастливыми. И все это – на фоне ужасов кандальной жизни, этапов, рудников, каторжных острогов… Но может быть, не ужасы – фон этой жизни, а сама она – пестрая маскировка, декорации на сцене, где развертывается чудовищное и мрачное представление?.. Не так-то легко разобраться во всем, понять людей, пока вдруг не обнажатся их души. Федор, Женя… Игорь Блинов, к которому он сейчас идет… Тогда он поднял над крышей красный флаг. А сейчас кто он: друг, враг или сторонний наблюдатель происходящего, один из этой беспечной толпы?.. Многое могло измениться за эти годы…
Путко миновал Казанский собор и остановился у книжного магазина «Общественная польза». Рядом с Антоном разглядывал выставленные за стеклом новинки человек, на которого он сначала не обратил внимания. Но тот повернулся, и Путко ахнул. Невозможно! Галлюцинация! Мираж!..
Высокий, элегантный, с волнистыми темными волосами, прядью спадающими на лоб, с худыми впалыми щеками и энергичным, твердо сжатым ртом, он был именно тем человеком, встречи с которым Антон ожидал здесь меньше всего на свете. Оглядевшись, он встал вплотную и шепотом проговорил:
– Леонид Борисович?
– Да? – повернул голову мужчина. – Чем могу служить?
– Это я, Антон! Антон Путко! – воскликнул студент.
– А, ты? – Красин внимательно вгляделся в его лицо. – Ни за что бы не узнал. Рад. – Он протянул руку.
– Вы – и вдруг здесь! На Невском! – Антон все еще не мог поверить. Повертел головой из стороны в сторону, прошептал: – Не боитесь?
– А ты? – Инженер помедлил. – Ты как, чист? Я слышал…
– Паспорт у меня чистый. Разрешите представиться: Анатолий Чащин, купецкий сын и галантерейщик.
Леонид Борисович чуть улыбнулся:
– Ну ладно, расскажешь по порядку. Пошли. Знаю я тут один кабачок с отдельными кабинетами.
Они спустились в полуподвал. Вдоль длинного коридора – плотно притворенные двери комнат. Официант быстро сервировал стол, и они остались вдвоем
– Мне передавали, что ты сразу по возвращении в Питер был арестован, осужден в каторжные работы и отправлен в Сибирь. Как же ты оказался здесь? – Голос Красина был сух и взгляд насторожен. – Рассказывай по порядку. И подробно.
Антон начал исповедь. И по мере того, как он говорил, взгляд Леонида Борисовича теплел, и Путко, как когда-то давным-давно, снова почувствовал в нем что-то отцовское.
– Вот! – Он вытянул обе руки так, что открылись запястья. На коже темнели браслеты-рубцы.
– Ах, как они тебя! – воскликнул Красин.
– Память о Сибири.
– Обидно, что так довелось тебе познакомиться с моим отчим краем.
– Вы сибиряк? – удивился Антон.
– Не знал, оннако? Видал своим глазам, слыхал своим ушам, ан-т не знал? Ты чо, паря? – Он тихо, счастливо рассмеялся, воспроизводя родной говор. – Сибирский я, тобольский, коренной.
– Вот бы не подумал! – Путко снова оглядел его – неширокого в плечах, тонколицего, с мягкими глазами под густыми бровями. Вспомнил Прокопьича и Переломова. – Не похожи.
– Зачах в сырости. А отец мой был как полагается – косая сажень в плечах. Да и мать широкой кости, настоящая крестьянка. В кого я такой? Сам не знаю.
Он прикрыл глаза.
– Помню: по сибирским трактам, на тройках с колокольчиками, ах, красота!.. Отец мой был чужд политики, но вполне признавал права личности, понимал смысл общественности и свободы и был чрезвычайно благорасположен к людям. Он все время проводил в разъездах по деревням, охотно брал меня и брата с собой – то на пожары, то на кулачные бои или другие происшествия… А голуби! Какие у нас были голуби! Здесь о таких и не слыхивали! Самое страстное увлечение отрочества. Даже когда мы с братом были отосланы на учебу в Тюмень и жили «нахлебниками», отец положил нам специальные деньги на голубей – поддерживал в нас эту привязанность…
– Я думал, все коренные сибиряки – или старообрядцы или потомки беглых и ссыльнокаторжных, – сказал Антон.
– В общем-то правильно, – согласился Красин. – Потому сибиряки такие свободолюбивые. У нас даже губернаторами бывшие каторжники бывали. Слыхал о Соймонове Федоре Ивановиче? Любимец Петра I, а при Бироне драли его кнутом, рвали ноздри и на каторгу угнали. Но после помилования губернатором поставили. «Сибирь – золотое дно» и «Переписки о сибирском изобилии» – это его, Соймонова, сочинения. Читал?
– Да, находил их в острожных библиотеках.
– По праву коренного сибиряка могу поддержать Николая Гавриловича: каторга и ссылка действительно непрерывно давали и дают нашему краю постоянный прилив самого энергичного и часто самого развитого населения – не дураков посылали и посылают в Сибирь цари. – Инженер посмотрел на Антона. – А ты, значит, не пожелал остаться в моих родных краях?
– Извините, так уж получилось, – в тон ему ответил Антон. Но, сразу посерьезнев, рассказал о том, что мучило последние недели – о своем провале, который теперь не казался ему случайным.
– Может быть, ты и прав: какой-то гад забрался в наши ряды… Не по одному тебе мы это чувствуем… Я сообщу товарищам в Париж, – мрачно проговорил Красин. – А ты-то что собираешься теперь делать?
– Еще не знаю. Хотел искать связи. И вдруг нашел! – Он широко улыбнулся.
– Пойдешь ко мне на фирму? Что-нибудь подыскал бы в своей конторе для земляка, как там тебя, Гущин-Дебрин.
– Чащин, – поправил Антон. – Но какая фирма? И как вы вообще оказались здесь?
Три года назад Антон принял участие в освобождении Красина из Выборгской тюрьмы. Если бы тогда финские власти выдали Леонида Борисовича царским охранникам, его ожидала бы казнь или, по крайней мере, бессрочная каторга. Потом, в эмиграции, Путко один-единственный раз встретился с Леонидом Борисовичем: Антон жил в Париже, а Красин обосновался в Берлине. А теперь Леонид Борисович свободно разгуливает по Питеру!
– Как вы можете так рисковать?
– Нет, мальчик, я не нелегал. Я вернулся в Россию законно, с благосклонного разрешения министерства внутренних дел.
– Не может быть!
– За эти годы я преуспел – стал крупной шишкой во всемирно известной фирме. Ты, конечно, слышал о ней – «Сименс и Шуккерт». Теперь фирма пожелала сделать меня своим представителем – директором ее филиалов в России.
– Но почему же жандармы не сцапали вас?
– Видимо, руки коротки: у фирмы тесные деловые контакты-с самой императрицей Александрой Федоровной, а «Сименс и Шуккерт» настоятельно желают, чтобы именно я представлял их интересы в Российской империи. Они добились официального согласия на мое возвращение. Так что я здесь сейчас под собственными именем и фамилией.
– Опасно.
– По совести говоря, и я побаиваюсь. Пока что приехал один, как говорится, на рекогносцировку. Если и вправду не сцапают, тогда привезу и семью. Всего-то на несколько дней приехал.
– Понятно… Но вы-то сами с какой целью вернулись?
Красин помедлил:
– Все очень сложно, Антон.
– Что вы этим хотите сказать? – воскликнул Путко, страшась услышать невозможное.
– Не кричи на весь Питер. Попытаюсь тебе объяснить. – Леонид Борисович достал портсигар, размял папиросу. – Понимаешь, сейчас на фронте открытой революционной борьбы затишье. В партии на первом плане – идейная, политическая борьба. Ликвидаторы, примиренцы, отзовисты, «голосовцы», «впередовцы»… – Он несколько раз глубоко затянулся. – Возможно, я во многом не могу разобраться. Может быть, я в чем-то глубоко ошибаюсь… Ты же знаешь: я боевик, практик. Один мой товарищ-рабочий так объяснил разницу между теоретической и практической работой: «Теоретически – это как сшить сапоги; практически – сшить сапоги». Я думаю, что смогу сшить сапоги. Но не умею объяснить, как они шьются. Мне говорили: «Не боги горшки обжигают».
И Ильич советовал переключиться на публицистическую деятельность. Но я знаю, что мало пригоден к ней. Моя стихия – создание боевых дружин, устройство подпольных типографий, конструирование бомб, добывание средств в партийную кассу… А теперь… – От одной папиросы Красин прикурил другую. – Вот когда снова наступит время баррикад…