— Взяли три пулемета, два мотоцикла.
— А документы?
— Флаги вот захватили…
— Какие флаги?
Майор с любопытством посмотрел в темноту, куда указывал Калмыков. Кто-то из разведчиков поднял с земли и развернул перед майором большое полотнище. Посередине его Щука увидел большой белый крест.
— Это же опознавательный знак! — догадался он. — Молодцы, что подобрали. Пригодится. Будет чем обманывать авиацию противника. Положите-ка несколько штук мне в бронемашину. Среди своих потери есть?
Калмыков перечислил фамилии убитых и раненых. Щука молча потер лоб.
— Жаль людей! — глухо проговорил он и спросил, обращаясь к Троицкому: — От третьей группы сведений не поступало?
— Пока нет, — ответил Троицкий.
Щука знал, что его доклада ждут в штабе дивизии. Но не ехал туда — медлил. Предчувствие подсказывало, что надо подождать, собрать более полные данные. Важно было знать, что делается и в тылу Железной.
— Ладно. Подождем, — сказал Щука и зашел в свою палатку.
Здесь из сена и веток ему была приготовлена постель. Щука вспомнил, что с утра не брал в рот ни крошки. Но почему-то не чувствовал голода, только хотелось пить. Он пошарил рукой в изголовье, отыскал котелок с едой и полуостывший чайник. Есть он не стал, но припал к носику чайника и с жадностью выпил почти половину содержимого. Крепко заваренный напиток несколько взбодрил его. Щука расстегнул ворот гимнастерки, ослабил ремень и с удовольствием растянулся на постели. Сквозь приоткрытый полог палатки виднелись клочок неба и несколько далеких холодно мерцавших звезд.
События прошедших дней промелькнули так быстро и в то же время они были так богаты впечатлениями, что сейчас в глазах у майора рябило, воспоминания набегали одно на другое. Он видел перед собой то дорогу, по которой дивизия совершала марш из Молодечно на рубеж выдвижения, то изуродованные вражеские бронеавтомобили, то сложенные в кучу трофейные автоматы, отливавшие на солнце синевой вороньего пера, то свою уютную квартиру в Лебедеве. То слышал вдруг несмолкаемую канонаду артиллерийской перестрелки. Хотелось хоть на минуту забыться, уснуть. Но Щука отлично понимал, что об этом даже думать не имеет права и, чтобы не расслабляться, снова поднялся на ноги и вышел из палатки.
Как по заказу в это время прибыл посыльный третьей группы и доложил, что на полустанке, расположенном километрах в шести от Любчи, уже несколько дней стоит эшелон, груженный советской техникой и боеприпасами. Кто привел эшелон на полустанок, разведчику не было известно. Откуда и куда двигался — тоже. Командир разведгруппы остался на полустанке выяснять все эти детали. А разведчик одолжил у начальника почты лошадь и прискакал в расположение батальона.
— Нам боеприпасы сейчас вот как нужны. И выяснять тут нечего, — уже на ходу ответил майор, вскочив в свою бронемашину.
Командир дивизии торопился на НП, оборудованный на высоте юго-западнее Траб, но, увидев Щуку, выслушал его и также остался доволен результатами разведки.
— Объявите от моего имени разведчикам благодарность, — сказал он. И тут же добавил: — Продолжайте вести разведку на всех направлениях.
Затем комдив вызвал начальника тыла дивизии интенданта 1 ранга А. И. Плохова и приказал ему забрать из эшелона все, что может представлять хоть какую-нибудь ценность для дивизии, и особенно боеприпасы, а остальное имущество уничтожить на месте.
Щука попросил у генерала разрешения отправиться на полустанок вместе с Плоховым. Галицкий разрешил. Собрав колонну из десяти машин, Плохов и Щука двинулись в путь.
С рассветом отряд Железной прибыл на полустанок. Разведчики, охранявшие эшелон, времени даром не теряли. Они натаскали шпал и сложили возле платформ, на которых стояла техника, высокие настилы. Почти все взрослые жители полустанка, несмотря на столь ранний час, собрались возле эшелона и старательно помогали красноармейцам.
Работа шла полным ходом, когда неожиданно раздалась тревожная команда:
— Воздух!
Все как один подняли головы вверх и увидели самолет-разведчик, летевший параллельно железнодорожному пути. Начальник полустанка, уже познавший, что такое война, подбежал к Щуке и взволнованно проговорил:
— В лес, товарищ майор. В лес всем надо!
Щука жестом остановил железнодорожника:
— В лес поздно. Он за километр отсюда заметил нас. А вот опознавательные флаги выкинуть на крыши вагонов следует.
Тотчас же несколько красных полотнищ с белыми крестами расстелили на крышах вагонов, одним из них покрыли будку паровоза. Плохов, оценив предложение Щуки, громко скомандовал:
— Продолжать работу без всякой суеты!
Воздушный разведчик покрутился у станции, несколько раз пролетел над эшелоном и, как ни в чем не бывало, улетел восвояси. При этом он даже приветливо покачал бойцам крыльями.
Бойцы работали быстро, и скоро эшелон был разгружен почти полностью. В вагонах оставили лишь кое-какое тяжелое инженерное имущество и оборудование типографии. Водители сделали две ездки — в дивизию и обратно. Затем в расположение Железной были отправлены последние ящики снарядов, последние бочки с бензином.
— Остальное сжечь! — приказал Плохов. — Паровоз взорвать! Стрелки взорвать!
Для выполнения этой работы на полустанке оставили небольшую группу разведчиков и одну машину. Когда колонна уже скрылась в лесу, на полустанке раздалось несколько мощных взрывов. Все, кто был в колонне, оглянулись. Багровое пламя, охватившее эшелон, на минуту вдруг исчезло в клубах белого пара.
— Жалко добро, — вздохнул Плохов и снова захлопнул дверцу кабины.
Колонна двинулась в глубь леса.
РАЗВЕДКА
Группа Барбашова шла только ночью, отлеживаясь днем в непролазной чаще, в оврагах. Бойцы были голодные, измучены гнусом, в мокрой, непросыхающей одежде.
Уже на дальних подступах к Смолевичам чаще стали встречаться хорошие дороги, по которым круглые сутки двигались мотопехота и танки врага, в то время как по проселку назад, в тыл, эвакуаторы тащили изуродованные, обгорелые, как головешки, самоходки, орудия с разбитыми лафетами и развороченными стволами, сожженные автомобили и прочую технику, испытавшую на себе удары советской стали.
В поисках своих частей Барбашов упрямо, не меняя направления, вел людей строго на восток еще три ночи. На исходе четвертой нервы не выдержали, и он заметался, как слепой, неожиданно сворачивая то вправо, то влево.
На рассвете отряд вышел к ржаному полю. Из конца в конец его легко и плавно перекатывались волны, а на середине, словно островок, возвышалась кипучая поросль ивняка. Людям непременно надо было где-то обсушиться, прожарить на солнце липкое от сырости, тошнотворно пахнущее кислятиной белье, и Барбашов решил переждать день в кустах.
Чтобы не оставлять за собой след, разошлись цепью и двинулись на середину поля. Здесь, забравшись в кусты, бойцы с облегчением разделись и разулись. Барбашов тоже скинул гимнастерку и впервые с момента выхода из городка решился снять с себя Знамя. Клочков осторожно разрезал нитки, и, подмяв рожь, расстелил на ней полотнище. Бойцы на четвереньках сползлись к священной реликвии. Большинство из них так близко видели Знамя впервые. Оно было бархатистое, узорчатое. В центре его красивым шрифтом, каким когда-то печатали первые воззвания и декреты Советской власти, была вышита надпись:
«Центральный Исполнительный Комитет Союза ССР. 24-я стрелковая Самаро-Ульяновская дивизия».
Клочков аккуратно разгладил на Знамени складки и, сосредоточенно разглядывая его, всей пятерней поскреб затылок.
— Вот ведь и недорогая вроде бы штука, а цены ей нет, — проговорил он, многозначительно поджав губы.
— Да уж, бывало, как ночью заступишь на пост номер один, в оба уха темноту слушаешь, как бы кто к Знамени не подкрался, — вспоминал Косматых.
— Можно потрогать, товарищ старший политрук? — неожиданно спросил Кунанбаев.
Бойцы заулыбались.
— Конечно, можно, — разрешил Барбашов. — А случится что со мной, не трогай, а хватай его в обе руки и неси дальше.
— Зачем — случится? Лучше вы сами несите, — смутился Кунанбаев. — Я даже не знаю, куда нести.
— Да, — сразу стал задумчивым Барбашов. — Ты не знаешь, я не знаю, а нести надо. И понесем… Есть у нас что-нибудь жевать, Федор Васильевич?
— Ничего, товарищ старший политрук.
Бойцы снова расползлись по своим местам. Ханыга собрал с ивы несколько сухих листьев и, мелко растерев их, свернул цигарку.
— Кому невтерпеж — могу осчастливить, — объявил он.
К нему сразу потянулись Косматых и Клочков.
— Подожди, не трать спичку, — остановил Ханыгу сержант. — У меня где-то малость махры затерялось.
Он вывернул нагрудный карман и высыпал на ладонь щепотку-две табачной трухи, перемешанной с хлебными крошками и еще бог знает с каким мусором. Ханыга ссыпал все это в свою цигарку и, чиркнув спичкой, прикурил. Над рожью поднялось полупрозрачное облачко сизого дыма. Сначала его выпустил изо рта Ханыга, потом Клочков, потом Косматых. Последним к окурку снова приложился Ханыга. Но розовый огонек только обжег курильщику пальцы и потух.
— А у меня в субботу, двадцать первого июня, как нарочно, из тумбочки кто-то целый кисет домашнего табаку спер, — вспомнил Косматых. — Его б сейчас на всю дорогу хватило. А табачок знаешь какой был? Каптерщик раз затянулся — чуть богу душу не отдал.
— Ну вот он и спер, — рассудил Клочков. — А ты тоже раззява. Хороший табак держать в тумбочке. Это же надо придумать!
— Одним словом, махре конец, спичкам конец, газета тоже приказала долго жить до очередной подписки, — подвел итог Ханыга.
— Вот уж газет-то можно было запасти. Чего доброго, а их хватало, — усмехнулся Косматых.
— Ладно, хлопцы, хватит болтать. Давайте спать, — прервал сержант разговор бойцов.
— Шо спать, сержант, жрать охота, — кисло протянул Ханыга. — На голодное брюхо какие сны. Дал бы ты нам сала по куску, вот тогда бы мы уснули…