суковатый кряж, он, не оглядываясь, пошел в глубину и скоро слился с темнотой. Ханыга посмотрел ему вслед и дернул Шиммеля к воде. Унтер-фельдфебель замотал головой и уперся, как лошадь, которую тянут через огонь. Тогда Ханыга, отчаянно ругаясь, дал ему пинка. Чиночкин подтолкнул Шиммеля прикладом и что-то сказал ему по-немецки. Шиммель завыл и, стуча зубами, ступил в воду. В это время к берегу вернулся Барбашов.
— Тут действительно мелко, — сообщил он и подошел к плоту, на котором уже лежал Клочков.
— Ну как? — нагнувшись к сержанту, спросил Барбашов.
Клочков молчал.
— В себе он?
— Нет, — ответил Косматых.
— Плохо. А делать нечего. Поплывем так. Смотрите за ним в оба. Захлебнется — с тебя с первого спрошу, — голосом, не предвещавшим ничего хорошего, предупредил Барбашов.
Косматых ничего не ответил. Молча толкнул плот и вместе с Кунанбаевым погнал его к противоположному берегу.
Брод был песчаный, и идти по дну оказалось не так трудно. Но на плаву все сразу изменилось. Шиммель, лихорадочно вцепившись в свой кряж, замолотил как одержимый по воде ногами. От него во все стороны полетели брызги. Начался шум.
— Тихо, холера! Утоплю! — выходил из себя Ханыга.
Но Шиммель ничего не желал слышать. От страха глаза у него совершенно выкатились из орбит. Казалось, они вот-вот упадут в воду. Он жадно хватал ртом воздух.
Течение разнесло бойцов по реке. Плот с Клочковым, Косматых и Кунанбаевым оказался в стороне. Где-то неподалеку от него плыл Барбашов. Выше него барахтались Шиммель, Чиночкин и Ханыга. Отряд с трудом достиг середины Днепра. И тут случилось то, чего с самого начала больше всего опасался Барбашов. Синий луч прожектора, прочертив над лесом дугу, опустился вниз и лег на воду. Вдоль Днепра протянулась блестящая полоса, похожая на выпущенную из домны сталь. В глаза бойцам ударил обжигающий свет. От него нельзя было защититься. Он давил на нервы даже через плотно сомкнутые веки. Даже черные тени от этого света слепили своей непроницаемостью.
Берега пропали, словно спустились в бездну. Их не стало видно. Бойцы сразу потеряли ориентировку и беспомощно заметались в воде. Но куда бы они ни поворачивались, отовсюду в глаза им бил беспощадный свет. Он заполнял над рекой все пространство. От синего луча светился воздух, блестели волны, искрились брызги. Даже головы, плечи и руки бойцов вспыхивали вдруг ослепительным синим светом, если луч попадал на них. Но хуже этого оказалось другое. Прошло не более двух минут, и над головами бойцов снова зарокотал мотор. Очевидно, немцы держали Днепр под постоянным наблюдением, и появление на воде даже маленькой группы было замечено с воздуха.
Гул мотора усилился и скоро перерос в нудный, тянущий за душу вой.
— Расплывайтесь в стороны! — во все горло крикнул Барбашов и, глотнув ртом воздух, скрылся под водой.
Предчувствие не обмануло его. Спикировав, немец бросил бомбу. Она разорвалась с ужасающим грохотом, обдав все вокруг бледно-желтым светом.
Барбашову показалось, что его выкинуло из воды. В ушах резануло так, словно в них сунули по раскаленной спице. Не выдержав, он вскрикнул, но успел набрать полные легкие воздуха и снова нырнул. Так повторял до тех пор, пока не заметил, что синего луча уже нет. То ли прожектористы не имели с воздушным наблюдателем надежной связи, то ли им попалась более важная цель, только над Днепром опять сомкнулась непроглядная ночь, а луч снова уперся в плоскую крышу туч. Самолета Барбашов тоже больше не слышал. В ушах у него по-прежнему неистово звенело, и этот внутренний шум заглушал все вокруг. Коряга, за которую он держался в начале переправы, где-то потерялась. Но за себя он не страшился. «Как люди? Целы ли?» — пронзила его мысль, едва он перевел дух. Он оглянулся назад, осмотрелся по сторонам. Кругом было черно. Тогда он поплыл назад. Но тоже никого не увидел и лишь почувствовал, что начинает захлебываться. Знамя, словно путы, сковывало все его движения. Сапоги и обмундирование немилосердно тянули вниз. Барбашов еще раз развернулся и, напрягая силы, поплыл под темную кромку берега.
Через несколько минут ноги его коснулись мягкого ила. Он сделал еще несколько взмахов руками и в полном изнеможении опустился на дно. Перед глазами плыли разноцветные круги. Не хватало дыхания. Сердце бешено колотилось. Но Днепр был уже позади.
Барбашов вылез на берег и, шатаясь, пошел по течению. Шагов через пятьдесят он наткнулся на Кунанбаева. Боец, опираясь спиной о сосну, выливал из сапог воду.
— Жив? — обрадовался Барбашов.
— Мало-мало, — еле ворочая языком, ответил Кунанбаев. — Очень там темно, на дне. А то бы утонул.
— А где остальные?
Кунанбаев сунул ноги в сапоги и встал:
— Должны быть здесь…
— Ты видел кого-нибудь?
— Нет.
Барбашов пошел дальше. Скоро он заметил большую черную тень. Это Косматых и Ханыга выносили из воды Клочкова. Чуть ниже них на берег вылез Чиночкин.
— Все целы? — не поверил своим глазам Барбашов. — Ну и молодцы!
— Унтер пропал, — тяжело отдуваясь, доложил Ханыга. — Нырнул — и привет!
— Ну и черт с ним, туда ему и дорога! — облегченно вздохнул Барбашов. — Выливайте-ка воду из сапог, да и пошли отсюда быстрее. Как бы тот гад, что над нами кружил, не накликал сюда свою свору.
НА ПУТИ К ФРОНТУ
Обстановка за рекой оказалась гораздо сложнее, чем предполагал Барбашов. На карте Шиммеля на левом берегу Днепра были нанесены позиции лишь трех зенитных батарей и нескольких подразделений, занимавших оборону в прибрежной полосе. Но уже первые километры пути по лесу показали, что немецких войск здесь гораздо больше. Все время с юга слышался тяжелый гул танков. На севере не переставая ухала артиллерия. Небо каждые полчаса-час во всех направлениях пересекали самолеты. Иногда они летели группами, но чаще в одиночку. Немцы вели непрерывную разведку, не ослабляя ее даже ночью. Встречались при переходе через дорогу и колонны моторизованной пехоты. А перед самым рассветом отряд чуть не наткнулся на кавалерийское подразделение, рысью передвигавшееся куда-то на восток. Встреча произошла так неожиданно, что Барбашов решил остановиться. Двигаться дальше было не безопасно. Близость фронта давала о себе знать.
Залегли в низине между небольшими высотками. Небо только лишь начинало светлеть, и над землей серым настоем густился туман. Было холодно. Бойцов знобило. Мокрую одежду насквозь продувало ветром, и от этого люди коченели. Хотелось забыть обо всем на свете, развести костер и хоть на минуту встать вплотную к жаркому, слепящему пламени. Но Барбашов нашел в себе силы и не поддался искушению. Едва Косматых и Ханыга поставили на землю носилки с сержантом, он тотчас же подозвал их к себе.
— Устали?
Бойцы, тяжело отдуваясь, переглянулись.
— Устали, — просто ответил Косматых.
— Здорово устали, — добавил Ханыга.
— Ничего. Скоро отдохнем, — заверил бойцов Барбашов. — А пока нельзя нам, товарищи, терять ни минуты. Не можем мы переходить фронт с пустыми руками. Все, что есть у немцев между Днепром и Сожем, нам надо знать назубок. Отправляйтесь на высоты. Запоминайте все, что увидите. Все до последней мелочи. Там, за линией фронта, все пригодится! Сбор здесь, в два пополудни.
— А сейчас сколько? — спросил Ханыга, прикладывая к уху свои часы.
— На моих четыре, — ответил Барбашов.
— А на моих три. Только не этого, а еще того месяца, — вздохнул Ханыга. — Встали, нихай их бис…
— Обращаешься с ними плохо, вот и встали, — заметил Барбашов. — Я вижу, уже и ремень потерял. Какие же часы без подвески.
— Та не потерял, — кисло улыбнулся Ханыга.
— А куда же он делся?
— Сапог перевязал. Подметка того…
— Тогда другое дело. Тогда возьми часы у Клочкова, — распорядился Барбашов. — И отправляйтесь. На рассвете у немцев самое движение.
Бойцы ушли. Барбашов проводил их усталым взглядом и отозвал в сторону Кунанбаева.
— Я тоже уйду на разведку, — объявил он. — Ты останешься старшим. Подумай, чем накормить людей.
Кунанбаев невесело улыбнулся.
— Зачем думать? Чинкин нарвет крапивы, я сварю суп.
Барбашов поморщился. Одного упоминания о супе, который собирался варить Кунанбаев, хватило для того, чтобы вызвать у него приступ тошноты. Уже неделю бойцы ели только этот суп, зеленую бурду из крапивы, березовых листьев, щавеля и корней тростника, которую украдкой варили в касках на малом огне где-нибудь на дне оврага или в непролазной чаще. Бурда была до ужаса пресной. Но ничего другого в рационе отряда не было, и люди, морщась, наполняли себя безвкусным горячим варевом.
— Черт с ним, с твоим супом, вари, — согласился наконец Барбашов. — Может, вынесет утроба. Да, еще постарайся не будить Клочкова. Пусть спит. Во сне лучше сохраняются силы.
— Может, открыть одну банку консервов, пожарить сержанту мяса? — предложил Кунанбаев.
Барбашов задумался. «Берегите до самого тяжелого момента. Это последнему, кто останется», — вспомнил он слова Клочкова и сказал:
— Открой. Возьми полбанки и свари сержанту суп. Чтобы бульон был. Понимаешь? Жареное ему нельзя. А в банку потом положи крапивы. Чтоб остальное не испортилось. Когда-то, помню, мы рыбу так сохраняли…
Кунанбаев кивнул головой.
— Костра большого не разводи, — напомнил Барбашов.
Кунанбаев снова понимающе кивнул головой.
Когда все распоряжения были отданы, Барбашов отправился к перекрестку дорог, до которого, как приблизительно ему удалось определить по карте, было километров пять. Точного направления на перекресток он не знал и надеялся лишь на то, что услышит шум машин. Эта надежда скоро оправдалась. Едва он миновал мокрый от росы орешник, сквозь который с трудом пробивался даже ветер, до слуха его донесся тяжелый гул многих моторов. Барбашов прибавил шагу. Орешник надежно скрывал его от чужих глаз, и он безбоязненно шел в ту сторону, откуда слышались сопение, вой и надрывный, щемящий душу гул. Наконец впереди показался просвет. Барбашов лег на траву и ужом пополз к дороге. Ему хотелось увидеть как можно больше: номера машин, калибры орудий — решительно все, что можно было удержать в памяти, и он полз вперед, пока в нос ему не ударил горьковатый бензиновый дух, надежно устоявшийся в придорожных кустах. Тогда он замаскировался и терпеливо стал ждать очередную колонну. Земля под ним была сухая, щедро покрытая багульником. Лежать на ней было приятно, и, если бы не близость дороги, на которой вот-вот должны были появиться немцы, он наверняка бы уснул, потому что уже совершенно обессилел и назябся. Его трясло, и он невольно подумал о солнце.