против Колчака и в тот же полк вернулся добровольцем бить фашистов, воюет вместе с сыном. Интересный человек. Между прочим, тезка Чапаева: тоже Василий Иванович…
Память у Петрова на имена, на лица была завидная. И он любил рассказывать о людях, привлекших чем-то его внимание.
В госпитале до меня доходили все-таки не все армейские новости, и я, оказывается, долго ошибался, мысленно видя в какой-нибудь дивизии или полку тех, кого там уже не было.
Вот уж не думал, что 90-м стрелковым полком не командует больше майор Тимофей Денисович Белюга! Этот железный человек, будучи на моей памяти ранен несколько раз, никогда не давал увезти себя дальше медсанбата, откуда если не в тот же день, так на следующий возвращался в полк. Его привыкли видеть на КП и в батальонах замотанным бинтами, а то и в гипсе, но вывести майора Белюгу из строя, казалось, так же невозможно, как сбить с занимаемого рубежа его полк, крепко державший наш левый приморский фланг.
И все-таки вывели… Пройдя через два штурма, он в спокойный январский день получил такую рану, залечивать которую потребовалось на Большой земле. Полком вместо него командовал незнакомый еще мне майор Г. А. Смышляев.
Новый командир — призванный из запаса комбриг Б. М. Дворкин — был и в соседнем 241-м полку, который все это время оставался для меня полком геройского капитана Дьякончука. К счастью, с Николаем Артемовичем Дьякончуком ничего худого не стряслось. Теперь уже майор, он возглавлял армейские курсы младших лейтенантов. Командарм счел полезным, чтобы школой, где за предельно короткий срок готовились командиры взводов, руководил человек с таким, как у Дьякончука, личным боевым опытом.
Трех недель не дослужил, не дожил до юбилея Чапаевской дивизии один из ее ветеранов — начальник политотдела Николай Алексеевич Бердовский. Он попал под внезапно начавшийся огневой налет, когда вручал у переднего края партийные документы новым коммунистам. Мне рассказали, что сержант, только что принявший из рук Бердовского партбилет, остался невредим. В этом было что-то символическое: на место большевика, до конца выполнившего свой долг, тотчас же стал в строй ленинской партии другой боец за ее великое дело…
Не довелось мне больше увидеть и начальника штаба 79-й бригады майора Морозова, с которым распрощались — думалось, ненадолго — у его блиндажа перед тем, как меня ранило. В феврале в блиндаж, вероятно в тот же самый, попал немецкий снаряд, и Морозова не стало. Начальником штаба к Потапову направили майора В. П. Сахарова. Он был на такой же должности в морской бригаде Вильшанского, а после ее расформирования некоторое время работал в оперативном отделе штарма.
И это были еще далеко не все перемены в старшем командном и штабном звене, о которых я не знал.
Одна новость оказалась радостной неожиданностью. Про-сматривал список начсостава дивизии Ласкина, я вдруг прочел: "Командир 514 сп — подполковник Устинов Иван Филиппович".
С досадой подумал: да это же старый список! Устинов командовал 514-м стрелковым полком в ноябре, привел его в Севастополь через горы одним из первых, но с тяжелыми потерями, в очень малом составе и, чувствуя себя без вины виноватым, стеснялся, помню, называть то, что привел, полком, когда явился с докладом на армейский КП. Через несколько дней его полк, уже пополненный, остановил немцев, рвавшихся к Севастополю вдоль Ялтинского шоссе, контратакой выбивал их из селения Камары. Подполковник Устинов сделался одним из героев отражения первого штурма. А затем — тяжелое ранение и эвакуация на Кавказ, в тыл. Наверно, до сих пор где-то лечится…
Но список не был старым. И значившийся в нем командир полка был не однофамильцем прежнего, а им самим, нашим Устиновым! Вылечившись, он добился в подобных случаях это удавалось немногим — возвращения в Приморскую армию, в осажденный Севастополь. А тут уж полковник Ласкин не успокоился, пока Устинова не назначили в его старый полк — 514-й стрелковый, державший теперь оборону на Бельбеке.
* * *
За перегороженным бонами входом в бухты — он был хорошо виден от нашего КП, — за приземистой башней Константиновского равелина широко расстилалось море. По утрам часто скрытое туманом (весенние туманы, возникающие у берегов Крыма от резкой разницы температур воздуха и воды, были после необычно холодной зимы очень густыми), днем оно сияло нежной голубизной, сливаясь у горизонта с таким же голубым небом.
Но вряд ли кто в Севастополе мог в ту весну просто любоваться солнечными морскими далями, не думая о протянувшемся по ним длинном и зыбком пути к Большой земле.
Вот уже полгода по этому пути сообщались мы с остальной страной. И вопреки опасениям, возникавшим с самого начала, вопреки всем трудностям морская дорога вплоть до последнего времени действовала довольно исправно, потери на ней были, в общем, невелики.
Однако с недавних пор положение на коммуникации Кавказ — Севастополь стало осложняться. Все в осажденном городе — и бойцы, и гражданское население почувствовали это уже по произведенному в конце марта сокращению продовольственного пайка.
Как бывало и раньше, наиболее обстоятельную информацию об обстановке на море я получил, когда повидался с начальником оперативного отдела штаба флота капитаном 2 ранга О. С. Жуковским. Главные изменения, происшедшие в морском секторе, он охарактеризовал примерно так:
— Определив полную зависимость Севастопольской обороны от морских перевозок, противник пытается сорвать снабжение города. Специально для этого сейчас используются, не считая других средств, по меньшей мере сто бомбардировщиков и торпедоносцев…
— С начала войны потоплено уже немало наших транспортов, — говорил Жуковский. — Из них большая часть у Керчи и Феодосии. Сейчас мы располагаем на весь театр шестнадцатью грузовыми судами, не считая санитарных и тех, что стоят в ремонте.
Моряки усиливали, как только могли, охранение транспортов. Возросшая активность врага на море уже привела к увеличению потерь судов. В марте на переходе с Кавказа были потоплены два транспорта. Часть людей удалось спасти, но свыше двух рот маршевого пополнения погибло. Не дошли до нас тридцать орудий, более тысячи тонн снарядов. А потеря любого крупного судна была в сложившихся на Черном море условиях невосполнимой.
Служба конвоирования судов становилась настолько сложной, что вскоре последовал приказ наркома Военно-Морского Флота: каждую проводку транспортов в Севастополь и обратно планировать как самостоятельную операцию. Для рейсов сюда отныне признавались годными лишь достаточно быстроходные суда. Решено было шире использовать для перевозки не только войск, но и грузов боевое ядро флота, в том числе крейсеры.
От Жуковского я узнал также, что к транспортировке с Большой земли боеприпасов и других особо ценных грузов готовится группа подводных лодок. Это было совершенно новым делом, почти не имевшим примеров в морской практике. Грузоподъемность самых крупных подлодок — всего несколько десятков тонн, но пренебрегать не приходилось и этим. Как показало ближайшее будущее, подготовкой столь необычных транспортных средств черноморцы занялись весьма вовремя.
22 апреля мы узнали о существенных, во всяком случае для нас, изменениях в управлении боевыми силами, действующими на юге. Ставка образовала Северо-Кавказское направление, и его главкому — маршалу С. М. Буденному, штаб которого развертывался в Краснодаре, отныне непосредственно подчинялись и Крымский фронт, и Черноморский флот, и Севастопольский оборонительный район. Таким образом, из подчинения Крымскому фронту мы вышли. Оно всегда представлялось чем-то искусственным да и было, в сущности, формальным.
Под Севастополем продолжалось настороженное затишье, нарушаемое лишь огневыми налетами да вылазками разведывательных групп.
Запомнился незначительный сам по себе, но характерный для тех дней факт. Из Новороссийска пришли два корабля, доставившие маршевое пополнение. Уходя обратно, они, как обычно, приняли на борт раненых. И начсанарм Соколовский потом доложил:
— Погружено восемьдесят человек. Раненых, подлежащих эвакуации, больше нет.
Несколько недель спустя уже трудно было представить, что так могло быть…
Мы продолжали укреплять оборонительные рубежи, одновременно готовясь поддержать наступление наших товарищей от Керчи. И все чаще говорили в своем кругу, что если оно еще на какое-то время оттянется, то большие весенние бои в Крыму начнет Манштейн — это чувствовалось по многому.
В конце апреля усилились удары неприятельской артиллерии и авиации. Они нацеливались то на отдельные участки переднего края, то на причалы и другие портовые сооружения, то на наши аэродромы. Правда, потери и повреждения обычно оказывались небольшими, а иногда вообще обходилось без них. Наша тяжелая артиллерия успешно вела контрбатарейную борьбу, севастопольские "ястребки", быстро поднимаясь в воздух, мешали вести прицельную бомбежку "юнкерсам" и "хейнкелям".
Но выпадали и черные дни. 24 апреля, после полудня, вслед за докладом из штаба ПВО о том, что группа "юнкерсов" сбросила бомбы на авиаремонтные мастерские у Круглой бухты, позвонил кто-то с командного пункта ВВС и сдавленным голосом произнес:
— Убит генерал Остряков…
Сколько раз отчитывал вице-адмирал Октябрьский командующего военно-воздушными силами флота за то, что он сам летает на разведку, ввязывается в воздушные бои! Только два дня назад я услышал о том, как в паре с другим летчиком Остряков сбил еще один фашистский самолет.
Но погиб он не в воздухе, а на земле. И, быть может, потому, что пренебрег возможностью укрыться в убежище, когда начался налет… Рядом с ним был сражен осколком бомбы прибывший из Москвы заместитель командующего авиацией ВМФ генерал Ф. Г. Коробков, товарищ Острякова по боям в Испании. Они вместе осматривали хозяйство севастопольской авиагруппы, в том числе ремонтные мастерские, где и попали под вражеский удар.
Я уже делился впечатлениями о Николае Алексеевиче Острякове. Стремительно, за несколько лет, прошел он путь от водителя автобуса в Москве и осоавиахимовского учлета до крупного авиационного начальника. И исключительный его авторитет среди флотских летчиков, конечно же, определялся не одним только высоким служебным положением. В лице тридцатилетнего командующего ВВС Черноморского флота советская военная авиация потеряла одного из своих способнейших командиров.