ась армия!..
Вслед за известием о гибели Кернера и ранении Жидилова пришла еще одна тревожная новость: оперативному дежурному сообщили — что-то случилось с начальником штаба артиллерии Васильевым.
Вызванный врач успокоил:
— Просто потеря сознания от перенапряжения нервной системы. Ему надо обеспечить несколько часов сна.
Оказалось, майор Васильев не отдыхал ни часу с тех пор, как начался штурм. Почти трое суток! Военком штарма Глотов взялся выяснять, нет ли на КП таких еще. Действительно, нельзя было допускать, чтобы нужнейшие люди вот так сваливались с ног — вражеский штурм продолжался.
Основной итог трех дней напряженных боев заключался, конечно, в том, что врагу, как ни велики были введенные им в действие ударные силы, прорвать фронт обороны не удалось. Однако наши войска, встретившие противника на первом, передовом, рубеже, уже на очень многих участках были вынуждены отойти ко второму, главному. Севастопольский плацдарм сократился, передний край приблизился к бухтам и городу. Но самым тревожным было даже не это, а положение с резервами и снарядами.
Приехав от контр-адмирала Жукова, Иван Ефимович Петров, когда мы остались вдвоем, сказал с горечью, что Октябрьский, находившийся на Кавказе, кажется, не представляет всей серьезности сложившейся у нас обстановки.
Жуков показал Петрову телеграмму Октябрьского, где говорилось, что корабли отряда поддержки (старые крейсеры и эсминцы, которые в принципе должны были постоянно находиться в Севастополе) сейчас прислать сюда нельзя, так как это "грозило бы срывом самой ответственной задачи".
Задача, несомненно, имелась в виду та, из-за которой командующий Черноморским флотом и СОР отбыл на Большую землю. О том, что именно там готовится, мы официально информированы еще не были, хотя по разным признакам чувствовалось: предстоит операция, имеющая целью или одной из целей радикально помочь Севастополю.
Но как бы ни обстояло с этим, неотложно требовалась помощь обычная, прямая — подкреплениями, снарядами, огнем кораблей.
В ночь на 20 декабря контр-адмирал Жуков и член Военного совета флота дивизионный комиссар Кулаков послали телеграмму Верховному Главнокомандующему. В ней излагалось положение под Севастополем после трех дней наступления немцев, говорилось, что у нас нет снарядов наиболее нужных калибров, а остальной боезапас на исходе, израсходованы резервы, придется вводить в бой на фронте личный состав находящихся в базе кораблей, береговых и зенитных батарей, аэродромной службы.
Содержалась в телеграмме и такая фраза: "Если противник будет продолжать наступление в том же темпе, гарнизон Севастополя сможет продержаться не более трех суток".
Познакомиться с текстом этого документа мне довелось много времени спустя, после войны. Прочитав последнюю фразу, я подумал, что подписаться под нею, наверное, не смог бы. Не потому, что не разделял общей оценки положения, дававшейся в телеграмме. Оно, бесспорно, было тяжелым, грозным. Но вопрос, сколько еще суток мы сумеем продержаться, у меня просто не возникал.
Вопреки всем трудностям и потерям, вопреки тому, о чем говорила лежавшая передо мной рабочая карта, мысль, что Севастополь можно не удержать, тогда, после нашей победы под Москвой, как-то вообще не приходила в голову.
* * *
На крутом склоне у Исторического бульвара, увенчанного зданием Панорамы первой обороны, появилась надпись, выложенная трехметровыми буквами из плит инкерманского камня: "Севастополь был, есть и будет советским!"
Кажется, идею выложить лозунг, который читался бы "из города, с фронта и с неба", подал секретарь Крымского обкома партии Федор Дмитриевич Меньшиков (после захвата гитлеровцами Симферополя и остального Крыма обком со штатом, сокращенным до нескольких человек, находился в Севастополе, здесь же стала выходить Крымская областная газета). И громадные светлые буквы действительно различались и с Корабельной стороны, и с Северной. А с неба лозунг выглядел, наверное, особенно броско. Фашистские летчики даже специально его бомбили. Но за ночь поврежденные буквы восстанавливались. Говорили, что за ними следят по поручению городского комитета обороны какие-то старики из артели мраморщиков.
Лозунг, видимый тысячам севастопольцев, выражал общее настроение, общую уверенность, что новый натиск врага будет отбит, как и первый в ноябре. И настроение это претворялось в славные дела. Дни, о которых я веду сейчас речь, были насыщены подвигами. Их было так много, что далеко не все они немедленно попадали в политдонесения военкомов или в армейскую газету. О некоторых из них в силу обстоятельств мы вообще узнавали с большим опозданием.
Так получилось и с подвигом героев дзота № 11, памятник которым на откосе высоты 192,0, у селения Дальнее (раньше Камышлы), посещают теперь экскурсанты, приезжающие в Севастополь со всех концов страны.
Двенадцать дзотов, составлявших пулеметную роту лейтенанта М. Н. Садовникова, растянулись редкой двойной цепочкой по склону долины Бельбека и в сторону от нее — по балке Темная. Главное оружие каждого дзота — "максим" на поворотном столике, обеспечивающем ведение огня через любую из трех амбразур. Боевой расчет — семь молодых краснофлотцев из учебного отряда флота. Все в роте были комсомольцами.
Когда начался декабрьский штурм, эти дзоты находились еще на тыловом рубеже, пехота располагалась впереди. Но именно тут противник вклинился в нашу оборону, дзоты первой линии быстро оказались на переднем крае, а затем и в окружении. Приказа отходить пульроте не было: вражеский клин надеялись ликвидировать. И дзоты сражались, как маленькие осажденные крепости. Они могли выдержать попадание трехдюймового снаряда, боеприпасов имели порядочно: по 20 и больше тысяч патронов, по 200–300 гранат, много бутылок с горючей смесью.
Дзот № 11 вступил в бой под командой старшины 2-й статьи Сергея Раенко. В него перенесли потом еще два пулемета, "гарнизон" огневой точки увеличился до десяти бойцов. С этой горсткой севастопольцев гитлеровцы не могли справиться около трех суток.
Когда несколько дней спустя высоту 192,0 отбили у противника, вокруг разбитого дзота еще лежали десятки неубранных трупов немецких солдат. А в противогазной сумке краснофлотца Алексея Калюжного, который, вероятно, дольше всех из героического расчета оставался в живых и вел бой, нашли предсмертную записку — волнующее свидетельство силы духа защитников Севастополя:
"Родина моя! Земля русская!.. Я, сын Ленинского комсомола, его воспитанник, дрался так, как подсказывало мне мое сердце. Я умираю, по знаю, что мы победим… Держитесь крепче, уничтожайте фашистских бешеных собак. Клятву воина я сдержал. Калюжный".
Подробности длительного неравного боя этого дзота выяснились после того, как обнаружился уцелевший боец из его расчета: он получил приказание прорваться с донесением на командный пункт, по пути был тяжело ранен и подобран людьми из другой части, а в своей долго считался погибшим.
Камышловский дзот № 11 вошел в историю. Надо, однако, сказать, что такую же стойкость проявили комсомольские расчеты и остальных огневых точек этой пулеметной роты. В дзоте № 12 старшины 2-й статьи Ивана Пампухи погибли все до единого. Дзот почти четыре дня служил опорой стрелковым подразделениям, не дававшим немцам продвигаться на этом участке Бельбекской долины. Дзот № 15 он стоял над Симферопольским шоссе — действовал и тогда, когда у двух последних его бойцов, тяжело раненных, не было сил метнуть гранату. Слыша, как подползают гитлеровцы, эти краснофлотцы просто выталкивали гранаты из амбразур, взрывая врагов у самых стен дзота…
На огневых точках, прикрывавших стык третьего и четвертого секторов, куда противник направил в декабре главный удар, бойцы называли себя жигачевцами — в знак любви и уважения к своему комбату И. Ф. Жигачеву. Уважали этого командира и во взаимодействующих с его дзотами армейских подразделениях. Старший лейтенант по званию, но уже не молодой, в прошлом кузнец судостроительного завода, этот сильный, мужественный человек как бы олицетворял собой надежность и прочность маленьких бастионов, которыми командовал. И людей своих он подготовил к боевым испытаниям достойно.
Рассказать обо всем героическом, ознаменовавшем первые дни отражения декабрьского штурма, я не в состоянии. Даже простое перечисление фактов, воплотивших в себе беззаветную отвагу, беспредельную самоотверженность наших бойцов и командиров, составило бы целую книгу. То, что говорится здесь об отдельных частях и подразделениях, может быть отнесено п ко многим другим.
Помню, как командарм, выслушав по телефону доклад о том, что с помощью артиллерии выведены из окружения остатки полка капитана Дьякончука, с чувством сказал коменданту сектора:
— Передайте им, что они герои!
Окружен был не только полк в целом. Разобщенными, отрезанными друг от друга и от командного пункта оказались многие его роты, взводы, даже отделения. Бой не раз доходил до рукопашной, наседающих врагов брали в штыки, били саперными лопатками, касками… Но все подразделения держались на назначенном им рубеже, хотя там были не доты, а просто окопы. Имей мы резервы для мощных контратак на соседних участках, доблестный 241-й полк устоял бы на старых позициях!
Но то, что их пришлось оставить, не делало стойкость полка напрасной: упорная оборона в долине Бельбека задержала и ослабила натиск врага у Камышловского оврага, помешала ему продвинуться дальше. А бойцы Дьякончука вышли из окружения даже с трофеями — с немецкими минометами, пулеметами, автоматами.
Николай Кирьякович Рыжи, ухитрявшийся побывать за день чуть не во всех артполках, воодушевленно рассказывал о делах своих артиллеристов.
На участках, где создавалось тяжелое положение, некоторые дивизионы и батареи оказывались без пехотного прикрытия, лицом к лицу с наступающим врагом. Чтобы не допустить захвата орудий, не быть вынужденными их взрывать, батарейцы сами ходили в контратаки.
Такая обстановка сложилась, в частности, в районе Камышловского моста: потеснив нашу пехоту, немцы прорвались к командному пункту 397-го артполка майора П. И. Полякова, к огневым позициям одного из его дивизионов. Отвести дивизион было уже нельзя, и артиллеристы заняли круговую оборону. Пока расчеты выкатывали часть орудий на открытую позицию для стрельбы прямой наводкой, бойцы обслуживающих подразделений во главе с секретарем полкового партбюро Казиновым и пропагандистом Илюченко контратаковали фашистских автоматчиков. Когда Илюченко был убит, а Кази