неслось с телеэкранов и из радиоточек, космонавты-летчики планировали из космоса прямо за столик новогоднего «Голубого огонька», любимцы страны; чтобы понять, что тогда значил космос, надо окунуться в то время всеобщего запойного чтения фантастики, бытовой скудости, бедности, медленно преодолеваемой бедности, белые булочки как лакомство в 63-м нам раздавали в школе строго по одной, огромная страна напрягалась, вовлеченная в военную гонку с самыми развитыми странами мира, то есть в войну с мiром, заведомо обреченную, еще не веря в поражение, лишая своих детей хлеба-игрушек, а солдат — белков и витаминов, в первые полгода солдатчины на углеводах набрал 6 кг, голод по духанке был лютый, воровали хлеб из хлебовозки и офицерской столовой, овощи из хранилища, кормились посылками и из солдатских ларьков, запасаясь на все 3.80 сгущенкой, поглощая сгущенку с дрожью в коленках, так хотелось сладкого, совсем слабые доедали из тарелок за другими…
В домике Гагарина на 2-й площадке крохотая комната спальни, тумбочка, радиоприемник, несоразмерный портрет Ленина, нависающий над кроватью — узким казенным ложем с панцирной сеткой и подушкой уставным уголком, на которое он ляжет лейтенантом, а встанет майором, перепрыгнув через капитана (Гагарин никогда не был капитаном — не носил самое бравое звание и самые звонкие погоны в четыре звезды!), на двери распишется, положив начало традиции (дверей скопилось уже с полдюжины, исписанных сверху донизу), сядет в скафандре в автобус, по пути попросит остановить в степи и помочится впрок, положив начало традиции — распечатав в скафандре гульфик, мочить колесо автобуса перед стартом, махнет рукой и скажет «Поехали!». Из переговоров Гагарина с ЦУПом: Королев: Счастливо, дорогой. Гагарин: До свидания. Королев: Счастливо. До встречи. Гагарин: Сегодня. В Куйбышеве. Королев: Прилетай! Гагарин (смеется): Ладно.
Космонавт номер два Герман Титов едва не попал под поезд: капсула с космонавтом опустилась в тридцати метрах от идущего на всех парах экспресса. Вот был бы анекдот. Андриана Николаева за четыре дня до старта укусила на рыбалке щука, рука стала нарывать, хирург удачно вскрыл нарыв и, после некоторой заминки, Николаев был допущен к полету. Фильм «Белое солнце пустыни» смотрят за день; если старт переносят на день, на два, на три, — строго ритуально смотрят и раз, и другой, и третий. С тех пор как красноармеец Сухов поселился в просмотровом зале, ни один космонавт не погиб. Меня призвали в мае 71-го, а в июне из-за клапана нелепого в спускаемой капсуле погибли Добровольский, Волков, Пацаев, огромный полигон погрузился в траур, хмурые офицеры, сердитые сержанты, отпечаток катастрофы на всем — вялых разговорах в курилке, в Ленкомнате перед ТВ, падении аппетита, интереса к кино, книгам… А «Белое солнце пустыни» байконурцы любят за натуру: пески, солнце проливное, жара, восток — все, как на Байконуре, вот в чем секрет. Федор Сухов — байконурец и солдат пустыни.
Как-то замполит вызвал меня в кабинет и в присутствии командира вручил необычное письмо — простой тетрадный лист, сложенный в виде фронтового треугольника. Ни он, ни командир не смогли отказать себе в удовольствии — посмотреть на реакцию солдата, получившего треугольное письмо. Никто ни о чем не спрашивал и ничего не говорил — все было ясно и так: написанный корявой старческой рукой адрес, пляшущие буквы, сложенный особым манером листок, который я машинально развернул, как бумажного голубя, вызывающий лавину памяти, памяти исторической — не такой уж далекой. Брошенное в почтовый ящик приволжской деревеньки бабушкино письмо достигло внука. А что без марки — так письмо-то солдатское, они все шли без марок. Видно, не нашлось в тот момент конверта под рукой, вот и свернула бабушка письмецо внуку таким же манером, каким складывала сыну — по старой памяти. Больше таких писем бабушка мне не слала, к радости моей, копеечных конвертов хватало. Надо было, наверное, сохранить то письмо, я это понимал, что — надо. Не сохранил.
Я хорошо помнил похоронку на дядю Ивана, лежавшую в божнице. Без конца рассматривал ее, перечитывал несколько писем-треугольников, пришедших с войны. В них дядя Иван просил прислать теплые носки и ножик перочинный, этот ножик мне запомнился больше всего — из письма в письмо просьба прислать перочинный, как будто в военном разоренном селе ножички эти на грядках росли, на деревьях соком наливались. Мальчишка увидел у кого-то ножик красивый и до помрачения захотел такой же. Дядя Иван погиб на Украине в сорок четвертом под Каменец-Подольским.
На сайте «Мемориала» набрал его, и на раскрывшейся странице с отсканированным листом подлинного Донесения о безвозвратных потерях, заполненного рукой писаря подразделения, прочел, что рядовой стрелок Константинов Иван Яковлевич погиб 4.03.44, похоронен на окраине села Браженцы. Там же увидел донесение начальника трофейной команды с нарисованной от руки схемкой захоронения: «Схема могилы № 13, похоронено 8 человек юго-западнее высоты 277,4 в одной братской могиле. Лейтенант такой-то. Подпись».
obd-memorial.ru/html/info.htm?id=3826763
obd-memorial.ru/html/info.htm?id=3826688&page=38
Очень сильное впечатление.
Не вставая из-за своего стола, я разыскал могилу погибшего в бою брата моей мамы, о котором она так тосковала перед своим уходом. Ему не исполнилось и двадцати, совсем был мальчишка.
Той дембельской весной все внутри меня дрожало и рвалось куда-то, дни были наполнены книгами и живописанием; днем я рисовал моих лейтенантов и Сережку Есенина «на бис», потом уходил с этюдником в степь далеко за позиции дивизиона — в сторону красноватых отрогов на горизонте, куда манило неодолимо, и писал акварелью тюльпановые поля, такырные пустоши, холмы и дали, присев на кочку, читал прихваченных «Казаков», лучшие воспоминания связаны с этими походами в степь — Толстой, акварели, стартующие белоснежные ракеты на горизонте раскалывают небосвод гулом, наполняя сердце мальчишки восторгом и гордостью, цветущая степь в тюльпанах и ирисах, если это был не рай, то что же рай?
Спустя годы без стука, как свой, войду в комнату редакции, из-за стола поднимется правнук Володя, похожий на рязанского Холдена, такой же белесый пастушок с льняными волосами, пожмет руку, мы усядемся пить чай, тут откроется дверь и войдет Илья, присядет к нам, только разольем чай по пиалам, как появится художница Наташа с готовым макетом, я окажусь за чайным столиком в компании сразу двух правнуков и одной правнучки Толстого, впору загадывать желание, в журнале «Ясная Поляна» (а как еще?) я буду публиковать свои материалы и дружить с одними потомками Толстого против других потомков, а потом наоборот, и все это будет как-то странно переплетаться в сознании и казаться нормальным, а потом в Питере познакомлюсь с последним правнуком Достоевского по прямой, Дмитрием, и задумаю шутливую интригу: как Наташу подружить с Дмитрием и положить начало роду Толстоевских?.. (смайл).
…Смотрю с орбиты на фотоснимок вырванного с корнем из степи дивизиона и вспоминаю, как в «Молодой гвардии» мы рвали волосы на себе в восемьдесят пятом, когда выяснилось, что в нашу книжку о подводниках вкралось это слово, составлявшее воинскую тайну: слово дивизион под фотографией подводной лодки у причала в Полярном. Военная цензура слово вымарала; мы откладывали рукописи и сходились из редакций в актовый зал издательства, как на трудовой субботник, чтобы рвать эту одну-единственную страницу из книги, тридцать тыс отпечатанных книг и столько же страниц, подлежащих уничтожению, чтобы враг не проведал, что подлодки у нас сведены в дивизионы…
ОБРАЗ ДРУГОЙ ЖИЗНИ
Перед дембелем мы готовили парадные мундиры — это была песня, это было не горюй — не грусти! Погончики со вставками из текстолита, добываемого из баллистической шахты, потом — фестончики-окантовка по краям погонов из черных-красных-голубых проводков в изоляции в зависимости от рода войск, аксельбанты для совсем уж подвинутых из расплетенных и вываренных добела бельевых веревок, набор значков обязательный, за которые солдат душу мог отдать — за какой-нибудь знак ГТО (Готов к Труду и Обороне) 1-й, а не 2-й или уж, не дай бог, позорной 3-й степени… Где-то на форуме прочел воспоминания офицера, как он лихо подкупил солдат, работавших в оранжерее Ленинска, дюжиной значков и получил охапку роскошных цветов к празднику для жен комсостава. Офицерская смекалка в соединении с солдатской. Ракеты Р36М, стоявшие в этих шахтах, назывались Сатана. В наших погонах из текстолита скрывались крылышки Сатаны. Ни западные разведки, ни наши спецслужбы не догадывались, что ежегодно с полигона разлетаются тысячи солдат, унося в погонах секретный материал. Мы разлетались по стране на этих крылышках Сатаны, как дьяволы, как маленькие бесы. У ангелов свои крылья, у бесов — свои.
Это была целая культура — подготовка к увольнению в запас, со своими правилами, обрядами, тотемными символами и артефактами, ждущая своего исследователя и коллекционера. Как бы иронично-снисходительно ты ни относился к этому, считая себя выше, все равно заболевал, завирусованный тем же поветрием, только, может быть, в более легкой форме — служба была трудной, календарный срок, на который молодой человек вырывался из личной жизни, большим, казавшимся неподъемным вначале, календарики под сердцем носили все, иглой прокалывая дни, ритуально отмечая сто дней до выхода приказа и сам приказ министра об увольнении в запас.
В комплект дембеля входили: а) дембельский украсно-украшенный фотоальбом; б) лакированная пепельница из черепахового панциря; в) сайгачьи рога на подставке; д) патрон от ДШК, рассверленный и приспособленный под авторучку; е) наборные шариковые ручки из цветного плексигласа; ё) чемодан новый стильный, оклеенный изнутри красавицами гэдээровскими переводными; к) на эбонитовой подставке макет ракеты с надписью БАЙКОНУР, выточенный из ракетных отработанных ступеней, и т.д. и т.п.