Туристы останавливаются под Cam 2, машут руками в объектив, держа у уха смартфоны, переговариваются с родными и знакомыми, шум живого великого города доносится до моей комнаты, трубный глас пробирающейся по Бродвею пожарной машины как-то разбудил мою дочь, прикорнувшую на диване у компьютера, очаг возгорания на далекой 7th Avenue удивительным образом отозвался во сне русской девочки в Москве. Я рассказал Алине про эту веб-камеру, и теперь ее сын, возвращаясь с учебы, ежедневно делает крюк, чтоб помахать счастливой мамочке в объектив. Я перескакиваю на карибский пляж, чтобы проводить солнце, торжественно садящееся за горизонт; нет ничего прекрасней океанического заката, всей этой игры красок и картин, перламутровых извивов сваленных вповалку у горизонта облаков, словно терпящие крушение далекие прекрасные миры, волны с пенной оторочкой и днем и ночью накатывают на берег; сидя за письменным столом, я присоединяюсь к прогуливающейся по пляжу публике — влюбленным парочкам, одиноким купальщикам и купальщицам, поглядывая на их проделки из-под колышущейся на ветру пальмовой ветви, все видящий и невидимый, бесконечно далекий и близкий соглядатай…
earthcam.com/cams/aruba/bucutibeach/?cam=bucuti1
А то пересматриваю забавного Мэтта Хардинга, решившего объехать мир, чтоб сплясать свой танец счастливого придурка. Все смотрю, смотрю, и не надоедает, и не могу оторваться. Сорок две страны, полтора года в дороге и серия коротких клипов, принесших Мэтту любовь миллионов. Да и что в кадре такого уж замечательного? Ясно, что реклама, что на каком-то этапе подключились опытные режиссеры и компании, вложившие немалые деньги в эту простенькую идею, раскрутившие проект, ставший всемирным хитом, — и все равно забирает.
В феврале 2003 года Мэтт оставил свою работу в Брисбене, Австралия, и на последние деньги отправился бродить по Азии. В Ханое его друг сказал: «Эй, Мэтт, почему бы тебе не сплясать, пока я тебя записываю на видео?». Мэтт сплясал, как мог. Танцует Мэтт, прямо скажем, неважно. Но это оказалось хорошей идеей. Размещенное в интернете видео привлекло внимание рекламных агентов компании Stride. Они предложили Мэтту прокатиться за счет компании еще раз, чтоб сделать новое видео, — и идея заработала. Над каждым клипом шла серьезная работа. Где-то на полпути стало ясно, что одного плясуна Мэтта в кадре мало — нужны люди и декорации. В ранней версии на Красной площади в Москве Мэтт тоже сплясал. Но там он пляшет в одиночестве на фоне храма Василия Блаженного — картинка не работает в полной мере, потому что НЕТ ЛЮДЕЙ, ДЕТЕЙ, ЗВЕРЕЙ, то есть всего того, что так прекрасно заполняет фон и умножает счастье пляшущего идиота. Поэтому в самом последнем варианте Мэтт уже пляшет в толпе русских студентов на фоне фонтана Дружбы на ВДНХ-ВВЦ.
Сегодня Мэтт живет в Сиэтле, штат Вашингтон, со своей подругой Мелиссой, родившей ему ребенка, и купается во всемирной славе как «тот парень, который танцует в Интернете». Продолжает ездить по миру, под водительством опытных хореографов пополняет копилку клипов, снятых на разных континентах. Его хобби стало солидным международным предприятием. Мэтт похудел, поднабрался опыта, приобрел лоск, уснастил танец элементами. Но все равно мне милей самая первая версия — та, где он неузнанный ездит по миру и исполняет свой телячий танец…
youtube.com/watch?v=zlfKdbWwruY
По вечерам в любимом баре Хемингуэя (и моем) многолюдно. Курортный городок Ки Вест, где находится этот мемориальный кабак «Sloppy Joe’s», расположен на острове, в самой южной точке США. Название бару дал сам писатель, большой, как известно, любитель питейных заведений, знавший в выпивке толк, умевший собирать вокруг себя хорошие компании и выбирать правильные места для того, чтобы надраться как следует. Под потолком бессонно вращается веб-камера, транслируя в режиме онлайн все происходящее в баре. Благодаря ей мы можем заглянуть в кабачок из любого уголка земного шара в любое время дня и ночи. В меню входят любимые напитки папы Хэма. С них оно начинается — как героический солдат навечно зачислен в списки части, с имени которого начинается вечерняя поверка, так меню в «Sloppy Joe’s» начинается с любимого коктейля автора «Старика и море» — мохито. Зал переполнен отдыхающими. На стенах рекламные постеры, среди них лицо писателя; если долго, изо дня в день, следить за посетителями, можно, наверное, научиться выделять завсегдатаев. У меня на это не хватает времени и терпения, хотя в кабачок «Sloppy Joe’s» заглядываю часто. Барменов за стойкой несколько, посуточно меняющихся, особенно мне нравится один — расторопный парень в бейсболке, как многорукий Шива, стремительный и азартный, очевидно, находящий удовольствие в ритмичной работе, в процессе обслуживания живой очереди жаждущих промочить глотку, без удовольствия и азарта в таком темпе долго не продержишься. На небольшой сцене живая музыка — то пощипывает гитару малый в бейсболке набекрень, то девушка на синтезаторе подыгрывает самой себе, исполняя песенки. Никто ни с кем не дерется, не видно пьяных, хотя подвыпивших хватает, атмосфера умиротворения и курортной расслабленности. Снаружи у входа вторая камера, транслирующая вид на улицу, кусок тротуара перед баром, на котором топчутся, перед тем как зайти и перед тем как, выйдя из заведения и покачиваясь, отправиться по своим делам дальше…
www.glaz.tv/online-webcams/sloppy-joes-bar
Случайно в интернете наткнулся на это письмо Хемингуэя и несколько дней ходил оглушенный. Оказывается, Хемингуэй был знатным охотником не только на зверей, но и на людей, точнее, на их разновидность, облаченную в мундиры мышиного цвета и каски фельдграу. Вот это место из письма 1944 года, которое литературоведы стыдливо обходят в своих статьях и книгах, содержащее признания всемирно знаменитого писателя в смертных грехах, в самом страшном из них — убийстве человека, из-за них душе его на том свете, небось, и муторно и бесприютно:
«…У меня 22 легко различимых ранения (возможно, это помимо скрытого), и я убил по крайней мере 122 человека, помимо тех, о ком я не могу знать наверняка. Последний, нет, не последний, а тот, чью смерть я перенес особенно скверно, был солдатом в немецкой форме и каске. Он ехал на велосипеде впереди отступающей части по дороге на Ахен, которую мы перерезали чуть повыше Сен-Кантена. Я не хотел, чтобы наши стреляли из крупнокалиберного пулемета и спугнули тех, что ехали следом за ним на бронетранспортерах, и сказал: «Оставьте его мне», и застрелил его из карабина. Потом мы подошли обыскать его и поправить ловушку, и он оказался совсем мальчишкой, ровесником моего сына Патрика, а я прострелил ему позвоночник, и пуля вышла через печень. Спасти его было нельзя, так что я положил его как можно удобнее и дал ему таблетки морфия, и тут подошел мальчик-француз и попросил велосипед, потому что его был украден немцами, и мы отдали ему велосипед и велели спрятаться к дьяволу в небольшом кафе на перекрестке, а сами поправили ловушку...»
Написано так, словно не об убийстве речь, не о том, что он лишил жизни молодого мальчика, ровесника его сына, а так, словно он перебирал горох и просто выбросил испорченные горошины. Сугубо репортерский слог, сухое бесстрастное письмо, скупость и необычайная плотность сообщения.
Перечитывал это письмо и все решал: проза или нет?
Кажется, получилась все-таки проза, художник своим касанием превращает в прозу любую картину, в отсевочек главной, окончательной правды, который и есть художественность, художественная картина, оснащенная разящими деталями («таблетки морфия», «пуля вышла через печень»), проза, самая страшная проза, бьющая читателя без промаха в сердце…
ИЗОБРАЖЕНИЕ МУЖЧИНЫ ЖЕНЩИНОЙ И НАОБОРОТ
Дом стоял, запертый на замок, с закрытыми и заколоченными ставнями. Я не был здесь три года — с того самого дня, как на пороге его возник председатель СТ и вручил мне срочную телефонограмму. Садовый участок зарос высокой, поднявшейся за лето по пояс травой, перемешанной с прошлогодним сухостоем. Сосед заколотил ставни и подкашивал траву по обочинам тропинки, но лопухи, борщевик проклятый, лебеда на окраинах участка за три года поднялись во весь свой непуганый рост и пошли в наступление на заглохшие грядки, на малинник с клубничником.
Я загнал машину и запер ворота. Алина вынула сумки из багажника, отдала одну, отнятую не без вежливой борьбы, мне, и мы пошли по ведущей к дому тропинке заброшенного участка. Заржавленный замок не сразу поддался ключу, наконец дверь со скрипом распахнулась, и я вошел в свое прошлое. В дачное жилище, пристанище минувших лет. Это было похоже на посещение музея — музея одного дня и одной ночи достопамятного года, запечатанный стенами и ставнями, выгороженный непроветриваемый кубик пространства и времени с рассеянными в нем и еще доживающими свое непотревоженными обрывками мыслей и чувств, относящихся к тому отрезку жизни — жизни до. На пыльном столе стояла тарелка с недоеденным борщом — на дне мумифицированные кусочки свеклы, картошки, посеревшие от пыли. Превратившаяся в сухарь горбушка хлеба, брошеная ложка, которой не воспользовались. Стакан с компотом, давно выветрившимся из граненого. В обесточенном холодильнике кастрюлька с позапрошлогодней едой. Большой букет собранных в тот вечер луговых ромах с васильками превратился в пучок осыпавшегося былья.
Ни о чем не подозревающая Алина ходила из комнаты в комнату и женским взглядом прикидывала фронт работ в доме, где нам предстояло провести несколько дней. Какой здесь беспорядок, сказала она. Впечатление такое, что кто-то куда-то торопился и панически побросал все как есть, прибавила, не подозревая, насколько близка к истине. В спальне на диване скомканная постель, на подушке — книга, раскрытая на той странице, до которой я успел дочитать, прежде чем сесть за обеденный стол. Потом на пороге возник Петрович с бумажкой в опасливо вытянутой руке, потом я бросился на станцию и помчался в гудящей сквозь ночь электричке в Москву к постели умирающей жены… Веник, ведро, тряпку Алина нашла сама. Я сходил к колодцу за водой. Потом отправился в контору за последними новостями из жизни садоводческого поселка, где у нас был этот дом с участком на опушке высокого корабельного сосняка.