У меня все время было чувство, что в плане Дживса есть изъян, и вот теперь я, кажется, понял, в чем он состоит.
— Но, Дживс, если этот малявка Себастьян, по вашим словам, действует на всех мальчишек, как красная тряпка на быка, почему вы считаете, что его поколотит именно Toe, a не Бонзо? Если Себастьяном займется наш фаворит, мы окажемся в дураках. Не забывайте, Бонзо и так уже отстает от Тоса на двадцать очков.
— Такой оборот дела мне представляется весьма маловероятным, сэр. Мастер Траверс влюблен, а в тринадцать лет любовь оказывает на молодого человека мощное сдерживающее влияние.
— Гм, — задумчиво произнес я. — Ну что ж, Дживс, давайте попробуем.
— Да, сэр.
— Попрошу тетю Далию сегодня же написать Сиппи.
Должен вам сказать, что когда спустя два дня в доме появился маленький Себастьян, во мне воскресла надежда. При виде этого златокудрого ангелочка у каждого порядочного мальчишки просто руки чесались затащить его куда-нибудь в укромное местечко и как следует поколотить. Мне Себастьян Мун сильно напоминал Маленького лорда Фаунтлероя.[82] Я пристально наблюдал за лицом Тоса в момент их встречи и, если не ошибаюсь, взгляду него был, как у индейского вождя — скажем, у Чингачгука или у Сидящего Буйвола, — когда тот тянется к своему ножу для снимания скальпа. И вид у Тоса был такой, будто он готов немедленно приступить к делу.
Правда, пожимая Себастьяну руку, он, видно, сдержал себя. Только проницательный наблюдатель мог бы заметить, что Тос задет за живое. Но я-то заметил и немедленно послал за Дживсом.
— Дживс, если вам показалось, что я недооценил ваш план, то хочу вас разуверить. Вы попали в точку. Я наблюдал за Тосом, когда они с Себастьяном встретились. У Тоса в глазах появился подозрительный блеск.
— Вот как, сэр?
— Да. Он переминался с ноги на ногу и двигал ушами. В общем, похоже, сдерживался из последних сил.
— Да, сэр?
— Да. Меня не покидало явственное ощущение, что он вот-вот взорвется. Завтра же попрошу тетю Далию взять обоих недоносков на прогулку и оставить их одних где-нибудь в уединенном месте. Остальное предоставим природе.
— Хорошая мысль, сэр.
— Это больше, чем хорошая мысль, Дживс. Считайте, дело в шляпе.
Знаете, чем старше я становлюсь, тем больше крепнет во мне убежденность, что на самом деле никогда нельзя считать, что твое дело в шляпе. Не один раз мне приходилось видеть, как самые надежные построения рушились, и теперь уж я вряд ли избавлюсь от своего холодного скептицизма. Бертрам Вустер только качает головой, когда в «Трутнях» или еще где-нибудь ему, например, советуют поставить на лошадь, которая должна прийти первой, даже если на старте в нее ударит молния. Бертрам слишком хорошо знает жизнь, чтобы быть в чем-то уверенным.
Если бы кто-нибудь сказал мне, что мой кузен Тос, оставшись наедине с таким в высшей степени противным существом, как Себастьян Мун, не обкорнает ему кудряшки перочинным ножом, не вывозит его в грязи с головы до ног, а, напротив того, вернется домой, неся на спине этого злосчастного ребенка, который, как оказалось, стер ногу, я бы пренебрежительно рассмеялся ему в лицо. Я хорошо знаю Тоса, знаю, на что он способен. Я видел его в деле, и был убежден, что даже угроза лишиться пяти фунтов его не остановит.
И что же произошло? Стоял тихий предвечерний час, сладостно пели птички, сама Природа будто нашептывала вам слова надежды и утешения, и вот тут-то и случилась беда. Я болтал со стариком Анструтером на террасе, когда вдруг из-за поворота на дорожке показались двое детей. Себастьян без шляпы, со своими золотистыми кудряшками, развевающимися на ветру, сидел на спине у Тоса и горланил какую-то песенку. А Тос, сгибаясь под тяжестью ноши, хоть и устало, но упорно тащился вперед, и на губах его играла эта проклятая ангельская улыбка. Он сгрузил Себастьяна на ступени и подошел к нам.
— У Себастьяна в туфле гвоздь, — сказал он тихим, благонравным голосом. — Ему было больно идти, поэтому я его принес.
Я услышал, как мистер Анструтер шумно вздохнул.
— Ты нес его всю дорогу?
— Да, сэр.
— По такому солнцепеку?
— Да, сэр.
— Но ведь тебе было тяжело?
— Немного, сэр, — сказал Тос, снова ангельски улыбаясь. — Но ему было страшно больно идти.
Я смотал удочки. С меня довольно. Невооруженным глазом видно, что почтенный старец сейчас начнет метать премиальные баллы. Глаз у него заблестел особым наградометательным блеском. И я отчалил в направлении своей спальни, где застал Дживса, перебирающего мои галстуки и прочие вещи.
Выслушав новости, он поджал губы.
— Плохи дела, сэр.
— Очень плохи, Дживс.
— Я этого боялся, сэр.
— Да? А я нет. Я был уверен. Тос должен был отлупить Себастьяна. Я на это рассчитывал. Вот что делает с человеком страсть к деньгам. Какой меркантильный век, Дживс. Будь я мальчишкой, я бы с радостью пожертвовал пятью фунтами, чтобы всласть отлупить такого ангелочка, как Себастьян. И ни секунды не считал бы, что пустил деньги по ветру.
— Вы ошибаетесь, сэр, трактуя таким образом побуждения мастера Томаса. Подавляя свои естественные порывы, он руководствовался отнюдь не желанием выиграть пять фунтов.
— Как это?
— Я установил истинную причину тех перемен, которые произошли в характере мастера Томаса, сэр.
Честно скажу, я опешил.
— Что же это за причина, Дживс? Религия?
— Нет, сэр. Любовь.
— Любовь?
— Да, сэр. Мастер Томас мне в этом признался, когда мы с ним беседовали в холле сразу после обеда. Сначала разговор зашел о всякой всячине, потом мастер Томас вдруг сильно покраснел и, немного поколебавшись, спросил, считаю ли я, что мисс Грета Гарбо самая прекрасная девушка на свете.
Я схватился за голову.
— Дживс! Только не говорите, что Тос влюбился в Грету Гарбо.
— Именно, сэр. К несчастью, так и есть. Мастер Томас дал мне понять, что это чувство постепенно в нем разгоралось, а последний фильм с ее участием решил дело. Голос у мастера Томаса дрожал от избытка чувства, которое нельзя истолковать иначе, как любовь. Из высказываний мастера Томаса я понял, что он намерен теперь до конца жизни стараться вести себя так, чтобы быть достойным мисс Греты Гарбо. Это был нокаут. Это был конец.
— Дживс, это конец, — сказал я. — Бонзо теперь отстает на добрых сорок баллов. Только какая-нибудь исключительно безобразная выходка может помешать Томасу получить приз. Но сейчас ничего такого от него, похоже, не дождешься.
— Да, подобная возможность представляется весьма маловероятной, сэр.
Я задумался.
— Дядюшку Томаса хватит удар, когда он вернется и узнает, что Анатоля больше нет.
— Да, сэр.
— Тете Далии придется испить горькую чашу до дна.
— Да, сэр.
— А если посмотреть с чисто эгоистической точки зрения, то мне уже никогда не приведется есть самые вкусные на свете блюда, если, конечно, Снеттишэмы не пригласят меня как-нибудь вечерком на ужин. Но подобная возможность также представляется весьма маловероятной.
— Да, сэр.
— Остается только одно — мужественно смириться с неизбежным.
— Да, сэр.
— Как аристократ времен Французской революции, которого везут на казнь. Надменная улыбка. Гордо поднятая голова.
— Да, сэр.
— Тогда вперед, Дживс. Запонки вдеты?
— Да, сэр.
— Галстук выбран?
— Да, сэр.
— Воротничок и нижнее белье приготовлены?
— Да, сэр.
— Тогда иду принимать ванну, вы и глазом не успеете моргнуть, как я вернусь.
Легко сказать, «надменная улыбка», «гордо поднятая голова», но по опыту знаю и, смею предположить, все со мной согласятся, что одно дело говорить о гордости и надменности, черт их подери, и совсем другое — изобразить. Должен честно признаться, следующие несколько дней, несмотря на все мои усилия, я пребывал в меланхолии. Ибо, по закону подлости, на Анатоля как раз в это время снизошло особое кулинарное вдохновение, и он бил свои прежние рекорды.
Вечер за вечером мы сидели за обеденным столом, пища таяла у нас во рту, и тетушка посылала мне взгляд, а я посылал взгляд тетушке, и Снеттишэм мужского рода противным, злорадным тоном вопрошал Снеттишэм женского рода, едала ли она когда-нибудь подобные кушанья, и Снеттишэм женского пола с самодовольной' улыбкой отвечала, что от роду не пробовала таких яств, и я посылал взгляд тетушке, а тетушка посылала взгляд мне, и наши глаза наполнялись невыплаканными слезами. Такие вот дела.
Тем временем отъезд мистера Анструтера приближался.
Как говорится, время бежало неумолимо. И как раз накануне его отъезда долгожданное событие произошло.
Стоял теплый, тихий, навевающий дремоту день. Я у себя в комнате строчил письмо, которое давно следовало бы написать. С того места, где я сидел, мне была видна затененная лужайка, обрамленная веселенькими клумбами. Птички прыгали, бабочки порхали туда-сюда, компания пчел жужжала тут и там. Старый мистер Анструтер, сидя в шезлонге, клевал носом. Не будь я так озабочен, эта мирная картина, безусловно, согрела бы мне душу. Одно только портило пейзаж — леди Снеттишэм слонялась среди клумб и, вероятно, составляла в уме меню своих грядущих трапез, чтоб ей ни дна, ни покрышки.
Итак, время будто остановилось. Птички прыгали, бабочки порхали, пчелы жужжали, старый мистер Анструтер похрапывал — каждый, как по нотам, разыгрывал свою партию. А я в письме своему портному уже добрался до того места, где надлежало строго выговорить ему по поводу того, как ведет себя правый рукав моего пиджака.
В дверь постучали, и в комнату вплыл Дживс с дневной почтой в руках. Я вяло взял письма и положил на стол.
— Вот так-то, Дживс, — мрачно сказал я.
— Сэр?
— Мистер Анструтер завтра уезжает.
— Да, сэр.
Я взглянул из окна на спящего старца.
— В мои юные годы, Дживс, будь я даже по уши влюблен, я бы не устоял при виде дремлющего в шезлонге старичка. Я бы отколол какой-нибудь номер, чего бы мне это ни стоило.