— Я не путешествовала так много, как ты, и знаю только твой город, Манилу и Антиполо, — отвечала она, улыбаясь, ибо верила всему, что он говорил, — но с тех пор, как я с тобой простилась и уехала в монастырь, я всегда помнила о тебе и никогда не забывала, хотя этого требовал мой духовник и налагал на меня епитимьи. Я вспоминала наши игры, наши детские ссоры. Ты всегда выбирал самые красивые ракушки, чтобы играть в силкот; отыскивал в реке самые круглые и забавные пестрые камешки; в этих играх ты был очень неловок и обычно проигрывал, а я в наказание шлепала тебя ладошкой, но не сильно — мне было тебя жаль. Только в игре чонка тебе удавалось меня перехитрить, и дело кончалось потасовкой. Помнишь, как я взаправду на тебя обиделась? Мне было очень грустно, но потом, когда я вспоминала об этом в монастыре, я улыбалась и скучала по тебе, и даже согласна была еще раз поссориться… чтобы тут же помириться… Мы были тогда совсем детьми. Помнишь, как однажды мы пошли с твоей мамой купаться в ручье, что протекает среди зарослей бамбука. По берегам росли разные цветы и растения, их названия ты произносил по-латыни и по-испански, потому что уже учился в Атенео[61]. Я не слушала тебя; меня больше занимали бабочки и стрекозы, похожие на брошь, сверкающую всеми цветами радуги и блестящую, как перламутр. Как они порхали и гонялись друг за другом среди зелени! А еще мне хотелось поймать руками рыбок, которые шныряли между водорослями и камешками у самого берега. Вдруг ты исчез, а затем появился с венком из листьев и апельсиновых цветов и, называя меня Хлоей, надел его мне на голову. Для себя ты сделал другой, из орхидей, но твоя мама взяла мой венок, истолкла его камнем и смешала с гого, чтобы этим снадобьем вымыть нам голову. У тебя на глазах выступили слезы, и ты сказал, что она не знает мифологии. «Глупенький, — отвечала мама, — увидишь, как хорошо будут пахнуть ваши волосы». Я засмеялась, ты обиделся, не хотел со мной разговаривать и весь день потом ходил такой хмурый, что мне тоже хотелось плакать. Когда мы возвращались в город, солнце палило по-прежнему, и я нарвала листьев шалфея, росшего у дороги, и положила тебе в шляпу, чтобы у тебя не болела голова. Ты улыбнулся, я взяла тебя за руку, и мы помирились.
Ибарра засмеялся от счастья, раскрыл бумажник и вынул пакетик, в котором оказались почерневшие листочки, сухие и ароматные.
— Твои листья шалфея! — ответил он на ее немой вопрос.
Тогда она тоже быстро вынула из лифа белый атласный мешочек.
— Тс! — сказала она, шлепнув его по руке. — Нельзя трогать, это прощальное письмо.
— То, которое я послал тебе перед отъездом?
— А разве вы мне посылали еще какое-нибудь, мой сеньор?
— Ну, и что же я тебе тогда писал?
— Всякие выдумки, отговорки хитрого должника! — ответила она с улыбкой, давая понять, сколь приятны ей были эти выдумки. — Успокойся, я сейчас прочту, но чтобы не мучить тебя, пропущу все твои любезности.
Развернув густо исписанный листок бумаги, она так держала его перед собой, чтобы он не мог увидеть ее лица. Помедлив минуту, она начала:
«Моя…» — тут я пропускаю, все это один обман! — И она пробежала несколько строк глазами. — «… Отец, не взирая на мои просьбы, хочет, чтобы я уехал. «Ты — мужчина, — сказал он, — и должен подумать о своем будущем и о своих обязанностях. Ты должен постичь науку жизни, — а твоя родина не может тебе дать этого, — чтобы в будущем принести ей пользу. Если ты останешься подле меня, в моей тени, в этой привычной обстановке, ты не научишься видеть далеко; в дни испытаний ты будешь подобен растению, о котором говорит наш поэт Бальтасар[62]: «Оно выросло на почве влажной, и когда его полить забыли — тотчас сморщило листочки, а в жару засохло навсегда». Видишь? Ты уже юноша, а до сих пор плачешь!» Этот упрек ранил мою душу, и я признался, что люблю тебя. Мой отец замолчал, подумал и, положив руку мне на плечо, сказал дрогнувшим голосом: «Ты полагаешь, что только ты один умеешь любить, что твой отец не любит тебя и не страдает при мысли о разлуке с тобой? Мы недавно потеряли твою мать; я приближаюсь уже к старости, к тому возрасту, когда ищешь поддержку и утешение у юности, и тем не менее я мирюсь со своим одиночеством, не зная, увижу ли тебя когда-нибудь. Но я обязан думать о других вещах, более важных… Тебе будущее только открывается, для меня же оно почти закрыто; твои привязанности рождаются, мои — гаснут; огонь пылает в твоей крови, в мою проникает холод, а ты еще плачешь и не хочешь пожертвовать сегодняшним днем во имя дня завтрашнего, необходимого тебе и твоей стране». Глаза отца моего наполнились слезами, я пал пред ним на колени, попросил у него прощения и сказал, что готов ехать…»
Волнение Ибарры заставило Марию-Клару прервать чтение: юноша был бледен и быстро ходил по террасе из угла в угол.
— Что такое? Что с тобой? — спросила она.
— Я забыл с тобой о своем долге, о том, что мне сейчас же надо ехать в город! Завтра — день поминовения усопших.
Мария-Клара смолкла, устремив на него большие задумчивые глаза, затем сорвала несколько цветов и сказала тихо:
— Нет, я не удерживаю тебя более; через несколько дней мы снова увидимся! Положи эти цветы на могилу твоих родителей!
Через несколько минут юноша уже спускался вниз по лестнице в сопровождении капитана Тьяго и тетушки Исабели; Мария-Клара заперлась в молельне.
— Передайте, пожалуйста, Анденг, чтобы она подготовила дом к приезду Марии и Исабель! Доброго вам пути! — сказал капитан Тьяго, когда Ибарра садился в экипаж, который направился затем к площади Сан-Габриель.
Обращаясь к Марии-Кларе, плакавшей у образа пречистой девы, капитан Тьяго, чтобы утешить ее, сказал:
— Пойди-ка поставь две свечи по два реала: одну святому Роху[63], другую — святому Рафаэлю, покровителю странников! Зажги лампадку у образа пресвятой девы Умиротворительницы и Покровительницы путников, а то ведь сейчас много тулисанов. Лучше заранее истратить четыре реала на воск и шесть куарто на масло, чем платить потом большой выкуп!
VIII. Воспоминания
Экипаж Ибарры проезжал по наиболее оживленному пригороду Манилы; то, что предыдущим вечером на него навевало тоску, при свете дня вызывало невольную улыбку.
Жизнь бурлила повсюду; во весь опор неслись экипажи двуколки, шарабаны; по улицам спешили европейцы, китайцы, филиппинцы в национальных одеждах, торговцы фруктами, посыльные, полуобнаженные грузчики; открывались двери ларьков со съестным, кабачков, ресторанов, лавок; невозмутимый, погруженный в свои думы, сонный карабао, словно играючи, тащил повозку с кладью; все это — шум, грохот, даже само солнце, особые запахи, пестрые краски — всколыхнуло в памяти юноши мир уснувших воспоминаний.
В те далекие времена улицы еще не были вымощены брусчаткой. Если два дня подряд светило солнце, то все покрывалось пылью, заставлявшей прохожих без конца кашлять и протирать глаза; если же один день шел дождь, то к вечеру дорога превращалась в болото; в нем отражались фонари проезжающих экипажей, которые с пятиметрового расстояния окатывали грязью пешеходов на узких тротуарах. Сколько женщин оставило в этой трясине свои расшитые бисером туфельки! Трамбовать улицы приводили тогда вереницу бритоголовых каторжников в рубахах с короткими рукавами и в штанах до колен; на одежде каждого из них красовались выведенные синей краской номер и инициалы. Ноги этих бедняг были закованы в кандалы, которые они обертывали грязными тряпками, чтобы уберечься от ссадин или, быть может, от прикосновения холодного железа. Связанные попарно, каторжники плелись, обожженные солнцем, сморенные жарой и усталостью, а надзиратель, тоже из каторжников, нещадно избивал их дубинкой, видимо, утешаясь тем, что он тоже может над кем-то измываться. Лица дюжих арестантов были всегда мрачны. Ибарра не видел, чтобы они когда-нибудь озарялись улыбкой. Глаза этих людей, однако, сверкали, когда палка со свистом опускалась на их плечи или когда прохожий швырял им замусоленный окурок сигары: тот, кто шел с края, подхватывал окурок и прятал в свой салакот; остальные исподлобья смотрели на прохожих. Ибарре казалось, что он все еще слышит стук молотков, дробящих камни, и веселый перезвон тяжелых кандалов на опухших щиколотках каторжников.
Юноша с содроганием вспомнил одну сцену, которая поразила некогда его детское воображение. Был час сиесты, и нестерпимо жаркое солнце стояло прямо над головой. В тени деревянной повозки лежал бездыханный, с закатившимися глазами каторжник. Двое других молча мастерили носилки из бамбука, не выказывая ни гнева, ни скорби, ни поспешности — таков уж характер местных жителей. «Сегодня ты, завтра — мы», — всем своим видом, казалось, говорили они. Народ торопливо проходил мимо, не обращая на них никакого внимания. Женщины на мгновение задерживались и снова продолжали свой путь. Картина была привычной — сердца зачерствели. Только его одного, одиннадцатилетнего мальчика, недавно приехавшего из деревни, тронуло это зрелище, только его одного мучили ночью кошмары.
Ибарра уже не обнаружил добротного старинного Пуэнте де Баркас, истинно филиппинского моста, который изо всех сил старался быть полезным, несмотря на природные свои недостатки, который вздымался или оседал по прихоти Пасига, и не раз бывал жестоко потрепан и даже разбит этой рекой.
Чахлые миндальные деревья на площади Сан-Габриель ничуть не подросли. Эскольта[64] показалась юноше менее великолепной, хотя на месте древних ниш со статуями святых красовалось большое здание с кариатидами. Новый мост — «Испанский» — привлек его внимание; дома на правом берегу реки среди камышей и деревьев, там, где кончается Эскольта и начинается остров Ромеро, напомнили ему о часах утренней свежести, когда он проезжал мимо этих домов на плотах, направляясь к купальням Ули-Ули.