— Я-то уж сумею выбраться из него! — ответил брат Педро с величайшей уверенностью. — Я столько душ вызволил из огня! Столько их сделал святыми! И кроме того, если захочу, я еще могу заработать «in articulo mortis»[91] не менее семи полных и спасти других, умерев сам!
Сказав это, он гордо удалился.
— Все равно вы должны поступать так, как я, — не терять ни одного дня и аккуратно вести счет. Я не люблю ни обманывать, ни быть обманутой!
— Так что же вы делаете? — спросила Хуана.
— Вам, говорю я, надо учиться у меня. Представьте себе, например, что я получила прощение грехов на один год; я записываю это в тетрадку и говорю: «Блаженнейший отче, сеньор святой Доминик, сделайте милость, посмотрите, нет ли в чистилище кого-нибудь, кому нужен как раз один год, ни днем больше… ни днем меньше». Затем я подкидываю монеты — «глава» или «крест»? Если выпадает «глава» — таких нет; если «крест» — есть. Допустим, выпадает «крест»; тогда я пишу «погашено». А если выпадает «глава», я оставляю индульгенцию себе и присоединяю к ней другие, пока не накопятся сто лет, и все это аккуратно записываю. Жаль, что с индульгенциями нельзя поступать как с деньгами: пускать в оборот; тогда могло бы спастись куда больше душ. Верьте мне, делайте так, как я.
— А я придумала кое-что получше! — заметила сестра Сипа.
— Что? Получше? — изумленно спросила Руфа. — Не может быть! Лучше придумать — невозможно!
— Послушайте меня, и сами убедитесь, сестра! — ответила сурово старая Сипа.
— Ну-ка, ну-ка, расскажите! — подхватили другие.
Внушительно откашлявшись, старуха начала следующим образом:
— Вы очень хорошо знаете, что, читая «Слава тебе, пренепорочная…» и «Господи Иисусе Христе, сыне божий…», отмаливаешь по десять лет за каждую букву…
— По двадцать! Нет, меньше! По пять! — раздались голоса.
— Одним годом больше, одним меньше — не важно! Так вот: когда слуга или служанка разбивает тарелку, стакан или чашку, я заставляю их собрать все осколки, и за каждый, даже за самый крохотный, они должны отчитать мне «Слава тебе, пренепорочная…» и «Господи Иисусе Христе, сыне божий…», а индульгенции, которые я получаю, я отдаю во спасение душ грешных. В моем доме все знают эти молитвы, кроме разве кошек.
— Но индульгенции-то зарабатывают слуги, а не вы, сестра Сипа, — заметила Руфа.
— А мои чашки, мои тарелки: кто мне за них заплатит? Слуги-то рады откупиться этим, а я довольна; я их никогда не секу, иногда только шлепну или ущипну разок…
— Мне это нравится! И я так буду делать! И я! — зашумели женщины.
— Да, но если тарелка разобьется только на два или на три куска, вы мало получите! — заметила упрямая сестра Руфа.
— Ну что ж! — ответила старая Сипа. — Я их заставлю прочитать молитвы, а потом склеить куски и все-таки останусь в выигрыше.
Сестра Руфа не нашлась, что возразить.
— Разрешите мне спросить вас, — промолвила робко юная Хуана. — Вы, сеньоры, так хорошо разбираетесь в делах неба, чистилища и ада… а я, сознаюсь, совсем невежда.
— Говорите!
— Я часто встречаю в молитвеннике и других книгах такое предписание: «Три раза «Отче наш», три раза «Богородица» и три раза «Слава отцу и сыну и святому духу».
— Ну и что же?
— Я хотела бы знать, как их читать: три раза подряд «Отче наш», три раза подряд «Богородицу» и три раза подряд «Слава отцу и сыну и святому духу» или трижды все вместе: «Отче наш», «Богородицу» и «Слава отцу и сыну и святому духу»?
— Надо так: три раза «Отче наш»…
— Извините меня, сестра Сипа! — прервала ее Руфа. — Не так нужно читать, мужчин нельзя смешивать с женщинами; «Отче наш» — это мужчины, «Богородица» — женщины, а «Слава отцу и сыну и святому духу» — дети.
— Э! Извините, сестра Руфа; «Отче наш», «Богородица» и «Слава отцу и сыну и святому духу» — это как бы рис, мясо и соус, райская еда…
— Вы ошибаетесь! Смотрите — раз вы читаете молитвы в таком порядке, никогда не получите того, что просите!
— Нет, это вы неправильно делаете, вот и молитесь впустую все девять дней! — заметила старая Сипа.
— Кто? Я? — сказала Руфа, вставая. — Недавно у меня потерялся поросенок, я помолилась святому Антонию, и поросенок нашелся, я даже выгодно продала его, вот как!
— Да? Потому-то ваша соседка сказала, что вы продали ее поросенка?
— Кто, я? Ах, негодница! Уж я не стану, как вы!..
Тут должен был вмешаться всезнающий брат Педро, чтобы восстановить мир: никто больше и не вспоминал об «Отче наш», говорили только о свиньях.
— Полно вам, полно, не стоит браниться из-за поросенка, сестры! Святое писание да наставит вас: ведь еретики и протестанты не ругали господа нашего Иисуса Христа, когда он загнал в воду стадо свиней, им принадлежавшее; так неужто мы, христиане и, кроме того, члены братства святого Доминика, будем ссориться из-за какого-то поросенка? Что скажут о нас наши соперники, братья терциарии?
Все умолкли, дивясь его премудрости и опасаясь того, что могут сказать братья терциарии. Брат Педро, довольный их послушанием, продолжал уже другим тоном:
— Скоро нас призовет священник. Надо сообщить ему, какого проповедника мы выбрали из трех, предложенных им вчера: отца Дамасо, отца Мартина или викария. Не знаю, выбрали ли уже терциарии, надо решать.
— Викария… — пробормотала робко Хуана.
— Гм! Викарий не умеет читать проповеди! — сказала Сипа. — Лучше отца Мартина.
— Отец Мартин! — воскликнула с презрением другая. — У него нет голоса; лучше уж отца Дамасо.
— Вот-вот, его! — воскликнула Руфа. — Отец Дамасо знает, как надо проповедовать, настоящий артист!
— Но мы его не понимаем! — прошептала Хуана.
— Потому что он ученый! А раз он читает хорошо…
В эту минуту появилась Сиса с корзиной на голове, пожелала женщинам доброго здоровья и стала подниматься вверх по лестнице.
— Она пошла туда! Пойдем и мы! — сказали все.
Сиса, считая ступеньки, чувствовала, как сильно бьется ее сердце: она не знала, что сказать отцу священнику, чем смягчить его гнев, какие доводы привести в защиту сына. Рано утром, на заре, спустилась она к своему огороду, собрала самые лучшие овощи и сложила их в корзину, покрыв листьями платана и цветами. Затем пошла на берег реки поискать пако, который, как она знала, священник любит добавлять в салат. Надела свое лучшее платье и с корзиной на голове, ничего не сказав сыну, отправилась в город.
Стараясь идти как можно медленнее, она поднималась но лестнице, прислушивалась, не раздастся ли случайно родной, звонкий детский голосок.
Но она ничего не услышала, никого не увидела и после минутного колебания свернула в кухню.
Слуги и причетники встретили ее холодно. Сиса поздоровалась, поклонившись во все стороны; ей едва ответили.
— Куда положить овощи? — спросила она, ничуть не обидевшись.
— Да там… где-нибудь! — едва взглянув на нее, ответил повар, занятый своим делом: он ощипывал каплуна.
Сиса аккуратно разложила на столе овощи и нежные стебли пако. Сверху прикрыла их цветами и, робко улыбнувшись, спросила слугу, который показался ей более приветливым, чем повар:
— Можно мне поговорить со святым отцом?
— Он болен, — ответил тот тихо.
— А Криспин? Вы не знаете, он не в ризнице?
Слуга удивленно взглянул на нее.
— Криспин? — спросил слуга, нахмурив брови. — Разве он не дома? Вы не ошибаетесь?
— Басилио дома, но Криспин остался здесь, — ответила Сиса. — Я хочу его видеть…
— Ах да! — сказал слуга. — Он остался, но потом… потом удрал и утащил много вещей. Священник велел мне еще рано утром сообщить об этом властям. Жандармы, наверное, уже отправились к вам домой за мальчишками.
Сиса заткнула пальцами уши, открыла рот, губы ее зашевелились, но она не издала ни единого звука.
— Ну и дети у вас! — прибавил повар. — Все знают, что вы верная жена, а сыновья-то, видно, в отца пошли! Смотрите, как бы младший его не переплюнул!
Сиса вдруг горько разрыдалась, рухнув на скамью.
— Не смей здесь реветь! — прикрикнул на нее повар. — Не знаешь разве, что падре болен? Иди на улицу, там реви.
Бедную женщину чуть не пинками вытолкнули на лестницу, а за ней спустились и сестры, которые шушукались, высказывая различные догадки по поводу болезни священника.
Несчастная мать прикрыла лицо платком и прикусила губы.
Выйдя на улицу, она осмотрелась по сторонам, не зная, что делать, но затем, словно приняв какое-то решение, быстро побежала прочь.
XIX. Злоключения школьного учителя
Чернь не умна, и это ей дорого стоит, а потому
Дабы ее уважить, слова подбирай по ее уму.
Окруженное горами озеро спокойно дремлет, словно оно — лицемерное! — ничуть не было причастно к разыгравшейся накануне непогоде. С первыми проблесками зари, пробудившими в воде фосфоресцирующих духов, вдали, почти на самом горизонте, появились пепельные силуэты — это на своих лодках и челноках с поднятыми парусами выехали рыбаки вытаскивать сети.
Два человека в глубоком трауре молча смотрели на озеро с высокого берега; один из них был Ибарра, другой — скромного вида юноша с грустным лицом.
— Вот здесь! — сказал юноша. — Сюда бросили тело вашего отца. Сюда привел нас — лейтенанта Гевару и меня — могильщик!
Ибарра с признательностью пожал руку юноши.
— Вам не за что меня благодарить! — ответил тот. — Я многим обязан вашему отцу, и единственное, что я мог для него сделать, — это проводить на кладбище. Я приехал сюда никого не зная, без рекомендаций, без имени, без денег, которых, впрочем, нет у меня и сейчас. Мой предшественник бросил школу, чтобы заняться торговлей табаком. Ваш отец оказал мне покровительство, помог найти дом; он доставлял все, что было нужно для школьных занятий: приходил в школу и раздавал деньги бедным и прилежным ученикам, наделял их книгами и бумагой. Но это, как всякое доброе дело, продолжалось недолго!