Капитан Тинонг вернулся домой бледный, опухший, больной — прогулка не пошла ему впрок; он сильно переменился — ни с кем не разговаривал, даже не поздоровался с своими домашними, которые, обезумев от радости, плакали, смеялись и говорили все разом. Бедняга совсем перестал выходить из дому, чтобы, упаси боже, снова не пожать руку флибустьеру. Даже кузен Примитиво со всей премудростью древних не мог вернуть ему дара речи.
— Crede, prime, — говорил кузен, — если бы я не сжег все твои бумаги, тебя бы наверняка повесили, а вот если бы я сжег весь дом, тебя и пальцем бы не тронули. Но quod eventum, eventum; gratias agamus Domino Deo quia non in Marianis Insulus es camotes seminando[203].
Капитан Тьяго не остался в неведении относительно временной отлучки капитана Тинонга и других. Душу его переполняла признательность, но он не знал, кому нести благодарения за столь явную милость. Тетушка Исабель приписывала это чудо пресвятой деве Антипольской, или пресвятой деве дель Росарио, или в крайнем случае пресвятой деве дель Кармен, и только в самом, самом крайнем случае пречистой деве де ла Корреа: она не допускала, чтобы такое чудо могла сотворить какая-либо другая из чудотворных статуй. Капитан Тьяго чуда не отрицал, но прибавлял:
— Я согласен с тобой, Исабель, и все же одна пресвятая дева Антипольская не сумела бы этого сделать. Мне, наверно, еще помогли друзья, например, мой будущий зять, сеньор Линарес. Ведь он, ты знаешь, на приятельской ноге с самим сеньором Антонио Кановасом, тем самым, чьи портреты мы видим в журнале, — и всегда в профиль, ибо ему не угодно показать публике все лицо целиком.
И добряк не мог сдержать довольную улыбку всякий раз, когда слышал что-нибудь новое о происшедшем событии. А новостей было немало. Люди исподтишка шептались, что Ибарру повесят, — если прежде для осуждения не хватало доказательств, то теперь нашлось такое, которое полностью подтвердило его вину: как признали эксперты, школьное здание действительно могло служить бастионом или крепостью, хотя и не очень надежной, — но чего ожидать от невежественных индейцев. Эти слухи успокаивали капитана Тьяго и вызывали на его устах улыбку.
Друзья дома, подобно капитану Тьяго и его кузине, расходились в мнениях и делились на две партии: «чудотворную» и «правительственную», причем последняя была незначительна. Партия «чудотворцев» имела фракции: старший причетник из Бинондо, продавщица свечей и глава братства видели в ниспосланной милости десницу божью, направляемую пресвятой девой дель Росарио, а китаец, торговец свечами, снабжавший капитана этим товаром, когда тот ездил в Антиполо, говорил, обмахиваясь веером и покачивая ногой:
— Не буньте дулаком, святая дева де Аптипула белезет вас! Она мозет больсе всех, не буньте дулаком!
Капитан Тьяго весьма уважал китайца, который слыл провидцем, лекарем и т. д. Изучая ладонь покойной капитанши, когда та была на шестом месяце беременности, китаец предсказал: «Если не бунет мальсик и если он не умлет, то бунет холосая девоська».
И во исполнение пророчества этого язычника на свет появилась Мария-Клара.
Но капитан Тьяго, человек разумный и осторожный, не мог так быстро сделать выбор, как это сделал троянец Парис; он не мог отдать предпочтение ни одной из статуй мадонны, ибо страшился обидеть других, что, несомненно, повлекло бы за собой серьезные последствия. «Благоразумие прежде всего! — говорил он себе. — Надо действовать не торопясь».
Его мучительные раздумья были прерваны приходом «правительственной» партии в составе доньи Викторины, дона Тибурсио и Линареса.
Донья Викторина принялась тараторить за себя и за трех мужчин сразу: упомянула о визитах Линареса к генерал-губернатору и намекнула несколько раз на то, как полезно иметь родственника «с весом».
— Вот, — заключила она, — как мы говорим: покровителя найтешь и от палки не уйтешь.
— Н…н…наоборот, жена! — поправил ее доктор.
Несколько дней назад она вдруг задумала прослыть андалузийкой и стала произносить «т» вместо «д» и «ш» вместо «с». Никто не смог бы заставить ее отказаться от этой бредовой идеи, она скорее отказалась бы от фальшивых локонов.
— Та-та, — прибавила она, говоря про Ибарру, — он швое зашлужил; я уже шказала, как увитела его в первый раз: это флибуштьер. Кузен, что тебе шказал генерал? А что ты ему шказал? Что шообщил ему об Ибарре?
И, видя, что кузен медлит с ответом, она продолжала, обращаясь к капитану Тьяго:
— Верьте мне, — ешли его приговорят к шмерти, то только благотаря моему кузену.
— Что вы, сеньора! — запротестовал Линарес.
Но она прервала его:
— Ах, каким ты штал типломатом! Мы же знаем, что ты штал шоветником генерала, что он жить без тебя не может… А, Кларита, как мы раты тебя витеть!
Мария-Клара была бледна, хотя уже несколько оправилась от болезни. Ее длинные волосы были схвачены голубой шелковой лентой. Грустно улыбаясь, она робко поздоровалась со всеми и приблизилась к донье Викторине для традиционного поцелуя.
После обычных приветственных фраз новоявленная андалузийка продолжала:
— Мы приехали проветать ваш; вы шпашлись благотаря вашим швязям! — И она многозначительно посмотрела на Линареса.
— Бог хранил моего отца, — ответила чуть слышно девушка.
— Та-та, Кларита, но времена чудеш прошли; мы, ишпанцы, говорим: «На мать божью не натейся, та шам не плошай».
— Н…н…наоборот!
Капитан Тьяго, до сих пор не имевший возможности вставить слово, отважился спросить, с волнением ожидая ответа:
— Значит, вы, донья Викторина, думаете, что пресвятая дева…?
— Мы как раз и приехали, чтоб поговорить ш вами о «теве», — ответила она, с таинственным видом кивнув в сторону Марии-Клары, — нато поговорить о телах.
Девушка поняла, что ей следует удалиться; она вышла из комнаты под каким-то предлогом, опираясь рукой на спинки кресел и стульев.
Разговор о делах был очень тихим и очень кратким, и мы предпочитаем не передавать его. Достаточно сказать, что при расставании все были веселы, а капитан Тьяго сказал потом тетушке Исабель:
— Предупреди в гостинице, что завтра мы даем званый обед! Подготовь Марию, скоро мы выдадим ее замуж!
Тетушка Исабель в ужасе взглянула на него.
— Вот увидишь! Когда сеньор Линарес станет нашим зятем, мы все дворцы насквозь пройдем; нам будут завидовать, все просто умрут от зависти!
На следующий день, в восемь часов вечера, дом капитана Тьяго снова наполнился гостями, но теперь здесь были одни лишь испанцы и китайцы; прекрасный пол был представлен испанками — местными и приезжими.
Большая часть приглашенных — наши старые знакомые: отец Сибила и отец Сальви в кругу францисканцев и доминиканцев; старый жандармский лейтенант сеньор Гевара, еще более угрюмый, чем раньше; альферес, в сотый раз повествующий о своем недавнем сражении и свысока поглядывающий на всех, словно он — сам дон Хуан Австрийский[204]: теперь он стал лейтенантом и занял пост коменданта; де Эспаданья, который взирает на него с почтением и страхом, избегая встречаться с ним глазами, и, наконец, раздосадованная донья Викторина. Линарес еще не приехал; как герой дня, он должен явиться позже остальных, — бывают на свете великие люди со столь безупречной репутацией, что даже опоздание на час ей не вредит.
В кругу женщин предметом обсуждения была Мария — Клара; девушка их учтиво приветствовала, но лицо ее было печально.
— Фи! — сказала одна девица. — Гордячка…
— Она миленькая, — отозвалась другая, — но он мог бы выбрать кого-нибудь и не с таким глупым лицом.
— Все дело в золоте, дорогая; этот милый юноша продает себя.
В другом углу тоже злословили:
— Выходит замуж, когда первого жениха не сегодня-завтра повесят!
— Вот что значит быть предусмотрительной: всегда имей под рукой замену.
— Да, но на случай вдовства, а не…
Мария-Клара, которая сидела неподалеку и поправляла цветы в вазе, наверное, слышала эти пересуды; она вздрагивала, бледнела и порой кусала себе губы.
В кружке мужчин разговаривали громко, и речь шла, естественно, о последних событиях. Говорили все, даже дон Тибурсио; лишь отец Сибила хранил презрительное молчание.
— Я слышал, отец Сальви, что ваше преподобие покидаете наш город? — спросил новоиспеченный лейтенант, которого лишняя звездочка сделала более любезным.
— Мне тут больше нечего делать; я должен обосноваться в Маниле… а вы?
— Я тоже уезжаю, — ответил тот, выпрямившись. — Правительство поручает мне командование летучим отрядом для очистки провинций от флибустьеров.
Отец Сибила быстрым взглядом смерил его с головы до ног и повернулся к нему спиной.
— Уже известно, что сделают с их главарем? С этим флибустьеришкой? — спросил один чиновник.
— Вы говорите о Крисостомо Ибарре? — переспросил другой. — Вероятнее всего, и это было бы самым справедливым, что его повесят, как тех, в семьдесят втором году.
— Он будет выслан! — сухо сказал старый лейтенант.
— Выслан! Всего только выслан! Но, конечно, в пожизненную ссылку! — воскликнуло несколько человек разом.
— Если бы этот юноша, — продолжал лейтенант Гевара громким и строгим голосом, — был более осмотрителен, если бы он меньше доверял некоторым из тех, с кем вел переписку, если бы наши следователи не так усердствовали в толковании написанного им, этот юноша без сомнения был бы освобожден.
Заявление старого лейтенанта и его тон огорошили присутствующих, они не знали, что сказать. Отец Сальви смотрел в сторону — возможно, чтобы не видеть устремленного на него мрачного взора старика. Мария — Клара уронила цветы и застыла в неподвижности. Отец Сибила, умевший хранить молчание, оказался единственным, кто смог теперь нарушить тишину.
— Вы говорите о письмах, сеньор де Гевара? — спросил он.
— Я говорю о том, что мне сказал защитник, который взялся за дело с душой и усердием. Кроме нескольких непонятных строк, написанных юношей одной женщине перед отъездом в Европу, строк, в которых следователь разглядел злой умысел и угрозу правительству и от которых обвиняемый не отрекся, ему нечего более вменить в вину.