— Почему сегодняшний день можно считать праздником киноискусства? Потому что впервые человек, вооруженный съемочной камерой, проник так глубоко в психологию парнокопытных! Кто мог подумать, что скромная овца, которую мы до сих пор знали по брынзе, плову и шерстяным тканям, существо столь эмоциональное?! Совершенно справедливо поступил наш уважаемый и постоянно растущий Виктор Викторович, что не позволил ничему другому, второстепенному, встать между зрителем и овцой…
— Это вы верно схватили, — с места сказал Валаамов. — Человек у него за кадром. Овца, значит, царь природы?
— Товарищ Валаамов, — и оратор так энергично замахал руками, будто хотел вогнать критические слова обратно в режиссера, — товарищ Валаамов пытается умалить высокие достоинства.
— Нет, почему же? — великодушно возразил Валаамов. — Картина смотрится, качество съемок безукоризненное.
— Вот именно, — обрадовался замдиректора. — Безукоризненно! Обратите внимание на пейзажи! Тишина ущелий, нарушаемая лишь нежным бараньим блеяньем! Какая высокая культура съемки! Какая правдивость обстановки! Как это величаво и поэтично!
— А нельзя уточнить, — вдруг вставил слово Шишигин, — в каком веке происходит действие фильма?
— Я восхищен остроумием товарища Шишигина, — поклонился оратор, — но если уж он не в курсе дела, я позволю себе напомнить: фильм снят месяц назад!
— Вот как! — удивленно протянул Шишигин. — А мне почему-то казалось, что в античные времена. Тем более, что самозавивание овец происходит каким-то волшебным образом. Где раскрытие открытия?
— Костя, дай человеку объективно высказаться, — вмешался Протарзанов. — Но если тебе очень нужна научная консультация, здесь находится сам Гавриил Автандилович Хватадзе, творец красногорских чудес.
— Конечно, дорогой! — воскликнул Хватадзе, и его усики-стрелки зашевелились. — Зачем говорить обидные слова: «открытие», «раскрытие»? Приезжайте ко мне в лабораторию, постойте под лучами — будете кудрявые, как каракуль!
— Спасибо за приглашение, — сказал Валаамов, поглаживая свой гладкий, как коленка, череп. — Обязательно приеду!
Товарищ фениксов, используя служебное положение, призвал аудиторию к порядку.
— Не надо конфликтов, товарищи! Будем высказываться в порядке живой очереди! Дайте возможность оратору исчерпать свой регламент.
Оратор благодарно поглядел на дымящийся хохолок Фениксова и продолжал. Но внимание аудитории было уже утрачено. Даже протарзановцы, несмотря на суровые взгляды своего шефа, вели тихие отвлеченные беседы. Гиндукушкин находился в постоянном шевелении. Острый нос поворачивался, как флюгер. Власий ревностно выполнял очередное особое задание: все слышать, все чуять.
Недалеко от него сидел Мартын и очень почтительно разговаривал с пожилой седовласой женщиной в старомодном пенсне. На лацкане ее жакета искрился орден — «Мать-героиня».
В том же ряду подозрительно тихо восседал Можаев.
— А вам-то, товарищ Можаев, — спросила Пелагея Терентьевна, — фильм приглянулся? Я сколько лет в деревне живу, свои овцы есть. Но чтоб из взрослой простой овцы каракуль получался — не поверю. Как это называется? Научная…
— Фантастика, — подсказал Можаев.
— Спасибо. Она…
В этот момент член худсовета, не поддающийся описанию, взмахнул руками так, словно хотел взлететь, и сел на место.
— О мнении моих уважаемых коллег и… друзей Кости Шишигина и Лени Валаамова я уже догадываюсь, — с горечью произнес Протарзанов. — Мне бы хотелось услышать ваше слово, товарищ Фениксов.
— Я… мя… как всегда, — покачал своей дымящейся головой директор, — изложу свои соображения несколько позже… в письменной форме. Устный экспромт может быть истолкован превратно.
— Не трудитесь, товарищ директор, — раздался голос Шишигина. — По данному вопросу вы, как и всегда, напишете два противоположных заключения…
Взлохмаченный Костя, как обычно, теребил вылезающий из бортов своего демисезонного костюма подкладочный волос.
— Да, товарищи, — взволнованно продолжал он, — обнаружилось одно высокохудожественное обстоятельство. Наш директор еще до отъезда группы Протарзанова написал два заявления. В одном он со всей прямотой и страстью возражал против съемок, в другом принципиально и пылко восхвалял инициативу Виктора Викторовича. Точно такой же трюк он проделал перед отправкой группы товарища Валаамова.
На мгновение стало тихо. И вдруг раздалось отчетливое кудахтанье.
Это смеялся товарищ Фениксов. Он закрыл глаза и кудахтал, как курица, только что перевыполнившая подовую норму яйценоскости.
— Ай-ай, — с укоризной сказал Фениксов, — какие наивные вы вещи говорите, товарищ Шишигин! А еще человек с высшим образованием! Возьмите любую папку с протоколами заседаний худсовета. По каждому вопросу одно мое заявление И все это знают, товарищ Шишигин! Смотрите, за голословную клеветушку по головушке не погладят!
Но Костя, не обращая внимания на вкрадчивые угрозы, достал из кармана пачку бумажек и начал объяснять секрет непогрешимости и несгораемости Фениксова.
Метод был прост, как все гениальное. Он базировался на двухпапочной системе. Едва оканчивалось очередное заседание худсовета, на котором разбирался какой-нибудь спорный вопрос, как Фениксов составлял два взаимоисключающих документа.
Материалы заздравные передавались для положенной регистрации дежурной секретарше. Она накладывала канцелярское тавро, и доселе простая бумажка, становясь документом, возвращалась к месту рождения. Такой же бумеранговый путь проходили заупокойные заявления. Но это предусмотрительно делалось на следующий день, при другой дежурной секретарше.
С директором студии, всегда уверенным, спокойным и немногословным, во время шишигинского монолога происходил ряд волшебных изменений. Его легкий, словно струйка дыма, хохолок постепенно превращался в пепельную кучку. Лицом Фениксов пожух и сморщился. Он усыхал на глазах, все глубже и глубже уходя в глубокое, черной кожи, кресло.
— Вот, собственно, и весь неподражаемый творческий метод, — закончил Шишигин, пуская по рукам фотокопии директорских страховок…
Неожиданно директор поднялся и, завороженно глядя на дверь, двинулся к выходу.
— Пошел заготавливать заявление об уходе по собственному желанию, — догадливо сказал кто-то.
— Сгорел Фениксов, — прошептал Гиндукушкин. — А ведь здорово придумано! Если этот приемчик усовершенствовать, то…
— Если бы я была его матерью, — громко произнесла Пелагея Терентьевна, — я бы сама сгорела от стыда!
— Сколько энергии ушло на эти манипуляции! — заметил Валаамов. — Если бы ее всю употребить в дело! Насколько бы легче нам было работать.
«Эх, шляпа, не сумел даже подобрать верных людей в секретариате! А держался, как оракул!» — подумал Протарзанов и уже вслух провозгласил:
— Но мы отвлеклись, товарищи! Вернемся к моим баранам.
Наконец страсти улеглись.
Вместо директора, выбывшего из строя по поводу душевной травмы, бразды ведения совещания взял Валаамов.
Первым вызвался говорить Юрий Можаев.
— Разрешите молвить слово не члену худсовета?
Уловив в просьбе Юрия опасную для себя интонацию, Протарзанов порывисто встал с кресла:
— Прошу, мой юный друг! Я с огромным удовольствием выслушаю ваше мнение! Прошу сюда, на первый план! Горжусь тем, что сегодня мы также посмотрим куски будущего фильма, снятого моими учениками Можаевым и Благушей. И будем их обсуждать! — многозначительно добавил юн.
Юрий посмотрел на Мартына. Тот ободряюще улыбнулся в ответ и направился к выходу.
— Покидаете поле боя? — удивилась Пелагея Терентьевна.
— Наоборот, — отвечал Мартын, на минуту останавливаясь, — занимаем исходные позиции. Мое место в аппаратной. Буду крутить фильм. Собственно, не я, а главным образом Можаев: он уже старый киномеханик. Когда-то вертел чужие фильмы, а теперь — свой собственный.
Юрий не слышал этого разговора. Дойдя до двери, он повернулся к сидящим в зале:
— Перед тем как демонстрировать пленку, разрешите сделать маленькое предисловие. Как уже говорил первый оратор, благородство и культура режиссера Протарзанова позволили ему создать достоверный, правдивый фильм о великом каракулевом открытии. Я в принципе готов принять такую формулировку… после уточнения некоторых деталей.
Виктор Викторович посмотрел на Юрия гипнотическим взглядом. Но тот, нимало не смущаясь, продолжал:
— Во-первых, благородный Виктор Викторович вел себя в Красногорске настолько деликатно, что опозорил всех работников кино. Во-вторых, в достоверном и правдивом фильме о великом открытии три четверти кадров инсценированы и подтасованы. А в-третьих, никакого великого каракулевого открытия не существует!
— Вы слышите, друзья, — воскликнул Протарзанов выспренне, — как этот человек чернит седины своего старого учителя?
— Пусть Можаев представит доказательства! — взвизгнул Гиндукушкин. — Мы не позволим травить Виктора Викторовича!
— Как можно говорить такие нехорошие слова? Хватадзе чабаном полжизни был! Хватадзе ученую степень имеет! А тут говорят: «открытие — раскрытие»… Издевательство это над наукой! Над моей изобретательской жизнью издевательство!
— Разумеется, — повысил голос Юрий, — я догадывался, что встречу возражения, и поэтому собрал доказательства! Вот номер «Красногорской правды», в котором напечатан благодарный отзыв о благородном обращении Виктора Викторовича с колхозниками. Отзыв помещен, как все могут убедиться, почему-то под рубрикой фельетон. Название — «Киновоевода»…
— Я уже написал опровержение! — крикнул Протарзанов.
— Опровержение?! — громко удивилась Пелагея Терентьевна. — Простите, товарищи, но я сама из тех мест. Знаете, как у нас народ весь обижен был этими… как их?..
— Киноинсценировками, — подсказал Юрий.
— Спасибо… Ими… Недаром вас воеводой прозвали!
— Но вернемся к протарзановским баранам, — сказал Юрий. — Вы, Виктор Викторович, очевидно, считаете надувные скалы подлинным горным пейзажем? Наших звуковиков, одетых в бурки, — потомственными чабанами? А мобилизованных у колхозников индивидуальных овец — за мощные подопытные отары? Ах, какая наивность! Да за такую суровую правду жизни…