Три года прожили Залиловы в Оренбурге. Отец все старался вырваться из беспросветной нужды, бедности, которая, будто трясина, засасывала семью. Выбраться из нищенской жизни не удавалось, и у отца опускались руки. Все чаще он приходил домой пьяным, едва держась на ногах. Но как только мутный рассвет проникал в окно подвала, он поднимался и снова шел искать работу.
Но чем бы отец ни занимался, денег у него все равно не было. А цены все повышались, продукты дорожали, — начавшаяся война все больше давила своей тяжестью на простых людей.
И несмотря на то что в семье Залиловых почти каждый хоть что-то приносил домой, жить становилось все труднее. Осенью сестренка Зейнаб пошла в школу, но ей не купили ни пенала, о котором она так мечтала, ни грифельной доски. Отец сказал: «Управишься и тем, что есть у Мусы. Коран[1] и грифельную доску будете брать в школу по очереди». Так и учились: один день коран брал Муса, другой — Зейнаб. Но когда коран доставался Мусе, он не мог писать: грифельную доску уносила Зейнаб.
А дома у Мусы появились новые заботы и обязанности — родилась сестренка Хадича, которая перешла на его попечение.
Залиловы жили недалеко от Форштадта — казачьей пригородной слободы на берегу Урала. Как и прежде, мать еще затемно уходила в очередь за хлебом, а возвратившись, отправляла Мусу и Зейнаб в школу. Но часто, не дождавшись ее, ребята уходили в школу голодные.
Мусе пошел двенадцатый год, когда произошла Февральская революция. Как-то на исходе зимы Муса и его брат Ибрагим увидели на улице много людей. Татарские богачи — братья Хусаиновы, золотопромышленник Валиев, меховщик Аюпов ходили во главе демонстрантов к городской управе, ходили вместе с русскими купцами. Разница была только в том, что русские богатеи прицепили себе на поддевки красные банты, а купцы-татары — зеленые.
Дома в тот день отец сказал, что в Петербурге свергли царя, произошла революция, и теперь, может быть, жить станет легче. Но Февральская революция кончилась, а порядки остались старыми.
Октябрьская революция пришла в Оренбург значительно позже, чем в центр России. Казачий атаман Дутов захватил город сразу же, как только узнал, что рабочие и крестьяне свергли в Петрограде власть Временного правительства.
Ранним утром Муса с сестренкой Зейнаб по дороге в школу увидели за мостом на земляной дамбе отряд казаков. А несколько дальше, за спиртоводочным заводом, около афишной тумбы толпилась кучка людей, читая приказ-объявление, напечатанное броскими черными буквами. Муса не утерпел и тоже подошел к тумбе.
Он прочитал приказ до конца, но многого не понял. Под приказом стояла подпись: «Войсковой атаман полковник Дутов». Он объявлял о переходе всей государственной власти в его руки. Город Оренбург объявлялся на военном положении.
Только в январе восемнадцатого года отряды Красной гвардии выбили белоказаков из города и освободили Оренбург. А через день в Оренбурге приняли радиограмму, которую напечатали и расклеили по всему городу. В радиограмме говорилось: «Всем, всем, всем! Оренбург занят советскими войсками…» Под радиограммой стояла подпись: «Ленин».
Но атаман Дутов не сложил оружия. Он ушел в степи и, заявив, что объявляет войну Советской власти, стал накапливать силы. В начале апреля дутовцы организовали бандитский налет на Оренбург. Среди ночи белоказаки ворвались в город, захватили казарму, где размещались красногвардейцы, порубили их, сонных, саблями и начали кровавую расправу с представителями Советской власти. Под пулями, под белоказачьими саблями погибло немало людей.
По тревоге удалось поднять железнодорожников. Еще помогли мадьяры, австрийцы, немцы — бывшие пленные, объединенные в интернациональный полк. Вместе с железнодорожниками они выбили белоказаков из Оренбурга.
Через день убитых хоронили в братской могиле, которую вырыли недалеко от караван-сарая в городском сквере. Траурная процессия растянулась по всему городу. Гробы несли впереди. Муса насчитал сто двадцать, а их все несли и несли…
Над раскрытой могилой говорили речи. Муса стоял на высокой куче сырой, маслянистой глины и смотрел в глубокую четырехугольную яму, тесно уставленную гробами. На траурном митинге говорил председатель Совета Коростылев. Слова его навсегда запали в душу мальчика.
Председатель Совета призывал не плакать над могилой павших, но многие плакали. Плакал и маленький татарский мальчик. Мусе казалось, что Коростылев говорит как раз то, что думалось ему самому.
Перед глазами Мусы прошли незабываемые события гражданской войны в Оренбурге. Он жил, рос будто в отсветах недавней революции, вдыхал ее атмосферу, переживал успехи и поражения молодой, еще не окрепшей республики. И впечатления ранних лет оставили в его душе глубокий след, закалили его характер и волю.
Белоказачий налет ускорил решение отца покинуть неприветливый Оренбург и возвратиться в деревню. Положение оставалось тревожным, могли быть новые налеты, и Мустафа опасался за свою большую семью.
В Оренбурге остался только Ибрагим, переселившись в какой-то чулан при типографии, а отец с матерью и тремя детьми перед самой весенней распутицей тронулись в путь. Мустафа раздобыл где-то худого конягу, но оказалось, что конь едва стоит на ногах и не в силах тянуть повозку. И если бы не знакомый казак, юзеевский бедняк, с которым отец сговорился ехать вместе, пришлось бы Залиловым надолго застрять в степи.
Казак рассказал Мустафе, что ему нужно пробраться в родное село, но он боится, как бы дутовцы не отняли у него коня, а его самого не мобилизовали в белое войско. Село Юзеево стояло на пути в Мустафино, и отец предложил казаку ехать вместе. Казачье седло они спрятали под домашним скарбом в глубине саней, а верховую лошадь подпрягли в повозку на помощь малосильному, худому коню.
В первый же день пути купленный за бесценок конь Мустафы начал останавливаться. Он припадал на задние ноги и едва брел по раскисшей дороге. На другой день стало еще хуже. Где-то на переправе сани провалились и едва не ушли под лед со всей поклажей и седоками. Лошадь казака спасла всех от беды. Она рванулась изо всей силы и вытянула сани на берег. А коняга Залиловых только мешал. Казак советовал бросить его в степи: все равно от него толку не будет, но отцу было жаль расставаться с лошадью. Надеялся, что конь поправится и на нем можно будет пахать. Как же жить без коня в деревне!
Целый месяц ехали Залиловы по бездорожью вместе со знакомым казаком в свою родную деревню, ехали степью, в которой сновали белоказачьи отряды. И каждый раз холодели от страха при встрече с дозорами, опасаясь, как бы не забрали у них ездового коня. Но все обошлось. Удалось сохранить и залиловского конягу. После той переправы, которая едва не закончилась трагично для всех, коня выпрягли из повозки, и Муса взгромоздился на его костлявую спину. Так и ехали, останавливаясь через каждые полверсты, поджидая Мусу, который плелся далеко позади.
В Мустафино Залиловых никто не ждал, не встречал. Мустафа уговорил свою бывшую соседку пустить его с семьей на постой хотя бы на время. Сердобольная одинокая женщина сжалилась над бедняками, отвела им угол в избе, отгородив его ситцевой занавеской. А тут вскоре пришло время Мусе возвращаться обратно в город.
Деревня Мустафино затерялась в бескрайних оренбургских степях. По Казанскому тракту теперь мало кто ездил, и деревня оказалась в такой глуши, что новости из города приходили сюда с большим опозданием. Так и получилось, что весть о новом вторжении Дутова в Оренбург пришла в Мустафино спустя много времени после того, как отец отправил Мусу в Оренбург с попутной подводой знакомого татарина из Шарлыка. С отъездом Мусы можно было бы повременить: учиться не скоро, но кто знал, подвернется ли еще такой случай. Шарлыкский знакомый обещал доставить мальчика до самого места. С тех пор связь с Оренбургом оборвалась, и Залиловы долго не знали о судьбе двух своих сыновей.
А в городе, захваченном войсками Дутова, политические новости перемежались с другими, которые не меньше будоражили оренбургских обывателей. Осенью, по первому снегу, купец Аюпов выдавал замуж свою племянницу. Сватался за нее Шафи Ал-масов — не купец, не ремесленник, непонятно какими путями сколотивший себе капитал. В Оренбурге жених появлялся наездами, останавливался обычно в номерах, как раз напротив медресе, где учился Муса. Мальчик видел его несколько раз и узнал в Алмасове ярмарочного зазывалу, который когда-то на его глазах предлагал всем зевакам попытать счастье — залезть по гладкому, скользкому шесту за новым самоваром или достать ртом серебряную монету со дна лохани, наполненной простоквашей.
Это было несколько лет назад, еще до революции. Теперь бывшего зазывалу просто не узнать! Невысокого роста, с хитровато прищуренными глазками, тонкой шеей и широкими, остро выпирающими вперед скулами, он смешно выглядел в богатой шубе и круглой шапке, опушенной коричневым мехом. Только движения у него оставались торопливыми, как и прежде. Казалось, что он все время куда-то спешит.
В городе среди татар только и разговоров было, что об этой свадьбе, об удачливом женихе, который отхватил себе такую богатую невесту.
На свадьбе гуляли то в доме купца Аюпова, то у Рамеева, оренбургского богача, издателя татарской газеты «Вакыт». Один только список гостей, напечатанный в газете, занимал почти целый столбец. Муса прочитал его до конца. Некоторые фамилии были ему незнакомы. Вот какой-то Садык Максудов, президент независимого татарского государства «Идель Урал», хотя Муса ничего не знал о таком государстве; вот Гаяс Исхаков — член «Комитета спасения родины» и руководитель татарских эсеров; уфимский муфтий, переселившийся в Оренбург, и многие другие.
Тогда Муса не обратил внимания на этих людей, а через много, много лет судьба вплотную сведет его с ними — с Шафи Алмасовым и Гансом Исхаковым…
Беззаботная жизнь дутовцев закончилась в январе девятнадцатого года. Войска Красной Армии вновь освободили Оренбург от белоказаков, в городе утвердилась Советская власть.