Мусе шел тринадцатый год, когда стране его — Советской России — не было еще и двух. И эти неполные два года страна прожила в такой борьбе, в таком напряжении и муках, которых хватило бы, кажется, на целое поколение.
Красным частям удалось выбить белоказаков из города, но справиться с разбушевавшейся контрреволюцией в оренбургских степях им было, еще не под силу. Казачьи разъезды подступали к городу, совершали налеты, такие же кровавые, как в прошлом году, а с весны фронт остановился под самым городом.
Фронт стоял под Оренбургом все лето. Он то продвигался к городу, то застывал на отрогах Алебастровых гор. Но и это было совсем близко от Форштадта, от Сенной площади. Муса завидовал брату, который вступил в рабочий отряд. На фронт Ибрагима не взяли, сказали — молод. Что же было говорить о Мусе, который в свои тринадцать лет выглядел совсем ребенком.
Но к этому времени он стал уже комсомольцем.
Чуть не первым записался в комсомольскую ячейку, которую создали при медресе вскоре после освобождения города от белоказаков.
А кругом все еще бушевала гражданская война. Мустафино оказалось теперь по другую сторону фронта, доступа туда не было, и Муса остался в городе. Бои шли на подступах к Оренбургу. Красноармейские части изнемогали в тяжелой борьбе, таяли силы участников обороны, и на помощь им пришли боевые дружины, сформированные из рабочих-добровольцев, которые прямо с заводов уходили на передовые позиции. Сколько раз Муса пытался вместе с добровольцами пробраться на окраину Оренбурга, туда, где шла ожесточенная битва, но каждый раз его отправляли обратно.
Однажды он пришел в редакцию красноармейской газеты, которая разместилась рядом с политотделом штаба Туркестанского фронта недалеко от Марсова поля. Газета называлась «Кзыл юлдуз» — «Красная звезда». Муса долго не решался зайти в помещение, и, наконец, преодолев охватившую его робость, решительно шагнул к двери. Но смелость тут же покинула его, как только он остановился перед человеком в военной форме с красной пятиконечной звездой на рукаве потрепанной гимнастерки. Это был редактор газеты «Кзыл юлдуз». Он, сам того не замечая, выскребал ложкой из котелка остывшую кашу, сосредоточив все внимание на оттиске газетной полосы, подготовленной для печати. Оторвавшись от чтения, редактор наконец заметил мальчугана. Он удивленно взглянул на него и спросил, что ему надо. Муса молча протянул несколько страничек, исписанных стихотворными строчками. Редактор взял их, пробежал быстро глазами и посмотрел на Мусу.
— Сам написал? — спросил он.
— Да, — едва слышно ответил Муса.
Редактор выбрал одно стихотворение, похвалил и обещал напечатать.
На другой день Муса снова был на Марсовом поле. Редактор выполнил свое обещание. С каким трепетом держал Муса маленькую военную газету, отпечатанную на грубой оберточной бумаге! Там, на второй странице, было напечатано его стихотворение «Счастье». В нем Муса говорил о своих чувствах, о своем стремлении защищать Родину и о том, что, если это нужно, он готов умереть в бою с ненавистным врагом. Это чувство Муса и называл счастьем. А в конце он призывал крестьян и рабочих вступать в Красную Армию, чтобы быстрее разгромить врагов революции.
Под стихотворением редактор поставил подпись: «Кичкине Муса», что означало «Маленький Муса».
Сколько волнения и радости принес Мусе этот шершавый печатный листок с его первым стихотворением! Муса никогда не был так счастлив, как в тот знойный летний день грозного, опаленного боями девятнадцатого года.
Потом в красноармейской газете «Кзыл юлдуз» редактор напечатал еще несколько стихотворений Мусы о белых генералах, которые мечтают вернуть старые порядки; о толстопузых буржуях и атамане Дутове; о вооруженных рабочих, стоящих на страже Советской республики. Конечно, стихи «Кичкине Мусы» были далеки от совершенства, но они нравились читателям своей искренностью и простотой. Редактор каждый раз просил Мусу принести что-нибудь еще.
К осени девятнадцатого года угроза дутовского вторжения в Оренбург миновала. Белоказачьи банды удалось отогнать далеко в степь. Войска атамана бежали в Китай и там бесславно закончили свое существование. В Оренбурге окончательно установилась Советская власть.
Осенью, после долгого перерыва, стали приходить вести из деревни Мустафино. К тому времени отец работал возчиком в потребительской кооперации в Шарлыке и приехал в Оренбург за товарами. Снега еще не было, но землю уже сковало — морозы стояли крепкие. Мустафа прожил у сыновей три дня и, закончив свои дела в кооперации, тронулся в обратный путь. В день отъезда отец почувствовал себя плохо, жаловался на головную боль, но задерживаться в городе не захотел, думал, что у него простуда, которая пройдет в дороге. Ибрагим и Муса пошли провожать отца за город. Они шли втроем за подводой, груженной всякой всячиной, полученной на кооперативном складе. Потом сыновья долго стояли на дороге, размахивая шапками до тех пор, пока отцова повозка не скрылась из глаз в далекой степи.
Путь до Мустафино был не близкий, в дороге Мустафа Залилов совсем занемог, и домой возчика привезли без памяти. Вызвали фельдшера из Шарлыка, который сказал, что Мустафа заболел тифом. Пролежав в бреду еще несколько дней, он умер. Но Муса и его брат Ибрагим еще долго не знали о смерти отца.
Когда печальная весть дошла до братьев, они тотчас же собрались в дорогу. В Мустафино оставалась мать с маленькими сестренками, которые нуждались в уходе. Семнадцатилетний Ибрагим остался теперь старшим в семье, и на него легли житейские заботы.
Все имущество братьев уместилось в их заплечных холщовых мешках. Через несколько дней, где пешком, где на попутных подводах, братья добрались до своей деревни. Мать встретила их слезами, она еще не отошла от свалившегося на нее горя.
В Мустафино Ибрагим нашел себе место учителя, а Муса занимался домашними делами.
Постепенно затихали отголоски гражданской войны. В Оренбуржье налаживалась жизнь, но время еще оставалось тревожным. Прошло два года, как умер отец. Семья Залиловых жила в Мустафино в убогой хибарке, которую начал строить еще отец, а достраивали и переселились уже без него. Стекол в избе не было — где их достать в ту пору! На рамы натянули бычьи пузыри, от этого в хибарке стоял полумрак и слышно было все, что происходит на улице.
Заботы по хозяйству легли на плечи Мусы. Ибрагиму некогда было заниматься домашними делами. Деревенские коммунисты избрали его секретарем партийной ячейки, и он целыми днями до позднего вечера был занят работой. А работа была разная. Приходилось налаживать нарушенное гражданской войной хозяйство, бороться с остатками белых банд, выезжать с отрядами ЧОН[2] на ликвидацию кулацких восстаний. Муса тоже рвался участвовать в этой борьбе, но в свои четырнадцать лет он выглядел совсем маленьким — «кичкине», как прозвали его в Мустафине. Брат Ибрагим не хотел брать Мусу на боевые задания. Но Муса продолжал стоять на своем. Вместе с закадычными друзьями он отправлялся за отрядом, в расчете, что им удастся повоевать с контрой. Ибрагим возвращал «добровольцев» домой, а в следующий раз они снова отправлялись тайком вслед за отрядом ЧОН…
Уже стала налаживаться новая, свободная жизнь, как вдруг на Поволжье и соседствующие с ним области свалилась тяжелая беда. Засуха, недород двадцать первого года вызвали страшный голод, захвативший миллионы людей. Голод пришел и в Мустафино. Когда последние припасы в доме подходили к концу, Муса сказал Ибрагиму:
— Брат, всех нас тебе не прокормить. Я уйду в город…
Как ни уговаривал Ибрагим, Муса был непреклонен — он не хочет оставаться обузой в семье.
— Нет, Ибрагим, — решительно отвечал он, — тебе тяжело*.. Я должен идти…
И Муса ушел вместе с Зарифом, товарищем детских лет, пешком в Оренбург. На двоих они взяли краюшку зеленоватого хлеба, испеченного пополам с лебедой, накопали дикого чеснока и тронулись в путь, рассчитывая, что в дороге, в селах, им что-то подадут на пропитание. Но окна, в которые стучались ребята, оставались закрытыми. Это не была черствость — просто у хозяев не было хлеба, они голодали сами.
Почти две недели шагали подростки по голодной, сожженной земле, пока не пришли в Оренбург. Но оказалось, что в городе не лучше, чем в голодном Мустафине. Отовсюду стекались сюда толпы голодающих людей. В городе свирепствовали эпидемии холеры и сыпного тифа. Люди умирали на улицах, а живые, с ввалившимися глазами прохожие, опухшие от голода, равнодушно перешагивали через трупы…
Перед Мусой и Зарифом открылась трагедия города, захваченного голодом. Кто мог им помочь здесь? Сначала они питались арбузными корками, но сытости в них было мало — вода да зеленая горечь. Теряя последние надежды, они безнадежно слонялись по улицам в поисках пищи. Однажды Зариф попытался что-то украсть у торговки на Сенной площади, но его поймали и едва не убили.
Муса пошел на старую квартиру, где они жили с братом до отъезда в деревню. Там никого не застал: хозяйка несколько дней назад умерла от холеры, и подвал закрыли на карантин.
Так, вероятно, продолжалось два, может быть, три месяца. Муса и Зариф влачили голодную, беспризорную жизнь. Иногда их кормили в общественной столовой, открытой специально для голодающих детей. Но голодных было так много, а жидкий суп (в нем плавали одинокие листки капусты) варили в единственной полевой кухне. Но и он доставался им очень редко.
Днем два беспризорных подростка бродили по городу, а ночью забирались в шалаш на берегу Урала или в дощатые полки на Сенном базаре. А ночи становились все холоднее — настала осень. Ребята переселились в ночлежку, которую в Оренбурге открыли для беспризорных детей. Но и там было холодно — спали вповалку на голом полу, подложив под голову кулаки.
В довершение ко всему Зариф заболел тифом. Всю ночь он метался в бреду, и Муса больше всего боялся, как бы это не приметил дежурный в ночлежке: сразу же заберут и отправят в больницу. Муса то и дело подносил к воспаленному рту Зарифа кружку с водой, но больному становилось все хуже. Утром Зарифа увезли из ночлежки, и Муса нигде не мог найти своего друга, хотя обошел, кажется, все больницы, все холерные бараки и околотки. Своего товарища Муса больше никогда не увидел. Он остался один.