Среди документов нюрнбергского трибунала, изобличающих бывшего министра оккупированных территорий Востока, имелся протокол совещания, которое Розенберг проводил перед самым нападением на Советский Союз. К протоколу была приложена карта будущих государств немецких имперских комиссариатов. Один из таких комиссариатов, называвшийся «Идель Урал», занимал на карте все Поволжье, Башкирию, часть Урала, астраханские степи. В Казань гауляйтером нового государства назначался некий доктор Отто Шульман.
Но в то же самое время существовал приказ Гитлера об уничтожении всех «азиатов», попавших в плен, — татар, узбеков, киргизов, башкир и других представителей советских народов Востока. Однако этот приказ вскоре был отменен: нацисты рассчитывали осуществить преступные планы руками своих жертв. Расчленение Советского Союза они намеревались провести не только с помощью своих вооруженных сил, но и при содействии завербованных предателей.
Осенью 1942 года, когда для главарей фашистской Германии стало ясно, что восточная кампания затягивается и вызывает тяжелые потери, было решено создать военные формирования из советских военнопленных, прежде всего из людей нерусской национальности. Расчет был прост: под воздействием голода и террора пленные добровольно пойдут в легионы, в армию генерала Власова, который к этому времени, сдавшись в плен, согласился работать на гитлеровцев.
Для руководства легионами нашли семидесятилетнего генерала фон Кестринга, тоже «специалиста» по русскому вопросу; когда-то он воспитывался в Москве в семье книготорговца и свободно говорил по-русски.
В ставке Гитлера полагали, что генерал Кестринг отлично знает психологию русских людей. В юности он переехал из Москвы в Германию. Став офицером во время первой мировой войны, выполнял секретные задания в Галиции и в Палестине. Во время оккупации Украины немецкими войсками в гражданскую войну Кестринг был прикомандирован к военной миссии в Киеве при гетмане Скоропадском. Был командиром кавалерийского корпуса, позднее стал германским военным атташе в Китае, а затем снова вернулся в Москву и до самого нападения гитлеровцев работал здесь военным атташе.
В материалах нюрнбергского трибунала я прочитал справку об Эрнсте фон Кестринге. В ней сказано: «Кестринг — старый, опытный разведчик. В общежитии вежлив, хитер, изворотлив. В разговоре всегда старается льстить собеседнику».
Вот такого человека — лису в генеральских погонах — и поставили во главе будущих легионов.
Духовным наставником и руководителем мусульманских легионов назначили «верховного иерусалимского муфтия», который бежал со своим гаремом с Ближнего Востока под крылышко немецких нацистов. У него было очень длинное имя — Саид Мухамед Амин эль Гуссейн — и такой же длинный перечень преступлений. Перед войной его завербовала немецкая разведка, а несколько раньше он учился в турецкой офицерской школе. Никто не мог понять, как он стал муфтием. Амин эль Гуссейн то участвовал в фашистских заговорах на Ближнем Востоке, то готовил «священную войну» против Советского Союза, укрываясь в японском посольстве в Иране.
Гитлер приветил муфтия-самозванца, принял его в имперской канцелярии и назначил духовным руководителем формируемых легионов. Амин эль Гуссейн принимал участие в формировании мусульманской эсэсовской дивизии на Балканах для борьбы с югославскими партизанами. За это верховный суд партизан Югославии заочно приговорил Амин эль Гуссейна к смерти. Но ловкий духовный наставник избежал петли.
Следует упомянуть еще о двух грязных и продажных субъектах, которые играли какую-то роль в нацистской затее с организацией национальных легионов. Это Шафи Алмасов и Гаяс Исхаков, которые до революции жили в Оренбурге. Спекулянт Алмасов занимался оптовой торговлей, после революции бежал в Стамбул, где принял турецкое подданство и в годы нэпа вернулся в Россию как представитель турецкой торговой миссии. За махинации с валютой на черной бирже советские власти выслали Шафи Алмасова из Советского Союза.
Что касается Гаяса Исхакова, то его «послужной список» также изобилует множеством грязных делишек. В гражданскую войну он служил в войсках генерала Дутова, был правым эсером и готовил отторжение Башкирии от Советской России. В Берлине Гаяс Исхаков возглавил комитет «Идель Урал» и отвечал за вербовку легионеров, получая от военных властей деньги за каждого завербованного военнопленного. Он же редактировал газету «Идель Урал», предназначенную для легионеров.
Вот с такими продажными душами и вступил в борьбу Муса Джалиль, оказавшийся в фашистской Германии.
Гитлеровцы надеялись, что советских военнопленных легко будет загнать в легионы голодом и террором, заставить воевать против Родины. Однако фон Кестринга сразу же постигла неудача. Приказ о вербовке военнопленных был отдан 20 апреля 1942 года.
К весне сорок третьего года сколотили наконец первый батальон. Его торжественно проводили на фронт, но по дороге, где-то под Витебском, легионеры перебили немецких офицеров и перешли к партизанам.
ПО СЛЕДАМНЕИЗВЕСТНОГО ПОДВИГА
Что же случилось с Мусой Джалилем после трагических событий, разыгравшихся под Мясным Бором летом 1942 года?
Казалось, поиски страниц его биографии зашли в тупик. Но вот неожиданно в редакции «Литературной газеты» раздался звонок из Стерлитамака. Далекий, приглушенный расстоянием голос пробивался сквозь технические помехи. В Стерлитамаке обнаружены новые неизвестные стихи поэта Мусы Джалиля. Их принес в редакцию городской газеты человек, находившийся в заключении вместе с Джалилем. Вот и все, что сообщили из Стерлитамака. Никаких подробностей, когда хотелось узнать так о многом! Потом чувство радостной взволнованности сменилось раздумьем, сомнением. Так ли это? Можно ли верить в счастливую находку? Надо поехать, узнать, разобраться на месте.
И вот — Стерлитамак, маленький башкирский городок на границе просторных казахских степей. Ряды приземистых деревянных домиков, тополя, снег выше окон, тихие улицы. А рядом, в нескольких километрах, новый Стерлитамак с корпусами многоэтажных зданий, гигантскими заводами, с дымом высоких мачтообразных труб, с колхозом, очутившимся вдруг в обрамлении заводских корпусов.
С трепетным чувством входил я в редакцию газеты, откуда позвонили в Москву о замечательной литературной находке.
За короткие дни пребывания в Стерлитамаке накопилось немало впечатлений, но одно из них было особенно сильным. Я говорю об удивительной народной любви к поэту-герою, о стремлении сохранить литературное наследство советского татарского поэта.
Это чувство привело столяра Талгата Гимранова в редакцию городской газеты. Он пришел туда с крохотным, размером в спичечную коробку, блокнотом, где убористыми арабскими буквами были записаны стихи Джалиля. С угрозой для жизни столяр Гимра-нов сберег их в фашистских застенках. То же самое благородное чувство побудило сотрудников редакции позвонить в Москву; оно же руководило членами литературного кружка при газете: волнуясь и споря, они переводили найденные стихи на русский язык.
С газетной странички и началось наше знакомство с новыми стихами Джалиля. Перевод стихов делали заботливые, но неопытные руки. И все же за шероховатостью строк ощущался творческий почерк поэта, знакомые по моабитским тетрадям мысли — тоска по родным краям, великая жизнеутверждающая вера.
Пусть умру и в земле мне лежать.
Остановит пусть смерть мою кровь, —
Будет в песнях моих звучать
Вера в Родину, к жизни любовь!
Это Джалиль! Это несомненно его стихи. Это он взывал к ветрам, просил их «песнь тоски по любимой земле донести до просторов родных».
Странички с арабскими письменами перемежались с записями на русском языке: адреса, табель-календарь, заметки, даты, потом снова арабские буквы — подобие дневника. Стихи Джалиля были записаны на двадцати неполных страничках блокнота. Трудно себе это представить! Но на листочках, площадь которых измеряется скупыми квадратными сантиметрами, уместилось почти четыреста строк стихотворного текста! Так восточные умельцы с филигранной точностью выписывают на рисовом зерне изречения древних…
Несколько часов рассказывал мне Талгат о минувшем: о жизни в неволе, о встречах с Мусой Джалилем в фашистском лагере.
В разгар войны в лагерях для военнопленных гитлеровцы начали отбирать заключенных нерусской национальности. Эсэсовцы загоняли отобранных пленных в отдельные бараки, а потом под охраной, в запертых товарных вагонах везли куда-то в сторону Польши.
Их привезли на станцию Едлиня. Здесь Талгат Гимранов и встретился с Мусой Джалилем. Сначала Муса не назвал своего настоящего имени. Только позже Талгат узнал, что его новый знакомый — поэт Джалиль, стихи которого Талгат знал на память.
Джалиль никогда не расставался с маленькой записной книжкой в темно-вишневой обложке. Он раскрывал ее, когда вокруг не было никого из посторонних, и начинал читать заветные, сокровенные строки. Муса записывал стихи арабской вязью, мало известной среди обитателей лагеря и недоступной немецким тюремщикам.
Талгат попросил как-то Джалиля дать ему книжку, чтобы переписать стихи.
— Зачем тебе? — спросил Муса.
— Они мне нравятся, — ответил Талгат. — В них есть то, о чем мы все здесь думаем.
— За такие стихи можешь потерять голову. Не боишься? — Муса словно испытывал нового знакомого.
Узнав, что Гимранов знает арабскую письменность, Джалиль согласился. Он сказал:
— Знаешь что, если ты уцелеешь, передай моей жене эти стихи. Вот ее адрес…
Тогда-то и начал Гимранов записывать стихи Джалиля в крохотный блокнот, который легко можно было спрятать в складках убогой одежды. Записывали и другие. Бумаги не было, но заключенные нашли выход. Им выдавали по двадцать граммов маргарина — пачку на десять человек. Пергамент тщательно вытирали, сушили и вырезали из него листки для блокнотов. Гимранов записал около двадцати стихотворений — только малую часть стихов из блокнота Мусы Джалиля. Некоторые строки Джалиль не доверял даже непонятному многим арабскому шрифту. В таких местах он ставил точки, а уз