Отец Пересвет не соглашается.
— Война есть попустительство Божье. Человечество погрязло во грехе. Грех, как грязь, покрывает корой человека. А война есть скорбь. Скорбь пробивает кору греха. Человечество должно проснуться от греха.
«Проза» увозит батюшку на рынок в Берислав. Ему интересно наблюдать, с каким видом местные жители встречают священника. С настороженным любопытством. Но некоторые здороваются, а один мужчина преграждает путь с возгласом:
— А я верую, батюшка!
Отец Пересвет благословляет его.
«Проза» фотографирует объявление на заколоченном табачном киоске: «Табака НЕТУ! Киоск ПУСТОЙ! Воровать НЕЧЕГО!» Напротив на стене пятиэтажки лозунг, сложенный из плитки: «Мы придем к победе коммунистического…» Нижнее слово отвалилось, но подпись осталась — «В. И. Ленин».
— Поехали винограда нарвем, — зовет отец Пересвет, — я знаю, где.
Сворачивают с дороги к винограднику, кусты тянутся рядами в обе стороны. Тут же появляется мотоцикл с грузовым прицепом, из которого во все стороны торчат ветки.
— Так вот кто мой виноград рвёт, — виноградарь беззлобно улыбается, измученное небритое лицо, русые волосы, нос крючком, он не знает, куда деть руки в синих хозяйственных перчатках.
Они разговаривают с отцом Пересветом. Виноград у фермера пищевой, винного совсем мало. Кто-то украл аккумулятор из «пугалки», и теперь виноград клюют птицы. Некуда девать виноград.
— Как они достали свой Европой. Не нужны мы там. Ни кажуць же они Испании, шо мы теперь в Украине виноград покупать будем. Ни кажуць!
Родители виноградаря родом из Ровно. Простые люди. Нет им дела до войны.
— В двадцать первом веке договариваться надо, а не воевать. Почему мы не договорились?
Отец Пересвет пеняет на американцев, виноградарь соглашается:
— Везде, где американцы приходят, везде война…
«Проза» утешает его:
— Скоро фронт уйдет, заживете.
— Да когда он уйдет?
В штабе «Проза» спрашивает у «Дрозда»:
— Куда подевался Раизов со своей ротой?
— Им ночью Александровку брать, — говорит начштаба.
Отец Пересвет уводит «Дрозда» и «Кречета» показать, где он на болоте напротив штаба видел корову. «Проза» с ними не идет, но украдкой делает фотографию: отец Пересвет стоит на каменном парапете в позе полководца и взмахом руки указывает полковникам, где на болоте копать окопы.
Офицеры уходят по делам, остается лишь «Дрозд», он переписывается с женой и в беседе «Прозы» и отца Пересвета не участвует, просто стоит рядом.
— Никого в полку не смущает обилие мусульман среди десантников? — спрашивает «Проза» отца Пересвета. — Ведь имамов в войсках нет.
Батюшка снова вспоминает Васильевку:
— Мусульмане меня сильно уважают. Понимают, что Бог един, мы служим ему по-разному. Уважают. Мага… вот. Мага с разведкой ходил, он не православный, но совсем как православный. Меня очень уважает.
— Интересно, что на войне напрочь отсутствует и национальный вопрос, и религиозный. Все — как братья, — замечает «Проза».
Но отец Пересвет его реплику игнорирует:
— Для человека важна встреча с Богом, на войне такое часто происходит. Вдруг нисходит благодать, и человек понимает, что встретил Бога. Это искра, из которой, у кого быстрее, у кого медленнее, должно разгореться пламя.
— Вот с этого места подробнее, — просит «Проза». — Как распознать присутствие Бога?
— Сердце ощущает. Во время бомбежки молишься — и чувствуешь присутствие Бога. Сердце само узнает Творца. Это пережить надо.
Отец Пересвет замолкает на мгновение, отмахивается от мухи.
— Сердцем, — продолжает он, — уповать на Бога всем сердцем, и тогда все получается. Еще обеты работают. Как способ спасения. Страшно когда, пообещай что-нибудь Богу, и Он спасет тебя.
— А молиться во время артобстрела кому?
— Как ни странно, обращение к умершим родственникам помогает. Помимо основных молитв. Богородице, Отцу Небесному.
— Я тоже к Богу обращался. Дважды, — встревает в разговор «Дрозд». — Первый раз на Вокзальной в Буче, когда по колонне прилетело. Думал — все! Но рефлексы проснулись, навыки… Не зря же меня учили. Открываю люк, ПТУР по люку — чирк! Рикошет. Выскочил. Этих — туда, тех — развернуть сюда. Залечь! Чуть стихло — двигаться!
«Дрозд» активно жестикулирует, заново переживает тот бой. Тогда его ранило, при эвакуации уронили с брони под гусеницы, едва не раздавили. Но все обошлось, сейчас он вспоминает не о ранении.
— Я тогда говорю Ему: за что? Я этого просил? Целую колонну ребят угробить? — в глазах «Дрозда» блестят слезы. — А когда вывел всех, когда посчитали, оказалось, что из 500 человек всего 18 «двухсотых», хотя разве можно так говорить — «всего»? Снова к Богу обратился. Прости, говорю, кто я такой, чтобы судить замыслы Твои? Прости, что херню нес, и спасибо.
«Дрозд» полминуты молчит, потом продолжает:
— Потом, когда выбрались… Лежим, сидим где кто. Ждем эвакуации… раненые. Встает боец, все ноги посечены осколками, но он встает, смотрит на меня и говорит: «Спасибо вам, товарищ полковник, что вывели нас». На самом деле — это они молодцы. Все же люди были дисциплинированные, приказы выполняли четко. На скорости. Те, кто двигался, — выжили.
— А те, кто погибли? — спрашивает «Проза».
— Я бы не был столь категоричен. Но погибли те, кто в технике остался. Точнее, не так. Те, кто поверил в технику и не стал выпрыгивать. И те, кто выпрыгнул и замешкался, остался рядом с техникой ждать указаний. В обоих случаях я бы назвал причиной гибели — отказ от жизни. От борьбы за жизнь. Это не те, по кому первым прилетело, нет, конечно. Я о тех, кто медлил под обстрелом. Когда уже жгли технику.
— Можно скользкий вопрос про Бучу? — осторожно спрашивает «Проза».
— Валяйте! — великодушно разрешает «Дрозд».
— Вы ж наверняка видели видео, снятое украинцами на улицах Бучи? С трупами гражданских вдоль дороги. Что скажете?
На лице «Дрозда» мелькает тень:
— Хрень все это. Там столько мирных погибло, от артобстрелов, наших и украинских, что эту улицу можно было выстелить телами. Хохлы взяли несколько трупов для картинки. И все. Зачем им это понадобилось? Не пойму!
— Зеленский и вся его команда — киношники, — поясняет «Проза». — Они ведут войну, руководят страной так, словно сериал снимают. Одна серия — «Призрак Киева», другая — «Буча», третья — «Крейсер “Москва”», четвертая — «Окровавленные трусы омбудсмена Денисовой», и так далее. У них нет как таковой военной стратегии, это — логика сериала, каждой новой «красивой» картинкой убеждать украинцев в близкой победе!
— Бесы они, — делает вывод отец Пересвет. — Не пекутся о людях.
— Я хотел написать, как не оскотиниться на войне, но сейчас я не вижу этой проблемы, — подбрасывает «Проза» отцу Пересвету еще одну тему для дискуссии.
— У натовцев пропаганда работает на озлобление человека, на то, чтобы разбудить в человеке зверя, — говорит батюшка. — А мы — наоборот. Работаем, чтобы, несмотря на все злые обстоятельства, сохранить в себе образ Божий, сохранить человека.
И «Проза», и «Дрозд» молчат.
— Подвиг от человека, а победа от Бога! Это Паисий Святогорец сказал, — оканчивает беседу отец Пересвет.
Глава 8Дело государево
На совещание в штаб собираются младшие офицеры. Так как «Пустельга» уехал в отпуск, единственный оставшийся в полку замполит, с кем знакомится «Проза» — аккуратно выбритый и тщательно причесанный старший лейтенант с позывным «Дрезден». Он — замполит номинальный, по факту «Дрезден» командует ротой.
— У меня мама — украинка, — «Дрезден», кажется, первый, кто правильно, как надо по-русски, делает ударение на «и», — бабушка и дедушка из Сумской области, им по 75 лет уже, дед — военный пенсионер. Я у них крайний раз гостил в январе 2014-го, еще курсантом.
— Свободно приехал? — спрашивает «Проза».
Они прогуливаются вдоль тенистого края автомобильной парковки. Совещание еще не началось.
— Ну да, — отвечает «Дрезден». — Революции еще не было. Поезда в Киев ходили. Гуляли мы с братом по Крещатику, дошли до Майдана. Он студентом тогда был, с его другом ходили еще. На Майдане студентов много. «Чего стоят?» — спрашиваю. «200 гривен в день платят. У студентов стипендия 800 гривен в месяц. Можно и постоять», — отвечают.
— Брат родной?
— Двоюродный. Сын брата мамы.
— И где они сейчас?
— А! — «Дрезден» сокрушенно машет рукой. — У дяди совсем крыша поехала от пропаганды. После 24 февраля матери начал слать фото трупов: «Смотри! Там твой сын может быть». От родителей отрекся. Общаться перестал. Мама старикам иногда звонит, разговаривает, плачет. Увезти бы их оттуда. Да как? И не хотят они.
— Старикам важно чувствовать свое, — вздыхает «Проза». — «Мое кресло, моя кровать, мой дом, мой садик». Там у них — равновесие. Вырвать их из привычного мира, могут не привыкнуть к новому месту. Где все — «не мое». Понимаешь?
— Да. Они так и говорят: «Помрем там, где помрем».
— А дядя где?
— В терробороне. Ему сорок пять.
— Так ты с ним в бою можешь встретиться? Так запросто?
«Дрезден» пожимает плечами.
— Не знаю, может быть, теоретически. Напротив нас их кадровые части стоят, из 25-й аэромобильной, поляки, негры какие-то. Терроборона вряд ли.
«Дрездену» неприятен разговор, но «Проза» не унимается:
— А брат?
— Старший на ракетном заводе работает, бронь у него. А младший с матерью в Польшу сбежали.
— Ну дай Бог, чтобы вы друг друга в прицел не разглядели!
— Ага!
— Я смотрю — вчерашние лейтенанты лучше всех воюют, — «Проза» меняет тему беседы.
— Ага!
— Идейные все?
— Не-е, — «Дрезден» морщится. — Подготовка. Нас все же пять лет учили. Лейтенанты технику знают хорошо, владеют ею уверенно. А чего бояться, когда в руках техника, с которой умеешь обращаться?
— Чувство оружия?
— Во-во!
— И совсем не боитесь?