— Милая моя, — терпеливо повторил Макс, припоминая волшебную фразу о том, что путь к сердцу девушки лежит через уши. — Я люблю тебя. Не знаю уж, почему я должен любить не тебя, но никого другого мне не надо. Так ты меня простишь? Останешься?
И снова промолчала. Затем — тихонько подалась назад, прижимаясь к груди Макса, запрокидывая ему на плечо голову.
— Интересно, в какой вселенной я могу тебе сказать «нет»? — пробормотала она, переплетаясь с Максом пальцами.
Ох, Санни… Ну прекрати. Ну, просто, как тебя после этих заявлений не хотеть и не любить? Как можно не хотеть и не любить свою женщину?
— Слушай, я правильно помню, что в этом доме есть кровать? — вкрадчиво поинтересовался Макс. Хотя, честно говоря, даже если бы он помнил неправильно — кровать, в конце концов, была не обязательна…
32. Привяжи меня к себе
Как так вышло? Как так вышло, что виноват был Макс, а наказывали сейчас Аленку? Что это была за странная магия, после совершения которой Аленка оказалась крайней?
Хотя ладно, это не была странная магия, это был просто последний день в Москве.
Завтра Аленка уезжала разбираться с увольнением, решать кучу мелких проблем, доводить маму до кондрашки, отбиваться от санитаров из желтого дома и очень надеялась, что через две недели, когда она вернется — Макс никуда не исчезнет и не передумает. Он-то, по крайней мере, кажется, ужасно хотел, чтобы Аленка передумала. Чтобы вернулась к нему. Он даже отвез Лизку к бабушке, и пообещал Аленке, что сегодняшний день она запомнит надолго.
Наверное, кто-то бы счел, что Аленка Макса простила слишком быстро, но… Честно говоря, она и прочувствовать его потерю особо не успела. Он пришел слишком быстро, практически мгновенно, все, что успела Аленка, так это проплакать один вечер, а ранним утром пятницы Макс и заявился.
Сколько поцелуев было сказано, как самозабвенно они трахались — на подоконнике в кухне Артема, на его столе, в его душе и таки да — на его кровати. Темыч ворчал и возмущался, что столько секса в его квартире прошло мимо него, и что надо было остаться и «хоть посмотреть», а Аленка лишь хохотала, и пила чай из оранжевой кружки, сидя у Макса на коленях. Было очень укуренно сидеть в одних трусах и Максовой клетчатой рубашке на вышеупомянутых коленях Ольховского и — на кухне у Темыча. Ну, а кто виноват, что они не успели тогда сбежать до его прихода. Заняты были. Очень заняты. Впрочем, Артем разглядывал Макса и Аленку с практически братским умилением, правда, в какой-то момент они и выходили на балкон «покурить», хотя не курили оба… Но вышли, в общем-то, удовлетворенные друг другом, без фингалов и прочей хрени.
Сегодня не было никаких лент. Будто грубоватый джут сильнее отражал, как сильно Макс не хочет с Аленкой расставаться. Так, по крайней мере, сказал сам Макс.
Было в процессе обвязки что-то успокаивающее, практически медитативное. Был Макс, спокойный, улыбающийся, и веревка, ложащаяся на тело. Много веревки. Кроме веревки на Аленке ничего и не было.
И, наверное, это должно было беспокоить, но — Аленка вообще простила себе все, что была должна.
Они не разговаривали. Сейчас это было не нужно. Сейчас Аленка и так была в центре мира Макса, а он говорил ей все, что хотел сказать. Глазами, одними лишь своими жадными глазами, которые он от Аленки практически не отводил.
Описать узор веревки на теле Аленка бы даже не смогла. Она сидела на кровати, на коленях, сведя руки за спиной, перекрестив их там. Запястья вместе держали несколько петель, фиксация была вроде и свободная, но в то же время не очень. Гриву Аленкиных волос Макс разобрал на пряди, вплел в них кусочки веревок, и, опутав пальцы девушки плотной паутиной веревки — связал с ними волосы. Теперь приходилось чуть запрокидывать голову, хотя Аленка все-таки позволяла себе эту слабенькую боль от натянутых прядей. Это было остренько.
От прикосновения к телу веревки, шершавой и мягкой, по коже бежали мурашки. И Макс добавлял — то потянет веревку повыше, заставляя её проскользнуть по телу и вызвать новую стайку мурашек от соприкосновения нежной кожи и грубоватого джута. То выкрутит пальцами соски, выбивая из груди Аленки слабый стон. То пробежится пальцами по губам — легким, порхающим, дразнящим движением.
Ольховский это обожал. Обожал доводить до точки кипения. Вот хобби у него было, сначала довести до критической границы, когда либо взрыв, либо смерть. Вот и сейчас Аленка уже почти горела, удивительно, как не полыхали алым пламенем веревки на её теле.
— Я тебя сфотографирую.
Макс даже не спрашивает, Макс ставит в известность. Если это перебор — есть стоп-слово. Но никакой «Зимы» Аленка не произносит. Лишь молчит и глядит на Макса с максимально возможным желанием. Даже губу покусывает, чтобы показать, что ей не терпится. Может, сработает? Ну, или хотя бы на фотке она будет выглядеть дерзко.
Господи, как вспоминаются мысли, что одолевали Аленку в самый первый день, про то, что не очень она и симпатичная, что вряд ли получится — и до того становится удивительно. Вроде ничего не поменялось, но получается же, что не так уж все у неё и запущено, раз вот этот крышесносный мужчина смотрит на Аленку как на какую-то супермодель. Ну, ему-то виднее, кто в его вкусе! И как же хорошо, что его виды на Аленку имеют такую долгосрочную перспективу.
Фотоаппарат щелкает три раза, затем Макс его откладывает. Теперь у него есть на Аленку компромат, хотя... В общем и целом пофигу. Фантазия на тему того, что этот Ольховский, при всей своей ревнивости, поделится этими фотками хоть с кем-то — довольно неверибельна и очень смахивает на мираж.
Нет, это было крайне жестокое обращение с умирающими от желания женщинами. Аленка уже думать ни о чем не могла, только о сексе с Максом, о члене Макса, о пальцах Макса и прочих его «достопримечательностях». А этот паразит, закончив обвязку бедер, завязав последний узел, достал из своей волшебной тумбочки черное перо, сбегал до кухни за блюдечком со льдом, и продолжал издеваться. Аленка не могла видеть его рук, голова все-таки была запрокинута, поэтому категорически не могла представить, где и чем он прикоснется в очередной раз. Прикрыла глаза, сосредоточившись на осязании, можно сказать — добровольно приняла Максову расправу, чтобы сполна ей насладиться.
Его пальцы на её груди. Осторожно кружат вокруг сосков, теребят узел, расположившийся в чувствительной ложбинке между грудей. По лопаткам пробегаются пальцы с кусочком льда, ведут вдоль веревок, очерчивая Аленке рисунок, заставляя её постанывать от контраста ощущений.
Щекотно, и щемит, и крутит внизу живота, хотя, казалось бы — куда сильнее-то. В глазах танцуют солнечные зайчики и мелкие темные мушки. Господи, как же сладко и мучительно, а. Не шевельнуться, не взять его за грудки и уронить на себя — сиди и терпи, терпи, терпи это невыносимое удовольствие, лишь усиливающее внутренний голод Аленки по этому несносному мужчине.
Перо гуляет по бедрам. Порхает по чувствительной коже всей "зоны бикини", заставляет извиваться, вздрагивать, елозить, тревожить на своем теле — и на бедрах же, все те же веревки, тереться о них сильнее, заводиться еще больше.
Губы — суше и горячей, чем пустыня. Когда Макс скользит по ним кусочком льда — Аленка инстинктивно тянется к нему, вожделея этой свежести, раз уж облегчения её мукам не завезли, а получает — жаркие губы Макса и его язык, жадный, добирающийся аж до горла. Аленку уже даже не желание одолевает, лютая похоть, она нестерпимо хочет, чтобы Макс её сейчас опрокинул на кровать, заставил задрать задницу повыше, уткнуться лицом в простыню, а потом — засадил бы так, чтоб искры полетели во все стороны. Он может.
Перо ложится на кровать, у Макса остаются только его руки и лед. Цель — клитор Аленки. Кажется, Макс её то ли изучает, то ли дрессирует, потому что то, что он выделывает с этим чувствительным бугорком — не описывается никакой системой. Натирает, теребит, снова трет, а потом заставляет Аленку усесться на постель и бесстыже раздвинуть коленки. Все для того лишь, чтобы видеть, как его пальцы с ней играются, а затем мазнуть почти истаявшим кусочком льда по половым губам. Выбить еще один стон. Будто ему их мало. Нет, это уже невозможно терпеть…
— Макс...
Промолчал. Даже лицо не изменилось. Ну да, договаривались же.
— Ма-астер...
— Готова?
Тон будничный, глаза — как две бездонные пропасти. Будто договаривают за Макса, все, что он хотел сказать.
Готова ли ты упасть в бездну?
Готова ли ты? Пропеклась ли ты? До румяной ли корочки?
Готова ли,показать, что ты прекрасно знаешь, что ему нужно?
— Трахните меня, мастер, — исступленно шепчет Аленка, добавляя уже от себя, не по оговоренной форме, — и пожёстче, пожалуйста.
Пожестче, так пожестче — как заказывала, так и получила. Все было как в вожделенной картинке — она стоит на коленях, и впивается зубами в уголок подушки. Руки заломлены чуть выше, слегка болезненно, соски трутся о простыню. А Макс в Аленку засаживает: раз, другой третий. И хочется орать, на самом деле, потому что при движениях веревка проскальзывает по коже, и это лишь ускоряет приближение оргазма. Хотя, сейчас на этот оргазм работает все, и жесткие пальцы Макса, стискивающие кожу на её бедрах — особенно.
Каждый толчок — феерия. Каждая секунда — полна этой сладкой агонии. Под завязку. И хочется еще-еще-еще.
Они с Максом по-прежнему соревнуются, он по-прежнему заставляет Аленку кончать раньше себя, и желательно, чтобы к его оргазму она кончила еще разок, но… Но Аленке нравится растягивать секунды до того, как лоно сведет этим мучительно сладким спазмом. Её нравится сам процесс, по-прежнему, а с Максом — как ни с кем. Его всегда мало, в нем хочется растворяться, упасть и утонуть дотла, но… Но что поделать — этот паршивец знает свое дело. Он знает, как заставить Аленку кайфовать, и редко бывает милосерден, у него как будто план на оргазмы. Ничего, Макс, ничего… И до тебя Аленка доберется. Приедет и доберется. Дай только разобраться, как с веревками обращаться.