Воздух дрожит от ос.
Он глубоко вдыхает, грудь полнится запахами цветов, меда, какого-то дохлого зверька. Все запахи сладкие.
По рассеянности попадает ногой в лужу, подняв тучу комаров. Они окружают его. Тоненько зудят у ушей. Кусают голую спину, руки, шею. Чернявый отмахивается футболкой и поскорее натягивает ее, пока не зажрали.
Уже ухожу, ухожу, дров только наберу и пойду.
Говорит он вслух.
Сгребает кучу тонких веток для костра. Бьется лбом о толстую, свисающую на паре волокон со ствола. Бросает ношу. Наваливается всем весом и окончательно отделяет толстую ветку от дерева. Древесина ломается с тем же звуком, что при ударе поразившей ствол молнии. Чернявый наклоняется. Собирает брошенное, сует под мышку. Другой рукой волочит тяжелую крупную корягу.
Выходит из леса. Небо оранжевое, воздух густой, душный. По спине пробегает холодок, волоски на заднице встают дыбом. Чернявый оборачивается, смотрит через плечо. Он мог бы поклясться, что лес у него за спиной закрылся, как дверь.
Тило сидит на корточках и распутывает леску. Длинные тонкие пальцы пляшут в воздухе. В зубах сигарета, один глаз закрыт, чтобы дым не попадал. Энеро смотрит на него. Сидит на земле, скрестив ноги, как индеец, и смотрит. Если б не знал, что это Тило, решил бы – Эусебио вернулся. Если б не видел собственного выпяченного пуза, пухлых рук, обрубка пальца, седой поросли на груди, решил бы, что перед ним Эусебио, живой, не умерший. Что они втроем снова рыбачат, как обычно.
Он вспоминает, что в первое лето, когда они сдружились, ему начал сниться Утопленник.
Чернявого-то он знал всю жизнь, а вот Эусебио переехал в их квартал недавно. После июльских каникул пришел в их школу. У него в поселке недавно умерла бабушка, и семья унаследовала дом. А при жизни ее они вроде были в контрах, никогда не навещали. Соседям их приезд стал поперек горла. Поговаривали, будто отец Эусебио сидел, и бабка ему этого не простила. Еще говорили, мать Эусебио принимает у себя мужчин, мол, это у нее работа такая.
Они трое собирались с самого утра, чаще всего у Энеро, который был единственным ребенком у своей матери. Выпивали по кружке молока, и только их и видали, иногда до самой ночи где-то шлялись. Почти каждый день ходили на дамбу. Любили валяться под деревьями на берегу, намотав леску на пальцы ног и поджидая поклевки. Болтали, читали комиксы, листали журналы с голыми женщинами и полицейскими историями – журналы приносил из дома Эусебио.
Им было по одиннадцать лет.
В то утро он рассказал им свой сон, но умолчал, что кричал от страха и намочил постель. Лицо Утопленника льнуло к его лицу: рыхлая серая плоть, изъеденные рыбами щеки, а за ними ряд зубов. Он схватил Утопленника за космы, пытаясь вырваться, и в ладонях у него осталась прядь.
Чернявый посмеялся.
Вот бредятина.
Сказал он.
А Эусебио, наоборот, заинтересовался.
А кто это был?
Спросил он.
Кто был кто? – не понял Энеро.
Да утопленник-то.
Он же сказал – он раскис уже весь! Кто угодно мог быть!
Встрял Чернявый.
Энеро кивнул, как бы соглашаясь, что это очевидно. Эусебио нахмурился и пожал плечами. Тут леска на его большом пальце дернулась, все трое, сдвинув головы, уставились в мутную воду, и до конца дня забыли про сон.
Энеро шевелит обрубком: розовый кончик покрыт какой-то новорожденной кожей, которая никогда не обветривается. Она тоньше, чем на остальной руке. Черенок.
Палец покинул его почти сразу следом за Эусебио. Несколько недель спустя после того, как он похоронил друга, товарища, брата. Как будто часть его самого, настоящая, конкретная, тоже должна была непременно умереть.
Палец.
Всего ничего.
Милостыня.
Ему тогда, во время сиесты, вступило в голову почистить табельное, а чуть раньше он вином накачался. Пьяный был, да и на капрала новенького злость не прошла – тот отказался подбросить его до дома на патрульной машине.
Как бишь его звали?
Это вам не маршрутка, сказал, паскуда.
Как его звали-то?
Надолго в поселке не задержался. Быстро повысили. Попросил перевода. Жена так даже и не приезжала.
Как его звали?
Упал как подкошенный на кирпичный пол под навесом. До того – запах пороха, головокружение, все поплыло. После – зеленые мухи, что-то липкое между пальцами, четырьмя оставшимися. А во время – не знает, не помнит. Потом голос матери из комнаты.
Тоньо. Тоньо, иди сюда, я тебе сказала. Не заставляй себя упрашивать, а то не дам ничего.
Голос слабый, приторный. Дерзкий смешок.
Он так и не узнал, что это за Тоньо. Вставлял он матери до отца, после или вместо. Для Делии в последние годы перед тем, как она угасла, сам Энеро был уже не сын, а то одно, то другое из брошенных со смехом имен: любовники, женихи, симпатии или чистые фантазии.
Чернявый выходит из леса и останавливается перевести дух. Они сидят на равном расстоянии от него. Тило – такой же пацан, какими когда-то были они. Энеро – такой же мужик, как он сам, тоже стареющий.
В какую минуту они перестали быть такими, а стали такими?
Он смотрит на берег. Стаи комаров дрожат над водой, как миражи. В последнем свете сумерек десятками кружат у склоненной головы Тило, занятого своими мыслями. И на Энеро тоже полно комаров. Вся спина от них черная. Тот поднимает сильные руки и медленно машет, как лопастями вентилятора, отгоняет кровососов, не проливая ни капли крови. Что-то в этом движении трогает Чернявого. Как и вид двух друзей, пацаненка и мужика. Огонь заката нежностью разливается в груди.
Чернявый не помнит, когда Энеро во второй раз приснился Утопленник. Он не слышал рассказа – сестры как раз увели его стричься. Они пили терере[2] во дворике под навесом. С обочины его звали две из пяти сестер, такие же длинноволосые, долговязые и тощие, как другие три. Вылитые цапли. И голоса тоже у всех одинаковые, даже он сам не различал.
Чернявенький. Чернявенький. Чернявенький.
Вопили, пока не вышла Делия и не навела порядок.
Иди уже, вон, зовут тебя, сериала спокойно посмотреть не даете.
Чернявый Делию слушался. Кроме нее и сестер, никого, похожего на мать, у него не было. Его-то мать умерла родами. Отец, объездчик лошадей, вечно дома не бывал. Одни сестры – и он при них, как пупс.
И только когда он ушел, а Делия докурила, отшвырнула окурок в цветы и скрылась в доме, Энеро сказал Эусебио, что Утопленник появился снова.
Энеро купался в ручье и вдруг почувствовал, как что-то тянет его в глубину. Он замолотил руками, стараясь вынырнуть, но оно, будто козья жимолость, ползло вверх по его ногам и было сильнее его.
Он открыл глаза в мутной воде и увидел того, что держал его, тянул за ноги, увлекал на дно. Стал ожесточенно вырываться. Утопленник все обволакивал его своей дряблой кожей, смыкался вокруг него, как лепестки цветка.
Энеро проснулся весь мокрый от пота, как будто и в самом деле побывал в ручье из кошмара. В этот раз он не звал маму и не обмочился. Долго сидел и мелко дышал, а потом свернулся клубочком, лицом к стене.
Эусебио налил себе остатки терере, в термосе звякнули ледышки.
Это, наверное, знак.
Сказал он.
Какой еще знак.
Сказал Энеро.
Эусебио взглянул на него и на секунду задумался.
Надо нам к крестному моему сходить. Он в таких вещах разбирается.
Сказал он.
Дрова горят, становятся углями.
Когда углей набирается, Чернявый рассыпает их под решеткой. Сверху укладывает мясо. И колбаски.
Энеро и Тило играют в карты. Игра детская, называется «грязная жопка». Если «грязная жопка» достается Энеро, Тило радуется и потешается над ним, все равно как маленький. Энеро тоже посмеивается и качает головой.
Ничо, ничо. Скоро и твоя жопка в траве изваляется.
Чернявый закуривает и уходит к берегу.
К крестному Эусебио они отправились втроем. Чернявый и Энеро на великах, а Эусебио они везли по очереди. Ехать было далеко, до другого конца поселка, в квартал беднее, чем их родной, откуда они почти никогда не выходили. Улицы без асфальта, стоялая вода в канавах, в теньке костлявые собаки валяются. Слегка боязно было бродить в самый полдень, когда лавки закрываются и народ расходится на сиесту. Снаружи ни души, на жаре-то.
Рядом с домишком крестного, под хлипким брезентовым навесом кучковались люди. Все больше женщины, и все больше с мальцами, обмахивались страницами, выдранными из журналов.
Это клиенты.
Сказал Эусебио.
Крестный был знахарь, и звали его Гутьеррес.
Обождите тут пока.
Сказал он и зашел за угол дома.
Очередь проводила его взглядом и уставилась на них. На всякий случай они устроились подальше, под деревом, прислонили велики к стволу. Чернявый нервничал: его сестры были евангелички и считали, что все, что не от Бога, – то от дьявола. Вот хотя бы знахарство. Прознай они, где он шляется, задали бы ему. Энеро тоже было неспокойно. Делия не разбирала, что от Бога, а что от дьявола, – она все это считала суевериями для тупоголовых. Может, и права была, да только Энеро иногда просил о чем-нибудь Иисуса, и оно сбывалось. Вот и думай.
Подошли два пацаненка, один попросил велики.
Покататься.
Сказал.
Энеро не дал.
Пацан что-то зашептал на ухо другому, и оба заржали. Потом харкнул на землю, развернулся и ушел обратно к взрослым.
Мясо нагревается и начинает пахнуть. От жира с колбасок угли шипят. Чернявый возвращается и садится у решетки. Следит. Делает глоток вина.
В отсвете костра он видит ската и удивляется, как будто не ожидал обнаружить на дереве, куда они его подвесили несколько часов назад. Посмеивается. А куда бы ему деваться? Снова окидывает его взглядом. Встает и подходит к дереву. Изучает ската. Дотрагивается. Шкура сухая и натянутая. Мясо прохладное. Чернявый принюхивается. Пахнет глиной. Рекой. Закрывает глаза и раздувает ноздри. За этими запахами чувствуется еще один душок, и Чернявому он не нравится.