И прекрасно владела предметом.
В совершенстве.
Но меня на свой урок пустила всего один раз в жизни.
Лет через двадцать стало понятно, к чему это все.
Не хотела, чтобы сын повторил ее путь.
Хотя потом, когда я уже сам учительствовал, гордилась безмерно.
Мне докладывали близкие к королеве люди.
Мама – символ той эпохи.
Ее до сих пор вспоминают ученики и коллеги.
С улыбкой и благодарностью.
Печалит, что объективно число этих людей увеличиваться не может. Только уменьшаться. Бесконечность лишает жизнь смысла.
Даже бесконечность памяти.
Такова истина.
В 1982-м году я поступал в ВолГУ.
На филфак, чем мама была явно недовольна.
В ее мечтах и планах младший сын имел образ военного врача или военного журналиста.
Смешно, правда?
А папа решил, что из меня выйдет прекрасный инженер. Еще один анекдот.
Но я пошел по пути «наименьшего сопротивления»!
А проще всего было стать филологом.
Привожу мой диалог с преподавателем сразу после вступительного экзамена по русскому языку и литературе.
Про оценку из скромности умолчу.
– Кто Вас готовил, молодой человек?
– Мама.
– Мама? Плотникова…Что-то я не знаю такой учительницы.
– У нас разные фамилии.
– Можно поинтересоваться?
– Хает. Ее фамилия Хает.
– Вы сын Раисы Михайловны? Что ж сразу не сказали.
Я бы Вас и не спрашивала.
А просто поставила «отлично»…
Вот такой у мамы был авторитет.
Раиса Михайловна…
Это ее в школе так звали.
А в паспорте было написано Рахиль Моисеевна.
Советские времена.
Легкая попытка защиты от антисемитизма.
Мне кажется, что адаптация к «славянскому варианту» имени была абсолютно бесполезна.
Внешность и фамилия не позволяли сомневаться.
Да и подход к жизни.
И вот теперь много – много разных «А еще…»
А еще она очень хотела девочку.
А получился второй мальчик. Иногда мама в шутку говорила, что я это ее самое большое разочарование.
А может и не в шутку.
А еще она часто называла меня Левой.
Так зовут моего старшего брата.
А еще она советовала, чтобы меня в паспорте записали русским.
Но… я уже был большой.
И остался евреем.
А еще никто не видел на ее ногтях лака.
И уши не были проколоты.
А еще она один раз «била» меня половой тряпкой и один раз – тапком.
А еще она не любила, когда свекровь называла папу Мулей (сокращенно от Самуил), а бабушка это не принимала во внимание.
А еще меня назвали в честь ее папы.
Дед Моисей умер, когда мама была беременна.
А еще она проверяла с красной ручкой мои письма из армии.
А еще она не любила моих подружек.
Всех.
Пока они были в зоне опасности, то есть в зоне возможного заключения брака со мной.
А еще с ней невозможно было спорить.
А еще она не ходила на родительские собрания, когда я был школьником.
А еще хотела перевести меня в свою школу, но мне удалось избежать этой участи.
Иначе школьные годы могли быть «немного» посложнее.
А еще ей становилось плохо при виде крови.
Она падала в обморок.
А еще она ела борщ с сахаром.
А еще она каждое воскресенье пекла блины.
Всю жизнь. Воскресенье – блины.
А еще она готовилась к урокам.
Писала конспекты до самого конца своей карьеры.
А еще она была легендарным репетитором и плохим экономистом.
Брала за свои занятия гораздо меньше, чем нужно было.
Не могла, стыдилась.
А еще в детстве я больше всех других любил жареные пирожки с изюмом.
Но мама никогда не жарила только их.
Обычно были еще и с мясом. Иногда с капустой.
Их мы тоже всей мужской частью семьи очень-очень любили.
Но те, легендарные, с изюмом…
Мама стояла у плиты и распределяла готовые пирожки по кастрюлькам, перемещая из сковородки: длинненькие в одну кастрюльку, а кругленькие – в другую.
Есть горячие пирожки мама не разрешала. Всегда говорила, что будет болеть живот.
Я в трепетном восторге ждал несколько минут и начинал брать руками из кастрюльки и из-под полотенца кругленькие теплые пирожочки.
Сразу по два.
Один в правую, другой в левую руку.
Круглые, как вы уже поняли, были с изюмом.
А мама стояла и улыбалась.
А я не мог остановиться.
Именно поэтому я не пеку.
Не смогу так, как она. Никогда.
А еще она боялась быть бедной и голодной. После эвакуации. После войны.
А еще, а еще, а еще…
Жизнь ее нельзя назвать легкой.
Много работы. Папина болезнь.
Ранняя смерть единственного и обожаемого младшего брата Фимы. Ему было всего 49-ть.
Отъезд старшего сына с семьей в Израиль.
Тогда это было расставание почти навсегда.
И папино завещание мне именно поэтому и состояло из одной фразы.
«Обещай, что не бросишь мать».
Выполнил?
Не знаю. Очень старался.
Деньги на сберкнижке, собираемые 40 лет и превратившиеся в один миг в бумагу.
А еще была непонятная мне любовь к советской власти.
Она, советская власть, по ее словам, дала ей высшее образование.
Вот достижение. То еще!
Или это вовсе не любовь, а страх?
Мы даже шутили в семье. Советское? Значит отличное.
Сегодня очередная дата.
И ее с нами нет.
Она пережила папу на 5 лет и 5 дней.
Пятерки. Любимая оценка. Даже в этом случае.
Просто после смерти папы ушло главное в маминой жизни – забота о нем.
Смысл жизни ушел.
А нас рядом уже не было.
Большая любовь и большая печаль.
Апрель…
А еще…
Собранные на затылке в гульку волосы.
«Лоб – признак ума, он должен быть открытым!» – так говорила мама.
И я до сих пор считаю, что она права. И до сих пор это моя самая любимая женская прическа.
И хорошо, что идет она немногим.
Недокуренный разговор про радио
Как стать ведущим «Серебряного дождя».
Краткий курс.
Введение.
Лютой зимой 2000-го года я освободился.
Звучит-то как грозно.
Отличное начало, скажу я вам. Хотя для кого-то может даже и смешно.
Если быть совсем точным, то все случилось 13 января.
Сразу после зимних каникул.
Мои трудовые обязательства стали больше недействительны.
Контракт того, тю-тю, финиш! Конец!
В это день я де-юре перестал работать директором на «Русском Радио Волгоград» и больше не выходил в эфир на «Новой Волне» (есть такая прекрасная радиостанция в Волгограде, с которой все в 1994-м и началось).
Пост сдал – пост принял.
Выработал парень свой радиоресурс в родном городе.
И не только радио. Весь, абсолютно весь. До самоненависти.
До самого донышка, «до последней в песне строчки», как верно подмечено любимыми «Чайфами».
До отвращения к работе. До рвотного рефлекса.
Больше не мог. Агонизировал.
Не было уже никакого драйва.
Да и радио уже было сыто мной по горло. Его мною рвало.
И город. И его рвало – и на меня, и на радио.
Мы и рассчитались друг с другом.
До последней копеечки.
Навсегда.
И так стало мне хорошо! И до сих пор хорошо без него. Просто и хорошо. Надеюсь, что это взаимно.
Помню, как за пару месяцев до этого дня в популярной тогда газете «Городские Вести» была напечатана статья о праздновании Дня Молодежи.
Ежели не изменяет память, то написала ее Ekaterina Goryacheva
Про нас там тоже была пара слов.
Почему-то кажется, что все запомнил дословно.
Приговор звучал так.
«Открылся занавес.
На сцене появился привычный Плотников, который привычно весело и профессионально общался с привыкшей к нему публикой».
О каком обжаловании может идти речь?
Уже тогда стало понятно, что все – «пиздец, я теперь Властелин Колец», как пели и поют до сих пор мои друзья из еще одной группы «Жуки».
И ведь правда в каждом слове.
Надо уходить, надо бежать прочь.
Немедленно. Иначе.
А что иначе я не знаю.
Даже предполагать не стану.
Все пошло по плану.
Автор этого плана до сих пор неизвестен.
Никакой горячки и никаких обид.
Со мной расстались на удивление радостно и непринужденно мои партнеры. Аж покоробило немного.
И сейчас мне кажется, что им без меня было проще.
Они выдохнули и стали добрее ко всем остальным.
И немного богаче. И конкуренция ушла. Погулять. Теперь все послушные.
А шел мне уже от рождения 35-й годик.
Не мальчик. Планов вроде много, а на деле – шиш с маслом.
Пребывал я в легком смятении, граничащим с тяжелой грустью.
Плюс в жизни личной тоже был период так себе.
И решил смотаться в столицу.
К друзьям. Водочки попить, картинку перед глазами сменить. Разведку разведать.
Теперь кажется, что все было легко и просто.
На самом деле я ехал в никуда.
И ни к кому.
Без определенных планов и надежд.
Зараженный звездной болезнью в ее самой тяжелой и практически смертельной провинциальной форме.
Но точно – я ехал не за работой.
Это было бегство. Бегство.
Не скрою, что мысли о переезде в Златоглавую и Первопрестольную возникали в голове и раньше.
Но трусоват был.
Страшновато было как-то все бросить. Нажитое непосильным трудом. Идиот.
И всех бросить боялся. Родителей в первую очередь.
Волгоградская синица в руках была, как казалось, надежнее журавлей в небе над главным городом страны.
Принцип «лучше первым в деревне, нежели вторым в райцентре», ра-ботал на все 100 %.
Это самый вредный посыл для человека.
Это обречение себя на медленную смерть.
Не смейте так плохо о себе думать!
Не смейте!
А созреть-то надо.
Поздним оказался мой урожай, еще бы чуть-чуть и в мусорные баки его.
Да еще мои московские друзья, люди не бедные и честно – циничные говорили, что в 35 лет столицу уже поздно завоевывать.