Встала из мрака богиня соленых вод,
на Пастернака, метеоролог, труби поход,
хлещет потоп, зеленый, фиолетовый, золотой,
от начала времен параллельно ничьей земле,
это все он со своей неуверенной правотой
и контрабандными чернилами в феврале,
встала его обида от Антарктиды, от солнечных ледников,
город чихнул и пропал из виду,
а также из писем и дневников,
у остановки – автобусов нет,
остается ждать бригантин,
дышит ливнёвка на ладан,
на чубушник и на жасмин,
встало, объяло дымом,
не формалином – так янтарём,
Ной проплывает мимо —
говорит, непарных мы не берём,
он не владеет рифмой, новой привычкой
средних веков, промежуточных мокрых дней,
он уже взят в кавычки, вычтен вместе с ковчегом,
землей и всем, что плывет над ней,
дождь хлынул – не остановишь, но невозмутим
юго-восточный встречный пассат,
сонмы морских чудовищ привычно плывут на работу
сквозь райский сад,
пусть он, как хочет, пишет, но видишь,
между чернильных грив
в море слоями вышит – и лезет выше —
на красный свет, как обычно, – барьерный риф.
«Откапывая очередное завтра, глядя как крошится земля…»
Откапывая очередное завтра, глядя как крошится земля,
куда подевались динозавры, не спрашивай журавля,
всехяден, всерыщущ, благоразумен,
везде впечатан в петит,
он никуда отсюда не умер, он все еще летит.
Наблюдая закат в молдавской зимней полупустыне,
где лиса ныряет в сугроб на корпус, заслышав мышь,
понимаешь: все, что ты думаешь,
проще уже сказать на латыни —
но на ней ты и говоришь.
Чей водород проплывает мимо, чей алеф – иль текел —
несет стена,
написано углекислым дымом
на листьях хвоща или плауна,
и ты проходи осторожно мимо, не то припомнишь,
прямо с утра,
кем это лицо бывало вчера —
какой пожар торчит из-под грима,
и выпадет пеплом твое «тогда»
в годичный слой гренландского льда.
«Cоставить до половины список больших кораблей…»
Пришел невод с травой морскою…
Cоставить до половины список больших кораблей,
сбиться со счета, проснуться, открыть «Эксель»,
взять источники, внести, изменить формат,
импортировать в сон
и уже на той стороне вспомнить, что ты – незряч,
и не можешь здесь прочитать тоннаж, имена гребцов,
гавани приписки и
прозвища царей,
что ж, придется обходиться собой, строкой
и соленой смесью из слухов, тоски, легенд,
что выкатывается в речь как ночной прибой,
приносящий добычу хозяевам маяков,
просыпаться нет смысла – рассказчик всегда слеп
на любой войне,
о любой войне,
из любой.
«Cлучайно нашел пропавшие Варовы легионы…»
Cлучайно нашел пропавшие Варовы легионы
где-то в Южном Крыму или на Кавказе,
мгновенно запил, ночами грузил вагоны,
жил у каких-то волчиц на какой-то хазе,
понимал: при любом раскладе ему не светит,
промолчишь – оскорбится Август, опубликуешь – эти,
им ведь тоже осточертели болота, сено, солома,
а в Причерноморье и климат почти как дома,
греки живут и девушки черноглазы,
правда, язык калечит гортань и туманит разум,
но спустя пару лет лишь турист отзовется кратко,
что местное ополчение марширует римским порядком…
В общем, как ни крути, открытье выходит боком,
на работе шпыняют, требуют научной работы,
впрочем, Дионис оказался приличным богом —
как-то во сне явился вполоборота
и сказал – вино для веселья, а не для страха,
так что давай, археолог, вставай из праха,
поезжай на юг, где курганы раскопы щерят,
и копай себе, что копается, наудачу,
публикуй у псоглавцев – псоглавцам никто не верит,
потому что дышат и воют они иначе.
«Сбежала какая-то сволочь, украв луну…»
Сбежала какая-то сволочь, украв луну,
бесхозные волны терзают материки,
вишни взывают о гибели к плауну,
звезды огромны, воды, само собою, горьки.
скоро – мечта профсоюзов – до дна сократится день,
скоро – какая физика! —
солнце и ветер всех возьмут в оборот,
шарик с горящей шапкою набекрень,
катится так, что никто уже не найдет.
В городе, где квадрат зданий не спит, не спят,
отбрасывая эхо на весь фольклор —
на мостовой – прожилки руды, слюда.
где ни ложись, не окажешься одинок,
там
посреди площади поднимается отсутствующая тень,
остроугольная, уютная, как всегда,
бедный Евгений, не нужно смотреть в поток,
бедный Евгений, не нужно искать зазор,
станешь как автор, узнаешь все наперед…
Полюса немедля зарываются в плотный лед,
наклоняется ось, день продолжает счет.
Тень говорит луне: товарищ, не бойся, иди сюда.
И луна идет.
«Заходил василиск, подарил василек…»
Заходил василиск, подарил василек,
залетал мотылек, подарил василек,
синий цвет – на разрыв, напрогляд, невпопад,
васильки-васильки, не тревожьте солдат.
Мимо русла горы, мимо склона реки,
все-то пушки остры, заряженны штыки,
под землею скользят броневые суда,
васильки-васильки, не растите сюда.
Ты кого заклинаешь, ночной дуралей,
полевые цветы и царицу полей,
небеса над полями, скопленья кислот,
ненасытное пламя горящих болот?
Лучше злые чернила из них заварить,
запиши, как горит – все равно же горит.
Все равно ни степи, ни руки, ни строки.
Васильки, васильки, васильки, васильки.
«Является скучная сухая вареная рыба…»
T. A.
Является скучная сухая вареная рыба, например,
щука в горчичном соусе, и начинает объяснять, что
Волга не впадает в Каспийское море, а впадает в него
Кама, а в Каму впадает тоже не Волга, а Ока, а Волгой
является только Волга Верхняя, и ей, уважаемой рыбе,
недоразумение это надоело, и предъявляет кольцо,
которым ее противоправно и вопреки географии
окольцевали в 1921 году, нашли и время, а потом
выловили еще раз в 42 и тогда уже съели, всю,
с солью и горчицей, ничего другого не было, наши,
конечно, немцы не дошли до Волги, то есть до Оки,
то есть до Камы, и вообще, если бы ее немцы съели,
она являлась бы немцам – и они бы ей не отказали
в таком пустяке: снять треклятое кольцо с надписью
«Нижняя Волга», им-то что, а с нашими уже и выросла
в человеческий рост, и ходишь к ним семьдесят
лет – ни в какую.
«Молодежь разучилась не только пить…»
Молодежь разучилась не только пить,
старичье почти разучилось петь,
мистер Бонд разлюбил королеву Маб,
а Советский Союз взял и исчез,
поголовье мифов сократилось на треть —
право, не знаешь, куда смотреть:
чтобы серый волк завелся в лесу, необходим лес.
Вот он и лезет из всех щелей —
гигантские папоротники и хвощи,
он тоже забыл, что у нас на дворе,
и растет, сколько хватит сил и земли,
когда-нибудь он станет углем
(а мы не станем – ищи-свищи),
когда-нибудь он станет углем, питающим корабли.
Под сенью небес – паровозный дым,
типографский шрифт для грачей и ворон,
под семью небесами снова тепло.
над городами ручной неон
беседует с миром на пять сторон,
и включаются в некогда прерванный разговор,
вспоминая себя, пласты нефтяных озер,
и самый асфальт – воскрес.
«Ветер встал от восточных гор, закрывая дорогу в Сад…»
Ветер встал от восточных гор, закрывая дорогу в Сад,
теперь он приводит в движенье воду,
толкает каждый росток.
Ушедшие навстречу ветру не приходят назад,
и значит, те из нас, кто устал, выбирают путь
на восток.
Это очень большая земля, а нас немного живет на ней,
мы не можем себе позволить
выбрасывать любые дары,
Пламя меча на границе Сада —
ориентир для птиц и коней,
чудные тернии и волчцы питают наши костры.
Реки серы, реки огня – прекрасное топливо
для машин,
наше железо уходит в землю, земля дает пшеницу
в ответ,
Свет, которому мы не внемлем,
пригоден для измеренья лет,
и прах земной создает кувшин —
и то, что льется в кувшин.
Ангелам все это несколько странно,
слетая в последний час,
они висят в слоях атмосферы, как придонная рыба
во льду.
Но сотворивший левиафана и вслед сотворивший нас,
вероятно знал, что он имел в виду.