или в нижнем Тагиле (выпил полбанки и далее был таков)
или в море, или в такой Юре,
где саговники стоят неподвижно, как в букваре,
и рамфоринх карабкается мимо перистых облаков
словно верхнее «ми».
Завтра днем,
он стоит у раскопа, рифмуя цифры свои,
пересчитывая геологические слои,
вспоминая этаж и дом,
машинально рисуя птицу – «правнук, привет»,
машинально строя границы, включая свет,
да, конечно, с приливом, луной, открытым окном,
да, конечно, счастливо, потому что несчастья нет,
или есть, но не здесь —
он его не пускает в этот сюжет.
и не помнит о нем.
«Там по-прежнему по улице штормовой…»
Там по-прежнему по улице штормовой
человек гуляет с пылающей головой,
от него на пари прикуривает шпана —
не портовая, те знают цену огню —
на него до сих пор заглядывается она,
та чей свет не храню, та чей след не храню,
не ее двоичный код творит мои облака,
и ракушки мои – с другого материка.
Там по-прежнему читаются провода
с воробьями, рассаженными под фокстрот,
там отсутствуют все прочие перелетные города,
ибо город – один, и от его щедрот
подъедаются рыба, птица, трамвай, платан
и фонтан – и больше нигде.
Там по-прежнему язык, любому чужой, родной,
не по чину аналитичен, скрещен с волной,
от количества вводных слов в морях заводятся острова
и глаголы текут до протерозойских руд,
разъедают железо, размалывают жернова,
призывать их к Розенталю – напрасный труд,
и она говорит ледяной водой, говорит воде,
и вода прирастает к розе и резеде
и к траве, вцепившейся в склоны, в теченье лет,
но и той за экватор надежного хода нет,
под водой, на пляжах, на стыках бетонных плит,
мне рубашку вяжет, затонувшее отчество шевелит,
там…
«Вдоль по улице метелица плывет…»
Вдоль по улице метелица плывет —
это числа покидают небосвод,
это числа составляют кружева,
слой за слоем, белизною наносной,
ожидая, что воротятся слова,
как обычно – восстановятся весной,
посмотри, вчерашний нерест залатал
и квартиру, и колодец, и квартал,
слой за слоем, кроме дыма на трубе,
город – множество, подобное себе,
в небе ходит грозовой водоворот,
это числа подпирают небосвод,
это числа повторяют небосвод,
потому что основного – не нашли,
собирают мир наощупь, напролет
оставляя единицы и нули,
чтоб весной художник, глядя на залив,
лужи, зонтики, трамваев тяжкий бег,
и не вспомнил, как стирал лицо земли,
где под снегом и под снегом – только снег.
«Киселем она поит и огнем палит…»
Киселем она поит и огнем палит,
отбирает уязвимость (и память) на шесть седьмых,
летом эту реку найдет любой Гераклит —
сколько там той зимы.
Переплыть, полежать в отложениях меловых,
прогореть в котле, уснуть затычкой в щели,
и однажды проснуться с другой стороны травы —
сколько там той земли.
Все равно уложится в ритм хвостатый раскат комет,
расписной сюжет, закрученный щегольски,
от большого взрыва – до метро и дальше наверх —
на все миллиарды лет —
сколько там той строки.
«Загнали случайное существо в ядовитое вещество…»
Загнали случайное существо в ядовитое вещество,
согласия не спрашивали – перебьется, еще чего.
И каждый примерно футбольный тайм
(равный нашим четырёмстам)
заглядывали, справлялись – как они там?
А потом отвлеклись, не до того,
не вспомнили, даже когда из угла
подплыло невидимое вещество, разъедающее дотла.
И вошедший следом распахнул рот и сказал:
я пошел, с дороги вcем напишу,
а этот со мной – его зовут кислород.
Что я делаю им? Дышу.
«Всадник глядит в зенит, качается колыбель…»
Всадник глядит в зенит, качается колыбель,
небо в воде стоит ниже нижних земель,
дальше – солдат, закат, равнина, облако, колесо —
взгляд сохраняет всё.
Теперь ни стран, ни границ, ни облаков, ни сёл,
ни ловушек, ни птиц там, где Брейгель прошел,
даже полет стрелы, повторивший речной извив,
свернут и сдан в архив.
Весь в снегу и песке, упакован в пределы сна,
ты висишь на доске и за тобой – стена,
а сквозь нее, в окне, кто-то, одетый в тень,
лепит когда и где,
заново, каждый день.
Всадник войдет в ручей и удивится – жив.
«А там, где горе торчит как кость…»
А там, где горе торчит как кость
и никто не будет спасен,
из беды встает огромный лосось
по имени Соломон.
Его чешуя над порогом горит,
разрезая время как нож,
и всему недолжному говорит
«Ты сейчас у меня пройдешь.»
Посмотри, эта нитка в рыжей руде —
его инверсивный след,
он в нашей крови как рыба в воде
все эти тысячи лет.
А что небо колом и земля в дугу —
так на все есть место, прием и край,
и рыбак на каменном берегу
кивает ему – играй.
Часть вторая
«Тут грядет такая война миров, что на пушки от страха…»
Тут грядет такая война миров, что на пушки от страха
переплавили сковородки, грабли и зеркала,
а во сне всем является зеленая черепаха,
и мало что сама – здоровущая обнаглевшая черепаха,
так еще слонов навела,
и они лабают сказочный джаз, прямо так, в полете,
им плевать, что звуки в вакууме без Лукаса не слышны —
это еще кому они не слышны? —
и сообщают – вы скажите вашим крылатым ракетам,
артиллерии и пехоте,
наше кабаре находится прямо здесь,
на обороте, в наобороте,
и пока мы играем, вы все равно никогда не умрете,
так что лучше сгребайте, смотрите, пеките свои блины.
– Это вражеская черепаха, – сообщает командование,
– Потанцуем, командование? – отзывается черепаха,
а саксохобот гоняет кривую по границе желания
и понимания,
ни судного дня, ни огня, ни озера, ни госпраха,
а просто зеленая че-че-ре-ре-диез и обязательно – паха
говорит – покатай меня.
«За второй звездой от большого универмага…»
За второй звездой от большого универмага,
на окраине нашего рукава
осторожная моль сидит в шкафу и пожирает бумагу,
избегая тех участков, где есть слова.
Она знает, что текст все равно изойдет до трухи
под воздействием производительных сил,
она не читает стихи —
но не любит чернил.
Целлюлоза организмом принимается благосклонно,
есть еще две папки, какой-никакой резерв,
но проблема в том, что смысл, в отсутствие фона,
поступает прямо на нерв —
и моль, тяжело дыша, тащит кружево в сканер,
укладывает, наваливается на кнопку, давай, пошел,
будем жить,
я с едой, ты с компьютерными – и газовыми – облаками —
всем хорошо.
«Просыпаясь не с той стороны земли…»
Просыпаясь не с той стороны земли,
не на той плите, над/под не той плитой —
эмигранты вечно путают предлоги и падежи —
в бесконечном/ой? прозрачном/ой? (ну, вот опять)
Л/лете,
совершенно не помня, куда росли
эти корни и кроны, прибой, привой,
но огонь, как прежде, съедает г(л)аз,
но как солнце полощется медный таз
и варенье – асфодели, яблоки, миражи —
все равно (не считая пенки от него же)
вкуснее всего на свете.
«Когда старый приятель вломился к Лазарю…»
Когда старый приятель вломился к Лазарю
и вытащил обратно на свет,
это не критика чистого разума,
не сбой в движенье планет,
не предвестье последующих ламентаций
и оваций на тысячи лет –
просто он пришел повидаться,
а хозяина дома нет.
И это достаточный повод для чуда,
для скандала, для рваного полотна —
сиротливая глиняная посуда,
избыток невыпитого вина.
Порядок вещей гуляет снаружи
от Иерусалима до самой луны,
а в доме Марфа готовит ужин,
потому что все голодны.
А то, что потом говорили мистики
о предтечах, символах и словах —
предмет изучения медиевистики,
разруха, царящая в головах.
Не имеют цели и назначенья
облака, сирень, перестук минут —
и те, кто привычно подвержен тленью,
иногда встают и идут.
На полях
I
Такая строка, не замерзают чернила,
такая политика, что рифмовать с чумой,
такая любовь движет эти светила,
что можно дойти в рай, но нельзя – домой.
Кроме любви дело идет к ночи,
каменный мост прижался брюхом к реке.
И то, куда не дойти, меж орбит стрекочет
на подворотном безудержном говорке.
II «Земную жизнь пройдя…»
Мимо снежной корки, мимо плоти болотной,
вдоль неровного края рва
возвращается жалость к траве и животным,
восстанавливаются слова.
Сочинить предложенье, в него проснуться —
в балке у сухой реки,
и понять: во Флоренцию можно вернуться,
дожив до конца строки.
III
Что он пишет, что он звенит на одной струне,
что он строит – со всеми законами не в ладу,
безнадежный фраер в политике и войне,
безупречный стилист в аду.
И зачем ему этот лес во второй строке,
этот лист полосатый, узнанный наперед?
Никогда, сообщает птица на вражеском языке,
никогда никто нигде не умрет.