— Много похоронок в нашу деревню идет. А вот на кого, не писала, только про Зину…
— Очень Зинушку жаль… — горестно покачал головой Мачихин. — Помню ее, боевая девчоночка была, озорная… А вот Оля вроде тихоня, молчунья. А она как?
— Про нее не знаю я, — ответила Катя, но как-то уклончиво, отвернув глаза.
— Вообще-то, не бабье дело — война, — после некоторого раздумья сказал Мачихин. — Ваше дело все же рожать.
— Не то вы говорите, война же, — торопливо возразила она.
— Ну и что война? Самое то я и говорю, Катя-Катерина, — убежденно произнес он.
— Ладно, не будем об этом, дядя Федор. Рада я очень, что вас повстречала. Часть-то наша только сформирована, еще не подружилась ни с кем, а с вами, как с родным, поговорить можно.
— Ты и говори, Катюша, говори… Что, сержанта стесняешься? Так он в сторонку отойти может. Верно, сержант?
— Пожалуйста, — поднялся тот не очень-то довольный и отошел в конец полянки.
— Ну, говори, Катюша.
— Да не знаю как и сказать? Что-то страшно мне на фронт идти.
— По второму разу завсегда страшней, Катя, но ничего, надо на лучшее надеяться. Ты при полку связистка-то?
— При полку.
— Ну это, значит, не самый передок. При полку полегче, чем при роте-то или батальоне.
— Расстроила меня мать письмом своим… Непонятное письмо какое-то. Жалко мне ее очень.
— Ну, об этом раньше надо было, Катюша, думать, когда в армию рвалась.
— Тогда не думала, а сейчас сердце разрывается. Она же такое мне написала! Такое!
— Чего же она могла такого тебе написать? — удивился Мачихин.
— Не могу я вам сказать, не могу… Только после этого письма я сама не своя. — В голосе Кати чувствовалось смятение, но расспрашивать больше Мачихин не стал — не хочет или не может девчонка говорить, чего уж тут.
Вынул Мачихин махру, долго крутил самокрутку, долго чиркал кресалом, пока не выбил огонь и не прижег цигарку.
— Не нравится мне ваш сержант, дядя Федя. Обглядывает всю, будто раздевает. У нас такие свои есть. Надоело, — махнула она рукой.
— Что ж, такое ты тоже должна была знать, чай, не маленькая, каково бабе среди мужиков жить, — с горечью сказал Мачихин.
— Много вы от меня хочете, дядя Федор. Девчонкой же была совсем, только восемнадцать исполнилось. Ни о чем таком я тогда не думала, я Родину защищать хотела.
— Родину защищать? — проворчал Мачихин. — Тоже мне герои. Мужиков, что ли, мало?
— Все-таки дело-то мы делаем, дядя Федор, — мягко возразила Катя, а поглядев на сержанта, добавила: — Позови сержанта-то, а то неудобно.
— Ничего, удобно. Ну, что ты еще сказать мне хотела?
— Да все вроде.
— Тогда позовем… Сержант, иди к нам! Сержант, сидевший на какой-то кочке, поднялся и подошел. Понял он, что неверный тон в разговоре с Катей взял, что развязность его ей не по душе, а он привык нравиться девушкам и всегда хотел этого. И хоть сейчас вроде ни к чему завлекать Катю, встреча-то мимолетная, через полчаса разойдутся и больше не встретятся, но все равно — уж так был устроен — хотелось ему произвести впечатление, а потому подошел скромненько, глаза не пялил.
— Вы, Катя, на меня не обижайтесь за глупые слова Я же малость ошалевший оттого, что живым вышел, ну и мысли у меня оттого тоже шальные. Не пришлось мне погулять до армии, в тридцать девятом в клубе из-за девчонки подрался, заступился, ну и угодил я на год, хоть и невиноватый был… Вышел, и через день повестка в армию, а через полгода — война. Понимаю я, не до ухаживаний вам, не до трепа.
— Какой треп, когда впереди передовая маячит? Хорошо, что допер ты до этого сам. Ну, присядем на дорожку, да и тронемся. И нам пора, и Кате, наверно, тоже. — Мачихин присел.
Присели и сержант с Катей, которая после слов сержанта уже не глядела на него с недоброй настороженностью, а стала смотреть просто, даже вроде сочувственно Мужчины закурили, а она сорвала какую-то травинку и — в рот взяла, пожевать. Разговора не получалось, сидели молча, каждый в своем.
Первой поднялась Катя
— Ну, дядя Федор, прощаться пора. Вы уж матери моей обязательно отпишите, что видели меня. Слышите — обязательно.
— Конечно, Катюша
— А вы мне номер своей полевой почты не дадите? — робковато спросил сержант
— А зачем вам? — опять насторожилась Катя.
— Писать вам хочу. И от вас получать письма хорошо бы. А то, что, встретились, и — в разные стороны. А мне вам, может, много сказать нужно.
Катя подумала немного, а потом сказала:
— Ладно, записывайте.
Сержант обрадованно вынул огрызок карандаша, бумажку и записал.
— Спасибо, Катя. Значит, черкну я вам из госпиталя?
— Пишите, что мне, жалко, — вроде бы безразличии ответила она, но все же улыбнулась, потом подошла и поднявшемуся Мачихину, прижалась к его груди.
Он поцеловал ее в щеку, погладил по голове. Подала она руку и сержанту, который уже не стал долго ее держать, а лишь пожал тихонько.
— Ну, Катерина, желаю тебе того, что каждый солдат другому желает.Голос Мачихина дрожал немного, а здоровой рукой тер он глаза.
— Да, да, всего вам хорошего, Катя, — заспешил и сержант.
Вышли они на дорогу и пошли. Катя стояла и махала им вслед, сержант тоже, часто оборачиваясь, помахивал, пока не скрылась она за поворотом.
Поначалу шли молча. Мачихин часто вздыхал, крякал, а сержант, видно, ходьбой рану разбередил и когда оступался, то или стон у него вырывался, либо матюки. Версту всего прошли, и пришлось перекур делать. Присели. Закрутив цигарку, Мачихин буркнул:
— Тяжело у меня на сердце, сержант, все о Катьке глупой думаю. Что-то в глазах у нее нехорошее стояло. Приметил?
— В глазах не приметил, а что грустная была, то верно.
— Прямо хоть вертайся к ней, — сказал Мачихин.
Сержант полез в карман гимнастерки, вытащил купюры и стал считать.
— Порядочно у меня деньжат. И сальца купить можно и картохи. Давай в следующей деревне пошукаем?
— Ладно, — согласился Мачихин и вдруг вздохнул. — Знаешь, сержант, хотела мне что-то Катерина сказать, да не решилась. А что, никак в ум не возьму.
Вскоре желанная деревня перед ними и показалась. Сержант Мачихина у околицы оставил, а сам пошел по избам. Полчаса примерно он пропадал, а когда появился, то уже издалека увидел Мачихин по походке, что идет тот с добычей. И верно, когда поближе подошел, то видно уже стало, что карман бридж оттопыривается, а в руках несет что-то в газетке. Оказалось — сала кусок невеликий, картоха вареная. Хлебца, увы, не было.
— В кармане-то что? — с надеждой спросил Мачихин.
— Водичка, Мачихин, водичка обыкновенная. Запить-то надо.
— И то верно, засохло горло.
Присели, нарезали сало. Было оно старое, желтое, но жевали за милую душу, да и картошка вареная вкусной казалась, давненько не ели. Кусок бы черняшки — совсем бы хорошо стало, но ничего не поделаешь, и за это добро сержант двести пятьдесят целковых отдал.
— Не хотела баба за деньги продавать, если бы вот, говорит, бельецо или обувку какую, — сказал сержант.
— А чего она на деньги сделать может?
— В общем, из жалости продала.
После еды разморило их, сало-то — не пшенка, легло приятной тяжестью, и почувствовали они вроде настоящую сытость.
— Ты что, и верно, решил Кате письма писать?
— А что?
— Да ничего… Может, и правильно решил. Правда, у нее с Витькой любовь была, но его тоже, как и тебя, в сороковом в армию забрали. Не решился я про него спросить, жив ли? Он, кажись, на западе служил. Может, она на фронт-то запросилась, когда на Витьку похоронка или что без вести пропал пришла? Надо было, конечно, спросить, но побоялся, а она сама — ни слова. — Мачихин помолчал немного, задумавшись, а потом продолжил: — Наверно, так оно и вышло… Эх, война распроклятая! Обезлюдит после нее Россия, особливо деревня. В пехоте-то все мужичок больше, а ее-то, родимую, и косит… — Он вздохнул горестно. — А ты пиши, конечно. Сам знаешь, как на фронте любое письмишко за счастье почитаешь.
— Буду писать.
— И вот что я тебе еще, сержант, скажу. Может, ты по молодости лет этого и не поймешь, но поимей в виду. К бабе надо относиться не только как к бабе, но и по-человечески. Вот и пиши по-хорошему, по-сурьёзному, а не всякие там шуточки-прибауточки. Как к другу фронтовому надо. Понял?
— Любишь ты, Мачихин, учить всех, — усмехнулся сержант.
— А что делать, раз вы глупые все, — на полном серьезе ответил тот, на что сержант опять усмехнулся.
— Может, ты и умнее, но здесь не нрав. Девчонкам надо про любовь писать, это уж я знаю.
— Опять ты, сержант, за свое. Какая любовь, война же.
— Ну и что? Девчонки и на войне о любви мечтают. Думаешь, твоей Кате интересны будут "сурьезные", как ты говоришь, письма? Нет. А вот напишу я, что понравилась она мне с первой встречи, что думаю о ней все время, вот это ей-то и будет приятно. Ты, Мачихин, забыл свои двадцать лет…
Мачихин посмотрел на сержанта, задумался, а потом, с неохотой признав правоту его, хмуро пробурчал:
— Ладно, валяй про любовь. Только по-хорошему. Понял?
Сержант не ответил, донеслось до их слуха знакомое жужжание, и оба, подняв головы, поглядели в небо: там высоко, серебристо поблескивала "рама", словно бы неподвижно висевшая в воздухе.
— Высматривает, сука, — зло пробормотал Мачихин.
— Да, высматривает, — подтвердил сержант тоскливо.
Они оба, нахмурившись, глядели на самолет, который медленно уходил на запад. Не быть бы беде, подумал Мачихин, как бы не высмотрела эта гадина ту деревню и лесок, где Катина часть стоит. Не больно хорошо они там замаскировались: и машины в деревне, и кухни дымили, не дай бог, засечет их, проклятая… Но вслух свои опасения высказывать не стал, но сержант, видать, и без него то же самое подумал, губы сжал и начал нервно цигарку крутить.
Вскоре "рама" исчезла из виду, но на душе у обоих стало тяжело и тревожно. Не обмолвившись ни единым словом, длили они свой привал и в дальнейшую дорогу не торопились… И поглядывали они на запад напряженно, страшась и ожидая, что вдруг услышат они оттуда дальний гул бомбежки, а услыхать должны, совсем недалеко они от того леса отошли.