Старики вообще любят похваляться прошлым: «Эх, ну и жизнь была!..»
Однажды в горном селении Иринд, где проживают сасунцы, бежавшие в 1915 году от резни, я стал свидетелем разгоревшегося между стариками и молодежью спора.
Выяснилось, что лучшим, самым счастливым временем своей жизни старики считают те годы, когда урожай бывал чуть больше обычного, когда в доме имелось мешков шесть проса и глиняные кувшины были наполнены маслом.
Что еще?.. Больше и вспоминать было не о чем. Протяжное «эх, времечко» повисло в воздухе…
Выяснилось, что в остальные годы они довольствовались лишь горьковатыми просяными лепешками («Ну и вкусны же просяные лепешки! Что против них ваш нынешний пшеничный каравай!»), ходили в лаптях, жили в закопченных домах, гнули спину перед турецким полицейским и вождем курдского племени или с оружием в руках воевали против них.
И это «эх, времечко» произносилось в двухэтажном каменном доме, с крашеными половицами, электрическим освещением и телевизором, в доме, где на книжных полках стояли тома Шекспира, Пушкина и Туманяна, где хранились университетские дипломы хозяйского сына и невестки, в доме, где в этот день гостил младший сын — член-корреспондент Академии наук…
Стало очевидно то, из-за чего не стоило спорить со стариками и огорчать их. Все эти «эх, времечко», неизбежные для каждого человека, означали не хвалу прошлому, а сожаление и тоску по прошедшей молодости и по родной земле («Эх, родная сторонушка!»), с которой в далекие годы ушли они в изгнание и которая теперь, естественно, представлялась им, старикам, обетованной.
Выяснилось, что раньше требования сводились к тому, чтобы земля обеспечивала сытую жизнь. И поскольку она давала желаемое, они крепко держались за нее.
И если сегодня, располагая несравненно большими благами, деревенская молодежь все же норовит уйти в большой город, одна из причин состоит в том, что это уже не вчерашние неграмотные, оторванные от мира мужики. Они уже не могут довольствоваться хлебом насущным или даже «насущным шашлыком» с коньяком в придачу — подавай им кинофестиваль и бразильский футбол, литературный диспут и балет на льду!
…Не забыть мне тот день, когда наша семья в телеге переезжала из Аштарака в Ереван. Сразу за старинным каменным мостом показались желтые заплаты лишенных воды полей, за ними тянулась пустошь до самых ереванских садов.
Выжженные зноем замшелые скалы, растрескавшаяся земля, дикая полынь, развалины какого-то разрушенного здания, а за ними — Ущелье Черного Макича, Разбойничье ущелье, Ущелье янычаров.
Черные камни в темноте принимали облик то какого-то зверя, то человека. И то, и другое было опасно, но опаснее был человек.
Ведь совсем рядом — Разбойничье ущелье.
Вблизи камни уже не казались людьми, и это было еще страшнее. Лучше уж человек, хоть и разбойник, чем это подавляющее чувство запустения.
— Так и умру я в пути разутая, — жаловалась в дни реалистической живописи.
Он запечатлел в своем творчестве собирательный об-моего детства моя старая тетка Асанет (увы, тогда она казалась мне старой, ведь ей было уже сорок лет!), которой приходилось часто ходить пешком по этой дороге.
Так и умерла, бедная, не увидев, как Аштарак, перескочив через реку Касах, добрался до городской развилки, как Ереван, разрастаясь ему навстречу, дошел до половины пути в Аштарак, как в безлюдной пустоши зажурчали воды канала, как вдоль всей аштаракской дороги раскинулись по сторонам новые сады и виноградники, поднялись новые поселки. Сливаясь друг с другом, они скоро превратят в Аштаракский проспект Еревана эту некогда безлюдную дорогу…
Тетка моя так и не увидела, как друзья нашего аштаракского родственника бригадира Сурена, пируя за столом, читают монолог Отелло, а неподалеку от аштаракских садов поднялись огромные корпуса научно-исследовательского института радиофизики и электроники…
Не увидела она, как большеголовый мальчик из аштаракского приюта Эзрас, потерявший в дни резни семью, которого она часто угощала пшатом и орехами, вырос, уехал в Москву учиться, а потом стал одним из ближайших помощников академика Павлова — известным ученым академиком Эзрасом Асратяном.
Не увидела она и выросший у шоссейной дороги новый поселок, названный именем другого аштаракского мальчика, их соседа по саду, любившего искать птичьи гнезда, а впоследствии известного ученого Норайра Сисакяна…
Но довольно об этом. Из садов доносятся звуки зурны — надо успеть хотя бы на одну из справляемых нынче в Аштараке семи свадеб.
Повсюду идет сбор винограда, куда ни глянь — видишь виноград, к чему ни притронешься — ощущаешь липкую вязкость его сока. Сок этот вскипает под солнцем, превращается в молодое вино — мачар, воздух насыщен его испарениями, так что опьянеешь и не выпив…
Играет зурна, бродит молодое вино, разведенный для шашлыка огонь разбрасывает вокруг искры.
А груженные виноградом автомашины денно и нощно тянутся от садов к винным заводам.
Последуем за ними, направимся и мы к заводам, их множество в Армении — самых разных, больших и малых, тихих и огнедышащих.
Послушаем новую песнь…
ПЕСНЬ ОБ ОГНЕ
В течение веков здесь мало было доброго огня — в печи, в горниле, в литейке, однако сколько угодно было злого пламени — пламени войны, пожара…
Небеса и земля были в муках родин,
Морей багрянец был в страданье родин.
Из воды возник алый тростник,
Из горла его дым возник,
Из горла его пламень возник,
Из того огня младенец возник,
И были его власы из огня,
Была у него брада из огня,
И как солнце был прекрасен лик[37].
Так возвестила о рождении Армении из огня и пламени одна из наших прекрасных песен-легенд языческого периода.
Армяне — не идолопоклонники, но огню они воистину поклоняются — ведь он символизирует родной дом, очаг, а их дом и очаг всегда были в опасности…
Сельджукские завоеватели для определения национальности попавших к ним пленников сажали их у огня. Тот, кто сразу начинал подправлять костер, поддерживал пламя, подкидывал топливо, оказывался армянином…
Пылающий очаг, мирно вьющийся к небу дым из ердика[38] — что еще нужно было армянскому крестьянину для счастья?
А стране?
Что можно было создать, чего можно было достичь одним лишь огнем скромного очага?
Мог ли он осветить всю страну или хотя бы сжечь, уничтожить лохмотья вековечной нищеты?
Из огня и полымя родилась Армения, но в течение веков здесь мало было доброго, созидающего огня — огней завода или литейни, печи и горнила, однако сколько угодно было злого пламени — пламени войны, пожара…
(Если не считать, что в давние времена в Мецаморе плавили металл, а урартцы в Зоде добывали золото…)
Огни современных многочисленных заводов Армении новы, они загорелись от тех красных искр, из которых, подобно легендарному Ваагну, родилась новая Армения.
И более всего благодаря им, этим новым огням, Армения, в которой исстари предметами ввоза были лишь войны и бедствия, а вывоза — сироты и изгнанники, сегодня посылает точные и уникальные приборы и устройства не только в самые далекие страны мира, но и в космос.
Раньше мы сравнивали свои достижения с тем, что было до 1920 года. Теперь это было бы просто смешно. Ведь одно дело сказать, что у нас того-то стало в два-три раза больше, и другое дело — в пятьсот-шестьсот раз…
Часто такое сравнение вообще невозможно, потому что многого в прошлом попросту не существовало. Кожевенный завод, артель Тер-Аветикова, винные заводы Шустова, Сараджева, еще несколько мелких мастерских — вот и вся имевшаяся в прошлом ереванская промышленность. Если веками существовали камни, земля и вода, письменность и песня, обретшие ныне возрождение, то промышленности в Армении не было вовсе — ни сорок веков, ни сорок лет тому назад (если не считать кустарную добычу меди на Кафанском и Алавердском рудниках).
Все крупные промышленные предприятия Армении созданы в 30-40-х годах или и того позже, большей частью — после окончания Великой Отечественной войны.
В 1828 году в Ереване было семь церквей, шесть гостиных подворий, 51 мельница и несколько кустарных мастерских. Даже в 1890 году все недвижимое имущество Еревана (вместе с промышленностью) оценивалось в 281 тысячу рублей…
Это значит, что наш сегодняшний более или менее богатый колхоз мог бы «купить» весь старый Ереван, да еще и внести задаток за другие города…
Когда видишь крупные современные предприятия сегодняшней Армении, когда видишь огромную армию искусных армянских инженеров и строителей — не верится, что первый примитивный ереванский водопровод строился в течение шестидесяти лет, а для строительства не менее убогой конки в 1912 году были приглашены специалисты из Германии!
Кстати, 1912 год был для Еревана временем сравнительного преуспеяния, и город настолько «разбогател», что его заводы и мастерские давали продукции в год на 84 тысячи 700 рублей!
Чтобы представить себе все «величие» этой цифры, стоит напомнить, что сегодня лишь один из ереванских заводов выпускает продукции на несколько сот тысяч рублей — в час…
Но не будем отклоняться от хода событий… Ведь мы еще только стоим на Канакерском плато и, смешавшись с толпой, наблюдаем, как входит в Ереван революционная армия…
Это был декабрь 1920 года.
Над страной взвилось красное знамя Октября. Но… страны не было. Были только руины, пепел да синее небо, постепенно прояснявшееся от дыма и гари. И еще — камни, камни, камни… Словно осколки разрушенного памятника Армении. С чего начинать, как строить новую страну, новую жизнь на пепелище? Другого выхода не было — надо было творить новую Армению из этих камней и этого неба.
И стали творить.