Весь народ вышел встречать Маштоца, когда он вернулся в Вагаршапат с только что созданным алфавитом, с теми тридцатью шестью храбрыми воинами-буквами, которые вот уже 1600 лет защищают нашу самобытность. В жестоких и кровавых битвах за самосохранение народа не погиб ни один из этих воинов — напротив, ряды их пополнились еще тремя храбрецами, буквами «ев», «о», «ф», которые «перешли на нашу сторону» в последующие века…
Весьма знаменательна первая фраза, написанная буквами новоявленного алфавита: «Познать мудрость и наставление, постичь изречение разума».
В ней выразилось ненасытное стремление армянского народа к знанию, которое распространялось не только на собственную культуру, но на все лучшее в культурах других народов и включало в себя желание поделиться и своим духовным достоянием…
Месроп Маштоц — величайшая и светлейшая личность среди всех деятелей нашей истории, и не случайно его скромная могила в селе Ошакан является святыней Армении, к которой устремляются паломники со всех концов света вот уже шестнадцать веков!
Кстати, именно Маштоц впервые перевел на армянский язык Библию (этот перевод признан в филологии лучшим и считается «матерью переводов» Библии), написал первые стихи и шараканы (церковные песни), первые учебники и научные трактаты. Он же открыл первые армянские школы, став нашим первым учителем и проповедником.
Поскольку для христианской историографии самым важным из всех деяний Маштоца является перевод Библии, то сразу же после его осуществления был учрежден особый праздник переводчика, который вот уже шестнадцать веков отмечается в Армении каждую осень как большой национальный праздник.
Кстати, он никогда не был праздником только для церкви или «верхушки» общества, его чтил весь народ — крестьянин и князь, ремесленник и воин, духовенство и ученые, читатели и писатели.
И если случалось, что по той или иной причине кое-кто из интеллигенции «забывал» о празднике, то ему напоминали о нем простые крестьяне и ремесленники.
Вспоминается, что рассказывал по этому поводу Стефан Зорьян, наш выдающийся писатель. Как-то глубокой осенью пришел к нему стекольщик вставлять в оконные рамы стекла, да не успел закончить работу в тот же день и сказал, что придет послезавтра.
— Как же так, лишний день будем мерзнуть, пришел бы завтра, — сказал ему маститый писатель.
— Завтра не могу, хоть и весьма уважаю вас… завтра праздник переводчика, еду поклониться могиле Маштоца…
«Мне стало неловко, что сам я забыл об этом, — вспоминал писатель, — но в то же время я невольно испытал чувство великой гордости за свой народ…»
…Месроп Маштоц создал армянскую азбуку в 396 году, и всего через пятьдесят пять лет после этого армянские письмена уже вступили в битву за свободу против персидских завоевателей.
Оружейники ковали мечи и копья, историки и ученые создавали пергаментные рукописи.
«Лучше иметь слепой глаз, чем слепую мысль»; «смерть неосознанная есть смерть, смерть осознанная — бессмертие» — вот какими словами окрыляли еще в V веке бьющихся за освобождение армянских воинов наши писатели и историки. Надо ли говорить, что слова эти были сильнее луков и стрел, мечей и копий, которыми было вооружено тогда армянское войско.
Именно дух национально-освободительной борьбы и чаяние мирной жизни породили в IX веке, в страшные годы арабского нашествия, мудрый и жизнерадостный эпос «Сасунские удальцы».
Как и герои всех эпосов, Давид Сасунци также обладал чудодейственным оружием — то был его меч-молния. Как и другие герои, он мог поражать им целые полчища врагов. Но редко поднимал свой меч Давид Сасунци — лишь вынужденно, лишь тогда, когда переполнялась чаша терпения народного.
Даже когда на Армению напал Мера-Мелик со своим неисчислимым воинством, Давид не уничтожил (подобно героям многих эпосов) его войско. Убив зачинателя войны Мсра-Мелика, он отпустил по домам арабских воинов — силой согнанных на поле боя крестьян. Он напутствовал их наказом беречь мир и никогда не поднимать меч на другие народы:
…Зачем вы взяли стрелы, лук,
У вас ведь тоже дом и плуг,
И старики, и дети есть.
Иль опостылел вам покой
И ваши сельские труды?
Иль надоело под горой
Вам сеять, жать, сбирать плоды?
Идите, люди, как пришли,
В свой Мсыр родимый сей же час.
Но если из своей земли
Вы вновь подниметесь на нас,—
Хоть в яму брошен будь Давид,
Будь тяжким жерновом накрыт,—
Как ныне, молнией-мечом
Давид Сасунский вас сразит.
Бог весть, при встрече боевой
Кто пораскается в тот час:
Мы, в грозный вышедшие бой,
Иль вы, напавшие на нас![47]
Если в X веке гениальный поэт Григор Нарекаци, этот подлинный вулкан человеческой мысли и чувств, взывая в молитве к богу, ставил превыше господа сотворенного по его образу и подобию человека, то спустя три века поэт Фрик уже смело вступает в спор с богом, осуждая созданный им мир, где столько несправедливости, горестей и печали:
Один всегда по горло сыт,
Другой от голода дрожит;
Один в порфиру облачен,
Другой лохмотьями прикрыт;
Кто в красную парчу одет,
А у кого рубашки нет;
Тому дозволено грешить,
А этому — на все запрет…[48]
В стихотворении Фрика «Жалобы» слышны отголоски того грохота, с которым падала с Татевских гор чаша со святым миром, брошенная восставшим против бога во имя честного труда и свободной любви Смбатом Зареха-ванци, вождем средневековых еретиков-тондракийцев.
Фрику вторит один из крупнейших поэтов XIV–XV веков Мкртич Нагаш, который обличал алчных и воинственных поработителей:
Цари садятся на коней, цари воюют меж собой,
Гоня покорных на убой, — все из-за жадности людской.
Чтоб увести народы в плен, проходят вихрем над страной,
Ровняют города с землей, — все из-за жадности людской[49].
После Нарекаци и Фрика мрачный небосвод средневековья озарило созвездие светских поэтов, воспевавших вместо распятья — зеленое древо жизни, вместо ладана — аромат весенних цветов.
Лирические стихи о природе и любви, которые кажутся сейчас безобидной забавой, тогда были дерзкой и опасной оппозицией против религиозного догматизма, канонической поэзии, культа бога.
Эта лирика ознаменовала подлинное Возрождение, первые признаки которого в армянской литературе, философии, искусстве появились за несколько веков до европейского Возрождения.
Недаром Валерий Брюсов писал: «Средневековая армянская лирика есть одна из замечательнейших побед человеческого духа, какие только знает летопись всего мира…» И еще: «Знакомство с армянской поэзией должно быть обязательно для каждого образованного человека, как обязательно для него знакомство с эллинскими трагиками, с «Комедией» Данте, драмами Шекспира…»
Уже в «Книге скорбных песнопений» гениального поэта Григора Нарекаци ощущается дыхание раннего Возрождения. А ведь он творил в X веке, за 300 лет др Данте.
И если он не стал столь же известен в свое время, да и поныне мало известен цивилизованному миру, то единственно из-за отсутствия у армян государственности — государственности, которая служит тем высоким пьедесталом, с которого духовные достояния того или иного народа хорошо видньГмиру.
Творческая сущность «Скорбных песнопений» Нарекаци — внутренний мир человека, его души; двойственность человека — смертного и бессмертного, ущербного и совершенного, наконец, вопрос взаимосвязей человека и бога. Все это впервые прозвучало в армянской, да и, пожалуй, во всей мировой литературе.
Созданная тысячу лет назад, книга эта, несмотря на объяснимую временем некоторую скованность и свойственный средневековой литературе густой религиозный флер, тем не менее справедливо может считаться одной из самых современных, если хотите, «модерных» книг…
Вся поэзия Нарекаци — жгучий призыв, обращенный к человеку во имя его совершенства, и вполне понятны тот интерес и восхищение, которые создаются сегодня вокруг Нарекаци в странах, где переводится его «Книга».
Читая Нарекаци, действительно ощущаешь, что человек создал бога, а не бог — человека, хоть сам Нарекаци каждый раз после своих вулканических дерзновенных порывов испрашивает у бога прощения, страшась его суда…
Наиболее характерным для поэтического мастерства Нарекаци является умение постоянным нагнетанием противопоставлений создавать высокое душевное напряжение, выражать смятение:
Не дай мне лишь стенать, а слез не лить,
В мучениях рожать и не родить,
Быть тучею, а влагой не пролиться,
Не достигать, хоть и всегда стремиться,
За помощью к бездушным приходить,
Рыдать без утешенья, без ответа,
Не дай мне у неслышащих просить,
Не дай, господь, мне жертву приносить
И знать, что неугодна жертва эта,
И заклинать того, кто глух и нем.
Не дай во сне иль наяву однажды
Тебя на миг увидеть лишь затем,
Чтобы не утолить извечной жажды![50]
Вот как рисует он духовную борьбу человека, его двойственность и внутренние противоречия:
Со сладкою и горькою едой —
Перед собою я держу два блюда.
Держу перед собою два сосуда:
Один с отравой, с миррою другой.
Две печи есть: одна красна от жара,
Пока другая стынет без огня.
Две длани надо мною: для удара
И для того, чтоб отстранить меня.
На небесах два облака застыло:
Одно несет нам огнь, другое — град.
Тому, что будет, и тому, что было,
Две укоризны с уст моих летят.