себе. Почему мы Шаликова читаем с неудовольствием? Потому что он пишет о себе».
Нам интересно самовыражение лишь истинного поэта, который не может не быть настоящим человеком и гражданином. Душа его подобна известному в химии «перенасыщенному раствору», любой погруженный в нее предмет покрывается великолепными кристаллами, превращаясь в чудо искусства. Тогда как даже золото самой добротной темы в мелководье пустой и пошлой душонки остается безжизненным и прозаичным, не превращаясь в поэзию…
Что может быть ничтожнее попавшей в глаз мошки? Однако по такому пустячному поводу Варужан создал одно из самых своих интересных стихотворений:
Опьяненная весенними ароматами, ты попала
Мне в глаз, что стал для тебя безбрежным морем.
Надеясь достичь берега, напрасно
Ты билась крыльями в этих мрачных волнах…
…Потом облаком опустилось на тебя мое веко,
И зрачок мой, омытый светом души,
Стал твоей могилой.
Та же слеза
Убила тебя и оплакала…
Грех любопытства ты искупила смертью,
А я свой грех — невольной слезой…[72]
В основе духовной жизни нашего народа с самого начала его истории было преклонение перед светом — культ света, мудрости, благородства, добра…
«Радостный свет», «Светлое утро» — пели мы из века в век… «С добрым светом» (здравствуй), «Свет глазам твоим» (поздравляю), — говорим мы друг другу каждый день. «Отправляюсь к роднику света»… — продолжает эту проторенную народом вечную тропу Даниэл Варужан…
Однако дух тьмы вновь с неистовой яростью набросился на наш идущий к истокам света народ:
Там жизнь убивают в поле,
И мысль убивают в мозгу…
И Варужан, который был рожден для светлого и прекрасного, воспел свой «преданный веками, но избранный вечностью» народ, его раны и мужество, осудил новых палачей света и стал их жертвой тридцати лет от роду… Наделенный ярким воображением, он не мог представить себе лишь одного — что его, как и его собрата по перу Сиаманто, воспевавшего в стихах человека-бога, может убить в пустынном ущелье варвар с налитыми кровью глазами…
Тело Варужана, будь оно найдено, могло быть оплакано словами его стихов:
В эту праздничную ночь
Подлей, сноха, масла в лампаду.
Сын мой возвращается с победой —
Подправь, сноха, фитиль.
Перед дверью, у колодца, стала арба —
Засвети, сноха, огонь.
Войдет мой сын, увенчан лаврами, —
Вынеси, сноха, свет к порогу.
Но на арбе — лишь кровь да печаль…
Сноха, придвинь сюда свет…
Там мой храбрый сын с пробитым сердцем —
Ох, сноха, погаси огонь!..[73]
Сиаманто, старший собрат Варужана по перу, с детства видел лишь погромы, грабежи и притеснения и поневоле стал певцом ужасов и смерти.
Ему было шестнадцать лет, когда в 1895–1896 гг. началась армянская резня в Константинополе и провинциях.
Для юноши его возраста естественно было бы видеть в жизни лишь щедрые краски природы, весну, любовь, мечту… Однако Сиаманто вместо этого видел погромы и пожары и из всех существующих на свете цветов — лишь цвет крови…
Он, пришедший в мир для нежной сельской свирели, стал летописцем страдания и ужаса или, как он сам сказал о себе, «бледным юношей, отданным в зарок всесожжению»…
Если в течение веков армянские поэты в изгнании тосковали о доме, то для Сиаманто дома этого уже не существовало, он был разрушен, и пределом мечты поэта было — удостоиться в смертный час хоть горсти пепла с родного пепелища:
Увы! Ты, как дворец, велик был и богат,
И с плоской высоты твоих беленых крыш
Звездоточивой лишь настанет ночи тишь,
Внимал я, как внизу, шумя, бежит Евфрат…
Я плакал, плакал я, узнав, что ныне ты —
Развалина, лежат обломки лишь одни…
То был день ужаса, и крови, и резни…
А около тебя цвели в саду цветы.
…О дом мой, верь! Едва засну я вечным сном,
Душа свободная к развалинам родным,
Как голубь, прилетит, чтоб волю дать своим
И песням, и слезам. О, верь, родимый дом!
Но кто, когда умру, кто принесет с собой
Святого пепла горсть от пепелищ твоих
И бросит на парчу покровов гробовых
И с ним смешает прах певца земли родной?
Горсть пепла, отчий дом! О, с прахом горсть твоим,
Горсть пепла из немой развалины твоей,
Из прошлых дней твоих, от горя и скорбей
Горсть пепла, чтоб мое осыпать сердце им!..[74]
Сиаманто погиб с горьким сознанием того, что «заря справедливости еще безнадежно далека», и гневно бросил в лицо равнодушному миру:
О, праведность людская,
Дай заклеймить плевком твой лоб!
Однако чутким слухом поэта он уже уловил доносящиеся до его родины и народа «красные вести», глашатаями которых стали Ваган Терьян и Егише Чаренц…
Но прежде чем говорить о Терьяне и Чаренце, отправимся по следам нашей азбуки к тем новым временам, которые открыли золотую эру нашей письменности, литературы, науки.
Кто мог бы перечислить неисчерпаемые сокровища нашей многовековой культуры! И можно ли забыть, что народ, создавший такие сокровища, не всегда имел доступ к накопленному веками духовному богатству…
В течение всех долгих веков, и даже всего несколько десятков лет назад, простые сыны этого народа, если надо было ставить подпись под какой-либо официальной бумагой, прикладывали к ней палец или рисовали крестик — тот крест обездоленности и темноты, на котором был распят на-ш народ…
Многие писатели даже в начале XX века лишь грезили о том времени, когда армянский крестьянин возьмет в руки их творения.
Всего век назад Хачатур Абовян мечтал, едва веря в возможность этого — иметь хотя бы сто учеников^ армян.
Мог ли он представить себе, что в Армении когда-либо будет тысяча шестьсот школ, училищ, институтов, где будет обучаться более трети населения!
Мог ли он вообразить, что в библиотеках будет храниться двадцать шесть миллионов книг, и если в один прекрасный день туда явится все население Армении, включая младенцев и стариков, то на долю каждого придется больше десяти книг!
Мог ли великий радетель за армянскую печатную книгу Акоп Мегапарт помыслить о том, что в Советской Армении за несколько десятков лет будет издано больше армянских книг, чем было их издано во всем мире со дня напечатания первой армянской книги в 1512 году…
Что почувствует смотревший некогда свысока на замученную Армению и расточавший обманчивые заверения об «армянском вопросе» какой-либо французский или английский дипломат прошлого, если сказать ему, что сегодняшняя Армения по количеству студентов, обучающихся в высших учебных заведениях (в отношении к общей численности населения), давно опередила и Францию, и Англию!
В этих средних и высших учебных заведениях обучаются не только подростки и юноши, проживающие в Армении, но и армянские и иноязычные юноши из Ленинграда и Москвы, Ростова и Алма-Аты, Карабаха и Ахалкалака, Бейрута и Халеба, Парижа и Нью-Йорка, Тегерана и Сан-Пауло, из Польши, Вьетнама, из многих других далеких и близких стран мира.
Согласно статистике, в 1828 году в Ереване было 11 863 жителя. Однако статистические данные почти ничего не рассказывают об основном населении, о бедных и честных армянских тружениках, ремесленниках и садоводах, которые создавали блага этой страны.
Зато доподлинно известно, что в то время в Ереване проживали «четыре хана, пятьдесят беков, девятнадцать мирз, пятьдесят мулл, тридцать девять сеидов, три дервиша»… Не знаю, много ли среди этих «видных» людей было грамотеев, однако просто смешно читать об этом в сегодняшнем Ереване, где уже затруднительно становится найти человека, имеющего лишь восьмилетнее образование…
Высшее образование давно уже перестало быть монополией города. Ныне в самых глухих селах Армении насчитывается по меньшей мере 20–30 учителей, агрономов, врачей и других специалистов с высшим образованием.
Школы и училища, библиотеки, университет… Давно ли армяне для получения высшего образования ездили в Лейпциг и Женеву, в Париж и Лондон… Теперь с той же целью юноши из многих стран мира приезжают в Ереван.
А Академия наук?.. Сколько веков мечтали о ней талантливые ученые нашего прошлого, математики, врачи, астрономы, филологи!
В средневековой Армении в разное время существовало много университетов, академий — таких, как академия Ована Воротнеци, Гладзорский университет, школа философа Григора Татеваци, академия Григора'Ма-гистроса в Кечарисе и многие другие. Но никогда не было и не могло быть государственной академии наук для всей страны, не говоря уже о том, что все названные школы и академии были большей частью с филологическим и богословским уклоном.
Вот что пишет в 1386 году об университете Ована Воротнеци уже знакомый нам переписчик Акоп: «И мы под покровительством святого и известного в целом свете осененного благодатью… отца настоятеля Ована Воротнеци учились в его университете, который блистал как солнце в это стесненное и смутное время. Потому что он собирал дальних и ближних, сирот и бездомных, и обучал и доводил до славной степени, сделав одних учителями и священниками, других — музыкантами и философами, а иных — живописцами и секретарями».
О Тома Мецопеци (XIV–XV вв.), получившем образование в Татевском университете, сказано: «Своей ученостью он постиг двенадцать отраслей философской науки: Естествознание; Педагогику; Богословие; Мораль; Экономику; Политику; Математику; Музыку; Геометрию; Астрономию; семь сочинений по разным вопросам философской риторики («Грамматика» Дионисия Фракийского, «Книга об определениях» Давида Анахта, «Введение» Порфирия, толкование «Категорий» Аристотеля, труды Псевдо-Аристотеля и др.); Библию, Евангелие и труды 50 историков».