той траве.
А на улице — осенняя, может, потому и такая пронзительная, метель. К теплым телятникам, коровникам и конюшням, из которых густо валит пар, жмутся нахохленные от безвременного холода воробьи да голуби. А влетев, отряхиваются от снега и в тепле с удовольствием расправляют, расслабляют свои крылья.
Тут же, в конюшне, дышат на руки в мокрых рукавицах тепло одетые женщины.
— Что, сегодня с воробьями в конюшне греемся? — спросил ты.
— Ага, греемся… Это мы, пока трактор вернется, — ответила невысокая, худощавая на лицо женщина и плотнее закуталась в длинный ватник.
— Этакой холодище, — то ли сам себе, то ли поддерживая женщин, говорит конюх Харитон Шелепов и ласково отворачивает голову жеребца, который, как равноправный собеседник, откуда-то сверху наклонил ее к нам. — Коровы вон как ревут, зиму чуют.
— А моя мама так все говорила, что если коровы ревут на первый снег — значит, он растает, зимы еще не будет, — отозвалась все та же говорливая женщина.
— Кто его знает, может, и примерзнет, — не соглашается конюх и снова молча отводит морду коня, который жует сено где-то у самых наших голов.
— А вон вчера были у меня из областного радио корреспонденты, так они говорили, что видели, как где-то за Витебском только еще лен стелют, — сказал ты, и по твоему лицу я понял — тебе приятно, что в «Большевике» все свезено, убрано, сделано.
— Так у них, видать, и зимы не будет, — снова поддержала разговор та же самая женщина и торопливо добавила — Побежали, бабы, трактор едет…
В конторе, где с утра было так холодно, что, как говорят, хоть волков гоняй, теперь потеплело — пришел кто-то из механизаторов, отвернул гайки и выпустил из батарей воздух, мешавший циркуляции. Тепло сразу кинулось в мокрое лицо, в руки. И как приятно расслабляешься тут, отходя от пронзительного ветра, от снега, лепившего на улице прямо в глаза.
В этом тепле более уютным, не таким чужим и холодным показался твой скромный председательский кабинет. В углу за твоим столом красные знамена, присужденные колхозу; как и всюду, возле них красуются высокие снопы льна, ржи; в другом углу стоит радиостанция: по всему видно — еще новая, недавно приобретенная — и запылиться не успела.
— Что, решил руководить колхозом по рации? — спрашиваю.
— Молчи ты с этим руководством. Она, понятно, вещь нужная, но я пока что мог бы обойтись и без нее. Сам видишь, колхоз у меня не очень большой, и за день всюду можно побывать. Я пытался возражать. Но наш район — экспериментальный: надо радиофицировать все колхозы. Ну, я отказывался, отказывался, а мне и говорят: «Все равно возьмешь». Но я не беру. Поехал как-то в «Сельхозтехнику», а мне даже и винта не дают… Взял. А куда денешься — возьмешь. Вот она и стоит тут. Радисточку ждет.
Приятно все же из окна, из теплой комнаты твоего кабинета смотреть на сад возле конторы, который шумливо отряхивается от снега.
Сидим, разглядываем книжки заслуженных колхозников. Есть в «Большевике» такое почетное звание, уважение к честной работе хлебороба, которое прижилось еще при Хасмане. 23 декабря 1963 года общее собрание постановило:
«Заслуженный колхозник колхоза «Большевик» пользуется следующими льготами:
Имеет преимущественное право на получение путевки на ВДНХ в Москву, в дома отдыха и санатории за счет колхоза.
Может направляться на учебу в техникумы, институты с выплатой стипендии за счет колхоза.
Может пользоваться без очереди и бесплатно транспортом артели для личных нужд, а также пользоваться топливом, электросветом и радиоточкой за счет колхоза.
В случае утраты трудоспособности по старости или по болезни назначается персональная пенсия».
Так кто же они, заслуженные колхозники колхоза «Большевик»?
— Расскажи мне хоть немного про них. Вот тут у тебя написано: Ганна Романовна Кухаренка, звеньевая, льноводка. Я, конечно, с нею встречусь, поговорю. Но скажи ты, что она собой представляет, эта Ганна Романовна?
— А ты же ее уже видел, за руку здоровался, разговаривал.
— Когда? Где?
— А в конюшне. Сегодня. Та невысокая женщина, с которой ты говорил, и есть заслуженная колхозница Ганна Кухаренка.
И я пожалел, что, не зная с кем говорю, недостаточно внимательно (каюсь!) слушал женщину.
— Ты же и сам знаешь, что на таких, как она, колхозы раньше держались. Да и сегодня по ее выходам на работу можно сверять любой календарь: сколько у нее выходов, столько и дней в месяце, в году… Знаешь, многие завистники даже посмеиваются: «Ого, Романовича на работу жадная! Ей за колхозной работой даже замуж некогда было выйти».
Зазвонил телефон. Ты привычным движением взял трубку.
— День добрый!.. И у нас тоже бело, Петр Иванович… Нет, нету… Нет, не осталось, Петр Иванович… И с картошкой тоже управились… И еще кое-кому помогали. Наши картофелеуборочные комбайны в «Волне революции» и в имени Чапаева недели по две работали.
Положил трубку и объяснил:
— Автюхов звонил. Председатель райисполкома. Интересовался, не остался ли у нас лен под снегом. У многих и картошку и ленок укрыла зимушка… Подожди, так мы же про Романовну говорили. Знаешь, мне тут рассказывали, что она, ее подруга Ксеня Цмак и другие женщины после войны в Оршу на элеватор зерно носили — госпоставки сдавать. Насыплют в залатанные торбочки ржи, вскинут их на плечи — и пошли. И молоко на тележках возили. Понимаешь, нашли каких-то два ржавых колеса, смастерили тележку — поставят пару бидонов и поехали в Оршу план по молоку выполнять…
Такие женщины всегда были опорой колхозу, всегда были с ним — и в его невзгодах и в его радостях. Не потому ли, хотя в наших белорусских деревнях люди зовут друг друга по имени в глаза и по прозвищу — за глаза, ее, Кухаренку, все называют только по отчеству, Романовной, — как тебя, председателя, как учителей, — словом, как всю сельскую интеллигенцию.
Листаем дальше дела заслуженных колхозников.
Иван Казакевич. Механизатор, свой, колхозный рационализатор. Из списанного комбайна сделал погрузчик. Вместе с бригадиром тракторной бригады Петром Комаром смастерил машину для рассеивания минеральных Одобрений.
— Ты же сам ее видел, — сказал ты, — когда мы осматривали нашу площадку для техники.
Да, видел. Хорошо, что не спросил, почему не сдаете в металлолом списанные машины. Теперь уж я знаю, почему рядом с площадкой, на которой столько хороших машин (кажется, больше, чем раньше было в МТС!), стоят и списанные комбайны — ждут рационализаторов.
Пелагея Аланцева. Доярка из Анибалева. Замечаю себе: обязательно встретиться с нею.
— Она уже на пенсии. Но все равно коров своих ходит доить. Человек же не может без работы. Особенно тот, кто всю жизнь трудился.
Василь Кавецкий. Шофер молоковоза.
— Ну, это вообще какой-то исключительней человек. И честный, и послушный, и аккуратный, и заботливый, И деловой, и чуткий…
Иван Хахлянок. Животновод.
Михаил Хаеман. Бывший председатель.
Всего восемь человек.
Общее собрание приняло решение присвоить звание заслуженного колхозника еще и бригадиру тракторной бригады Петру Комару.
Вечером на той незнакомой улице, которая идет параллельно шоссе, я искал хату Ганны Кухаренки. Напрасно брал твой, Геннадий, фонарик — неожиданно белый после темной осенней слякоти снег хорошо освещает вечернюю улицу.
Снегопад утих. Немного успокоился и ветер. Только лениво, не спеша, как во сне, качаются деревья, скидывая с суков непривычную белую навесь. Мокрый, набрякший водою снег упруго и неподатливо оседает под ботинками. Улица — белая, чистая, будто только что застелена свежей скатертью. А где ступишь — холодновато зачернеет за тобой темный водяной след.
Хату Романовны нашел быстро. А вот хозяйки нигде не было. Я постучал щеколдой и только тогда увидел, что на двери висит замок. Походил по двору, дошел до хлева, заглянул в дровяник, вышел даже в огород: думал — может, занятая непредвиденными заботами, из-за сегодняшнего осеннего снега, тетка Ганна хлопочет где-нибудь тут. Но нигде никого не нашел. Только следы оставил везде. Вот, думаю, будет завтра удивляться Романовна: какой же это чудак ходил у нее по двору и чего он искал — наследил, словно вор. Возле калитки меня встретил низенький худощавый человек в старой военной фуражке. Он что-то очень долго и взволнованно пытался объяснить мне, что-то пояснял, но я, хоть и внимательно слушал его, к сожалению, не понял ни слова…
— Так это же Степан, брат Романовны, — потом объяснил ты. — Он глухонемой. Поначалу его действительно никто не понимает, А потом, когда немного привыкнешь, если смотришь внимательно, все разберешь. Ты б только знал, какой это работник! И с какой радостью он трудится, если б ты поглядел…
Утром я проснулся от светлой тишины, которая, казалось, прямо ломилась в широкие окна твоей председательской квартиры. И огорченно подумал, что снова, наверное, проспал утреннее совещание специалистов, которое всегда на рассвете собирается в конторе колхоза.
На кухне горел свет. Но тебя уже не было дома. В коридоре еще свежо и душисто пахло дымом твоей папироски. я тихонько, чтоб не разбудить Ларису и Гальку — милых твоих дочек, — вышел в сени, оттуда — на улицу. От твоей хаты огородами, а в общем-то будущей улицей, мимо новых домов, что только строятся и где ты обещал квартиру кузнецу, заснеженной стежкой, где прошел еще только ты один, быстро добежал до конторы. Добежал и обрадовался — нет, не опоздал: сюда только еще собирались специалисты.
Легко, по-мальчишески сбив кепку на затылок, в кабинет вбежал Леня Васьковский — главный агроном. Молодой — наверное, наш ровесник. Поздоровался, скомкал в руках кепку и тихо сел на диван.
Как-то медленно, спокойно и сдержанно вошел Петр Комар, бригадир тракторной бригады. Высокий, сосредоточенный, он тоже спокойно и привычно сел, аккуратно сложил высокую шапку-папаху, не спеша разгладил складки на ней и прислушался: хотя путевки всем механизаторам и шоферам даются с вечера, чтоб они не задерживались, но все же могут быть какие-то уточнения.