Тяжело ступая мягкими теплыми бурками в галошах, вошла Ефросинья Буйницкая, заведующая фермой. Грузно опустилась на диван рядом с агрономом. Мне уже говорили, что Швед (не удивляйся, так тебя зовут в колхозе за глаза — так, видимо, короче) переманил Буй-ницкую из колхоза «Борец». Дал ей тут квартиру, она бросила свою старенькую хатенку и переехала в Андреевщину.
— Михайлович, есть человек, который на работу к нам фуражиром просится, — начала Буйницкая. — Жена Хахлянкова. Говорит: «Нам деньги теперь нужны, и дома я не очень занята».
— А какой же это толк будет, если муж — скотник, а она фуражиром станет? — усомнился кто-то из специалистов. — Где же тут правда будет? Он привез сено, а она взвешивает…
— А такая правда и будет, как прошлой зимой, — поддержал ты. — Весы позавеяло, попримерзло все в них» даже подходы и подъезды к весам замело, а все говорили, что взвешивают.
И потом, повернувшись к Буйницкой, ты строго спросил:
— Кстати, а Хахлянок с Прымом сегодня на ферме? Скажите им, чтоб они зашли ко мне.
И уже даже по одному тому, как ты сказал это, я понял: что-то серьезное случилось на ферме. И об этом ты узнал только утром.
После совещания в твой кабинет зашли животноводы-пастухи. Иван Хахлянок — полный, круглолицый, чисто выбритый, и Змитрок Прыма — худенький, невысокий, с седой щетиной бороды и слишком смелыми глазами. Их двоих, казалось, специально объединили, чтобы показать, какие разные, не похожие друг на друга бывают люди. Хахлянок присел, предварительно откинув мокроватую полу плаща, одетого на ватник, а Прыма с размаху уселся так, что залубеневший край одежды громко зашуршал, и казалось, вот-вот может переломиться. Ты, помню, даже встал.
— Ну так что, самостоятельно решили сделать коровам разгрузочный день? Без правления, без зоотехника? Так, Прыма? Не подвезли на ферму ни соломы, ни картошки. Почему вы вчера рано отпряглись?
— Михайлович, так в такую погоду хороший хозяин и собаку из хаты не выгонит, — начал оправдываться Прыма.
— А кто вон тех баб выгнал, что вчера под открытым небом навоз возили? Ганну Кухаренку? Ксеню Цмак? Других? Позамерзали, посинели от холода, сбегают в конюшню, погреются — и снова на ветер. А кто Броника, пенсионера, выгонял? Бурты целый день в голом поле поправлял. Сам пришел…
— Что же тут сделаешь, Михайлович, когда такая погода, будто черт на ведьме женится, — отозвался и Хахлянок, молчавший до этого.
— Михайлович, так как же мы могли возить, если грязь на колеса накручивается, телега тонет… На каждом колесе, ей же богу, по пуду грязи. Мы ведь все же съездили, немного привезли, — оправдывался Прыма.
— Немного… А вьюги были и будут еще. Так что, коровам, по-вашему, надо будет всю зиму голодными стоять? Вы вчера отпряглись, обсушились, наелись. Так, Прыма? А коровы голодали. Неужели, когда сами ели, не вспомнили, что скотина не накормлена?
— Михайлович, так мы же, — не унимался Прыма, — по какому-то килограмму на телеги клали, и то кони едва тянули по такой грязи.
— Когда вам надо, так не боитесь — тянут. Надо ему в Митьковщину на свадьбу ехать — пожалуйста, бери коня, гуляй, Прыма.
— Пускай уж Прыме все равно — накормлены коровы или нет: он вообще все что-то крутит, все выдумывает что повыгоднее. А вот вы, Иван Микитович… — повернулся ты к Хахлянку.
Тот, как заведенный, снова вспомнил про черта, что вчера на ведьме женился, а мне было видно, как тебе неловко укорять, стыдить человека, который по годам мог бы быть тебе отцом, человека, чье звание заслуженного колхозника, казалось, дает какую-то моральную неприкосновенность. Но звание званием, а коров не успокоишь тем, что сена или картошки им не подвез заслуженный колхозник…
В красном уголке на бригадном дворе шло распределение работы. Бригадир Владимир Бухавец давал наряды.
— Броник, вы тоже идите, как и вчера, к буртам. Надо их сегодня все поправить, а некоторые утеплить.
Броник — высокий, широкоплечий дед в выгоревшем на солнце солдатском бушлате и зимней шапке, из-под которой выбивались редкие седые волосы, молча кивнул, подтвердив свое согласие.
— Вот и Алексану с собой берите.
— Что ты, что ты, сынок мой! Куда ты меня, старую, на то полезна ветер. Может, куда потеплей. Я уж и документы на пенсию подала.
Идти к буртам согласились молодые…
Я внимательно слушал и думал, давно ли бригадир бегал по хатам и чуть не на коленях упрашивал пойти на работу женщин, которые топили печи почему-то чуть не до самого полудня.
Сегодня же у Бухавца, да и у других бригадиров, в красном уголке уже с утра лежат ведомости, где каждый может проверить, правильно ли учтена его работа, увидеть, сколько он заработал вчера. Две молодые женщины, недовольные своим вчерашним заработком, перебивая одна другую, отчитывают бригадира:
— Мы тебе за полтора рубля сегодня гнуть спину не пойдем. Сам иди. Ведь же целый день на метели стояли.
— Так вы вчера до обеда только были. А после обеда не вышли, — оправдывается Бухавец, как-то по-детски смешно и часто моргая белыми ресницами. — Ну, а по вашему заказу я вам работы выдумывать не буду.
Сегодня вот в этой тесной бригадной хате, как и каждое утро, ведутся споры — тут распределяется работа, а заодно и деньги. Некоторые выгадывают, стараются получить более легкую и к тому же хорошо оплачиваемую работу. А тяжелую, менее оплачиваемую, кто будет делать?.. Найдутся, мол, жадные ко всякой работе. Вон Броник, Степан, Романовна…
И все это надо видеть Бухавцу, во всем разбираться. И он разбирается — Бухавец не только агроном, но и хороший организатор.
Бригадир сегодня превратился в «министра финансов» своей бригады. Сегодня в его руках деньги, сегодня он распределяет заработок. И, само собой понятно (бригадир ведь тоже человек!), в этом распределении денег, в расстановке людей на работу в какой-то мере всегда будут проявляться его симпатии и антипатии.
Вот мне и хочется, Геннадий, посмотреть на сегодняшнюю деревню немного и твоими глазами, чтобы лучше понять твои, председательские, заботы.
Ты и сам говоришь, что раньше, когда заработок хлеборобу выдавался два, а то и один раз в год, каждый колхозник с нетерпением ждал общего отчетного собрания — этого своеобразного деревенского сейма. Ведь человек, получив, скажем, свои сто граммов на трудодень, надеялся на добавку. И потому колхозник спешил в назначенное время в клуб, потолкавшись там между фуфаек и кожухов, примащивался где-то на краю скамьи и терпеливо ждал сообщения, на сколько же граммов потяжелеет его трудодень. Конечно, чаще всего он был недоволен добавкой, так как считал, что его труд заслуживает большего…
Сегодня колхозника волнуют другие заботы, и на общее собрание он идет не только узнать, как будет оплачен весь трудовой год… Теперь назавтра же, как вон у Бухав-ца, каждый человек знает, сколько он заработал вчера. Каждый месяц он имеет возможность сам или всей семьей пересчитать заработок — оплачивается ведь труд ежемесячно…
Нет, похоже, мы как-то слишком стыдимся высоких слов, когда говорим про наше сегодняшнее сельское хозяйство. Видимо, все еще не можем оторваться от обстоятельств тех времен, когда его надо было только ругать. А разве, Геннадий, не заслуживает доброго слова хотя бы средняя урожайность твоего «Большевика» — 26,3 центнера с гектара? Если вспомнить, что 10,4 центнера, прибавка колхоза за всю прошлую пятилетку, в том, предыдущем пятилетии, были нормальным урожаем многих колхозов… А разве можно не гордиться тем, что средние заработки механизаторов, животноводов, льноводов «Большевика» достигли ста шестидесяти — двухсот рублей в месяц? Разве не радует то, что сегодня ни машины, ни мотоциклы, ни телевизоры, ни холодильники, ни модная современная мебель не считаются уже в деревне какими-то недостижимыми предметами роскоши? Тут, как и всюду, давно уже есть очередь на «Жигули». Мы забываем сегодня то время, когда на машину, купленную колхозником, как на какое-то диво, люди приходили поглядеть даже из соседних деревень.
Сегодняшняя деревня имеет много денег, и они по-своему, уже совсем по-новому формируют микроклимат деревенской жизни.
Скажем, раньше женщина собирала сливки с кувшина молока, возилась с маслобойкой, а потом утречком несла на базар светлую и пахучую, завернутую в капустный лист горку масла. Она продавала масло, чтобы иметь деньги. Теперь она платит деньги, чтобы купить то же масло… чаще всего в магазине.
Скажем, крестьянин всегда сажал огурцы, выхаживал их, а порой нес и на базар — тоже чтобы иметь деньги. Теперь он, имея деньги, покупает эти огурцы в магазине. Я даже видел, как колхозники, ленясь сажать и растить на своих сотках капусту, едут осенью в город и мешками везут скрипучие кочаны туда, откуда они и приехали, — везут снова в деревню.
Видимо, что-то изменилось в психологии деревенского человека, если он, не жалея, платит деньги, к которым всегда относился расчетливо и бережливо, платит за то, что всю жизнь заботливо выращивал сам;..
И признаться, меня обрадовало, когда в небольшой пристройке, где пахло стружками и свежим деревом, где собрались от холода все плотники, кажется, сам бригадир строительной бригады Игнат Медвецкий на мой вопрос, выращивают ли еще женщины в Андреевщине свои огурцы, капусту, не спеша и спокойно ответил:
— А кто же за нас их сажать будет? Если мы и от грядок своих откажемся, так мы же забудем даже, как и земля пахнет…
Не знаю, как насчет земли, не знаю, может ли кто действительно забыть, как она пахнет, но про грядки я думаю так же, как и дядька Игнат.
Ты, конечно, знаешь, как люди (деревенские в прошлом и горожане сегодня) с гордостью и радостью ставят на богатый стол тарелку своих огурцов, своих грибков, своей капусты, что приготовлены только по одним им известным рецептам. И закуска эта всегда кажется намного вкуснее и им и их гостям — видимо, потому, что она не сошла с конвейера, где чаще всего ей не хватает какого-то своего цвета или, наоборот, бывает какой-то лишний запах. А может, просто потому, что в эти огурцы, грибки или капусту мы вместе с трудом вложили и частицу своей души, своей неизвестной ником