у тайны…
Да, многое, очень многое изменилось в отношениях между самими колхозниками, между бригадирами, председателями и хлеборобами.
Сегодня уже руководитель, если он хочет иметь авторитет, не может позволить себе грубости.
Все, видимо, знают, что было, когда в нашем Оршанском районе один председатель не дал своего «козла», чтобы отвезти в больницу заболевшего человека, который все лето работал на сушилке. Слышал и я, что этот случай рассматривался даже на бюро райкома, дошел до республиканских газет…
Заботой о человеке приобретает сегодняшний председатель авторитет, ибо, наверно, каждому не помешает чаще вспоминать давнюю истину: самое главное — не ты сам.
Видимо, потому ты, председатель, всегда в последнюю очередь привозишь себе брикет, дрова — вон они, еще не распиленные, засыпанные снегом, лежат на дворе. Видимо, потому тебе, председателю, привезли такие же, как и всем, яблоки из колхозного сада — вот они, на нашем столе: крепкие и побитые, чистые и червивые…
Знаешь, Геннадий, после «Большевика» я на несколько дней заглянул в нашу «Волну революции». В Орше случайно встретил Василенка, председателя колхоза, и на его «газике» добирался в Зубревичи. И, понимаешь, те неполные двадцать километров, которые отделяют мою деревню от города, мы ехали чуть ли не полсуток: «газик», как послушный конь, привычно останавливался возле каждой забегаловки, каждого шалманчика, где продавалось вино. Только поздно вечером, напрямик, по непривычно белому осеннему полю, которое хрустело под колесами, мы подъехали к зубревичским хатам.
Подвыпивший Василенок был весел. Он все время шутил. А я удивлялся его веселости, так как уже знал, что кому-кому, а «Волне революции» эта ранняя зима никаких причин для радости не принесла: под снегом оказалось двадцать пять гектаров поздно разостланного льна, в понизовском саду зазимовала картошка, в зубревичском — брюква. В Понизовье второй день стояли некормленые коровы. На председательского шофера, который случайно заехал на ферму, так и накинулись доярки:
— Скорее вези нас, Семен, в райком! Мы там все расскажем.
Назавтра я попросил, чтобы Василенок провез меня по бригадам.
— Так ты знаешь, я же Семена отпустил. Сегодня ему как раз понадобилось дома побыть, — не глядя на меня, сказал председатель.
— А вы же сами, Владимир Гаврилович, водите машину.
— Давай разве, может, я попробую завести, — нехотя проговорил Василенок.
«Газик» стоял возле конторы. Председатель долго возился около него, нажимал на стартер, крутил руль — словом, делал все, чтобы машина не завелась.
— Видишь, ничего не выходит, — вылезая из-за руля и глядя куда-то в сторону, заключил он.
Я же, зная, почему «ничего не выходит», предложил:
— А давайте мы, Гаврилович, пешком хоть на Заречье сходим. Тем более что сегодня сухо, морозец, даже сапог не испачкаем.
Схваченная легким морозом, разъезженная и перемешанная вчера со снегом уличная грязь сегодня хрустко ломалась под ногами, звонко и как-то по-весеннему легко крошился тонкий ледок на лужах.
По дороге Василенок рассказывал мне про свои «успехи». Урожай, правда, и в «Волне революции» был неплохой. Кое-как его убрали.
— Картошки по 140 центнеров накопали. А в Дружбе даже по 180…
И ты понимаешь, Геннадий, услышав это, я даже остановился, даже переспросил:
— Где, где?
— В Дружбе. Так мы недавно деревню Ярки переименовали, — думая, что я не понимаю именно этого, объяснил Василенок.
Нет, что Ярки стали Дружбой, я уже слышал. Меня заинтересовало другое. Я знал, что всю картошку в Дружбе выкопали Виктор Медвецкий и Геннадий Кухаренка — экипаж картофелеуборочного комбайна из «Большевика»! Видишь, что получается: чужие механизаторы более старательно и заботливо убирали картошку, чем свои. Но удивляться тут, конечно, нечего — эти механизаторы приучены бережливо относиться к каждой картофелине, каждому зерну, выращенному людьми…
На Заречье, пока искали кладовщика и ключи от механизированного тока, мы с Василенком стояли около огромной загородки, где под открытым небом, по пузо в грязи и в снегу, жалостно и простуженно ревели взъерошенные от холода телята.
Василенок объяснил, что будет этим заниматься — как раз сейчас ему, видишь, захотелось переоборудовать телятник. И время нашел подходящее — перед самой зимой…
Наконец принесли ключи. Нехотя, долго ковыряясь в замке, отпирал председатель мехток. Заскрипели двери. Возле сушилки — ссыпанное кое-как, занесенное снегом, мокрое, неочищенное зерно. Через огромные дыры в фронтоне (через них, видимо, и снегу столько насыпало) в мехток залетают вороны и, не обращая внимания на людей, садятся на гору зерна. Правда, на почтительном расстоянии от нас.
Когда мы открыли второй ток, глаза ослепила свежая, яркая зелень. Высоким и широким зеленым холмом бурно росла на току молодая озимь. Можно было брать косу и косить ее на подкормку. А от дверей под всю кучу подтекала вода — верная гарантия того, что завтра прорастет и то зерно, которое сегодня пока не пробудилось.
И мне вспомнилось, как еще в Орше, увидев на дороге горстку зерна, что неизвестно как попала на асфальт, Василенок. тот самый Василенок, который стоял теперь перед этими дружными всходами, не на шутку разозлился:
— Вот видишь, мы там растим, стараемся, над каждым зернышком дрожим, каждый колос оберегаем, а тут вон как его рассыпают, как не ценят наших трудов.
И знаешь, Геннадий, мне очень захотелось, чтоб те свои слова Василенок вспомнил вот здесь, над этой горой загубленного хлеба, над теми тоннами зерна, которое сгорало в Заречье.
Но Василенок молчал.
Чувства неловкости, стыда и злости сменялись во мне, когда мы с Василенком стояли перед зеленой горой выращенного, собранного и так безнадежно испорченного хлеба…
И, может, потому мне, понимаешь, всегда приятно снова, хоть мысленно, возвращаться в твой «Большевик», где все работы идут слаженно, не слишком подгоняя одна другую. Скажем, после весеннего сева у твоих колхозников всегда остается каких-то пару свободных недель перед сенокосом — чтобы перевести дух, оглядеть технику, подготовиться. И так между всеми работами: между косьбой и жнивом, между тереблением льна и уборкою картошки у тебя всегда есть время на раскачку, ибо если колхоз, не дай бог, собьется с ритма, ему уже никто не сможет помочь: ни представители из района, ни сам председатель. Тогда все, как говорится, будет идти через пень-колоду: не закончено сенокошение, а уже осыпается рожь, не закончена жатва, а уже, смотришь, подгоняет картошка…
Когда я однажды заметил тебе, что, мол, в такой беде, видимо, могут помочь шефы, ты сначала молча поглядел на меня, а потом улыбнулся:
— Шефы, говоришь? Хорошо их иметь, когда в хозяйстве порядок. А то вон может случиться, как в «Волне революции». Приехали картошку копать на одной машине, а домой ехать собрались — начали Василенка за горло брать: давай им вторую машину — и все тут. На одной уже с мешками не умещаются.
Не выбиться из этого ритма тебе помогает постоянное внимание к технике. Ты знаешь, что без нее сегодня нельзя всерьез заниматься сельским хозяйством, думать о его успехах. Видимо, потому в своей известной на весь район тетради, которую ты ведешь ежедневно (про нее мне рассказывали и в райкоме партии), ты тщательно записываешь, где сейчас каждая автомашина, каждый трактор, что они делали до обеда и чем будут заниматься с полудня…
Ранний снег уже тает. От земли идет густой пар. Из-под снега показывается темно-зеленая, перемерзлая и потому такая яркая трава. Я возвращаюсь в Минск. Полдень. Ты, Геннадий, видимо, сейчас пришел домой, чтобы пообедать, и пока что уставший, не раздеваясь, прилег на неубранную раскладушку, которая для этого и стоит в хате. Может, к тебе, как это нередко бывает, отгоняя младшую Гальку, ластится пятилетняя Лариса. Тянется со своими всегда большими и всегда необъятными, как мир, вопросами, которые ей обязательно надо решить. Молодому отцу надо уметь отвечать на все вопросы…
А ты, Геннадий, действительно во всем еще молод — молодой председатель, молодой коммунист, молодой отец, молодой человек: тебе же едва перевалило за тридцать. А в таком возрасте, как известно, по чьей-то искренней или неискренней доброте все еще считают человека молодым и порой с подозрительностью поручают какую-нибудь кажущуюся сложной работу.
В ответах на вопросы анкет ты пока частенько делаешь прочерк: в выборные органы не избирался, правительственных наград не получал. Но все это у тебя будет. Обязательно придет и слава, а с ней самое трудное испытание для человека — испытание этой славой. Видишь, передо мной уже приезжали в колхоз из областного радио, да и районная газета очень часто поминает добрым словом твой «Большевик».
Потому что ты, Геннадий Михайлович, именно из того поколения, которое сегодня не спеша, постепенно перекладывает на свои уже окрепшие и сильные плечи большой груз нелегких государственных забот.
Я обязательно вернусь еще в «Большевик». Приеду к вам весной, чтоб встретиться, с кем не встретился, поговорить, с кем не поговорил, познакомиться, с кем не знаком. А заодно воспользуюсь твоим советом посмотреть колхоз весной:
— Тоже мне нашел время — сырость, грязь… Приезжай-ка весной. Поглядишь, как у нас тогда красиво. Посмотришь хоть вот из этого окна кабинета на наш белый весенний сад…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Весна идет со скоростью 65 километров в сутки.
Послушай, Геннадий, тебе никогда не хотелось узнать, что чувствуют деревья, когда холодноватой еще весной под шершавой, нагретой за день корою заходит-забушует вдруг пенистый, беспокойный сок? Тогда даже мы, люди, кажется, сами воочию видим и чувствуем, как бунтует и пенится в березах эта хмельная и радостная кровь весны, как она бурлит, гулко и настойчиво стучится в каждую ветку, в каждую почку яблони, сливы, вишни — стучится до тех пор, пока не вспыхнет слабый до поры зеленый огонек листка или большое, белое и пахучее пламя первого цветка. И тогда по-другом