— Ну и что с того? — удивляются.
— Мотор привез в ремонт.
Приняли… Но я ведь знаю, что машина-то без этого мотора стоит. Да и они это, конечно, понимают… Ну, я так ласково, осторожненько и прошу:
— Как бы это… ускорить…
— Ах, ускорить?! — злятся. — Тогда на, забирай свои документы назад. Бери, бери, бери… Нам больше не о чем говорить.
И, знаешь, всунули опять мне в руки мои колхозные бумаги. Стою, как дурак, с ними: кому пожалуешься? Пошел к директору — «не можем». Пошел к заместителю — «не хочем». И только главный инженер — человек попался, поддержал меня. Еле-еле пристроил я тогда этот мотор. А ты говоришь…
А то на Осинторф ездил. Не знаю, кто до меня был там — то ли агроном, то ли экономист, — но вернулся он ни с чем. Не выписали торфокрошки. Михайлович говорит: «Поезжай ты, Садкович». Поехал я, зашел в при-емкую — много народу ждет. Я к двери, а секретарша мне наперерез:
— Куда вы? У директора совещание!
Но я уже опередил ее. Влетел в кабинет, с улицы пока ничего не вижу… Попросил извинения и говорю:
— Я из колхоза «Большевик». Не могу ждать. У меня четыре машины под вашими окнами стоят. Выпишите торфокрошки.
Смотрю, взял директор мои бумаги, подписал и отдает мне. И все молча. Он молчит, и все, кто на совещании, тоже молчат. Так и выскочил из кабинета, не услышав ни слова. Зато в приемной наслушался. Секретарша кричала — я и такой, я и сякой… А я себе думаю: «Кричи, кричи, я уже свое сделал». Потом еду домой с торфокрошкой, стараюсь думать о чем-нибудь другом, а все вспоминается, как директор, понимаешь, молча мои документы подписывал…
А другая секретарша станет в дверях, руки в стороны разведет и стоит, как крест какой, — не отпихнуть. И просишь, и молишь, и улыбаешься услужливо. Ничего не помогает.
— А вы мне не указывайте… А вы меня не пугайте… А я сама знаю, что делать, — только и слышишь. И так глядит на тебя, будто она бог, царь и воинский начальник.
Но бывает, правда, и по-другому. Однажды даже сам не разобрался, как и что получилось. Поехал я в Витебск лес выписывать, зашел к каким-то маленьким сошкам. Говорю:
— Я из колхоза «Большевик»…
Хохочут надо мной, смеются — гляди ты, чего захотел: лесу! И повторяют: «Лесу!» Да так, что даже сам в душе начинаю упрекать себя: «Ну и нахальство же у тебя, Садкович, — лесу тебе захотелось…»
Я тогда к начальнику управления. Не съест же он меня, думаю. Пришел и говорю:
— Я из колхоза «Большевик»…
Начальник вышел из-за стола, поздоровался за руку. Сесть мне предложил, сам сел. И не за столом своим длинным, а рядом со мною, на стул. Сидим, разговариваем вот так, как с тобой, — просто и открыто. Про колхоз расспрашивает, как строимся, интересуется.
— Лесу я выписать хотел, — несмело говорю я.
Начальник взял мои бумаги, нажал кнопку — секретарша вошла.
— Оформите, пожалуйста.
И знаешь, пока мы еще несколько минут побеседовали, все уже готово. Возвращает он мне бумаги, а я и говорю:
— Мне куда-нибудь еще надо идти с ними?
— Нет, все уже сделано.
Я вышел, а потом даже назад вернулся:
— Скажите, а вы случайно не из нашей стороны будете?
— Нет, не из вашей, — отозвался он и спрашивает: — А почему вам так показалось?
— Очень уж вы со мной по-человечески обошлись.
Он усмехнулся и ничего не ответил. А потом я и третий раз к нему зашел — понимаешь, растерялся, забыл в те два первые раза даже «спасибо» доброму человеку сказать.
Вот так и ездит повсюду полномочный и полноправный представитель «Большевика» — непоседливый снабженец Владимир Садкович. Садкович знает, что за ним такое огромное и такое важное богатство человека — хлеб. Потому что он, этот хлеб, щедро дает жизнь всем — в том числе и начальнику управления и даже той самой секретарше, которая неприступной стеной стоит перед кабинетом.
…На бригадном дворе ты, Геннадий, появился неожиданно: когда мы с Садковичем шли еще в сторону конюшни, тебя не было, а как только повернули обратно — сразу увидели твою серую машину, которая тихо стояла возле мастерской: даже пыль успела осесть. А среди людей, что со всех сторон окружили тебя, блестела уже твоя светло-коричневая кожанка и белела серая, надвинутая почти на самые глаза шапка. Буйницкая, снизу вверх глядя на тебя, очень волнуясь, что-то рассказывала: должно быть, про те семьсот литров молока, что прокисли на ферме.
Здесь же, немного поодаль, топтался мужик с кнутом в руках; по тому, как нетерпеливо переступал он с ноги на ногу, сразу можно было понять — что-то хочет попросить у тебя. И пока мы шли, он все же, наверно, сумел отыскать небольшую щелочку в разговоре и впихнул в нее г свою просьбу. Подойдя, мы услышали только твой ответ:
— Культиватор на приусадебный участок, говорите? Картофелище взрыхлить, говорите? А зачем вам из своего картофелища пух делать? В том же пуху картошка как провалится, так и не найдете осенью. Вот придумали — на приусадебные участки технику таскать. Она же там не развернется. Только яблони поломает. А то вон Федя приходил и навозоразбрасыватель хотел на свои сотки взять. А когда я ему разъяснил, что этот разбрасыватель будет идти по его узкой полоске, а навоз разбросает на соседние, — эх, быстренько вилы в руки и с женой на огород бегом…
Бухавец, который от столярни шел к нам, на ходу кричал волосатому парню, копавшемуся у трактора:
— Я уж думал, ты давно уехал, а ты еще и плуги не прицепил.
Парень действительно совсем оброс. Из-под маленькой кепочки, которая блином и не очень крепко сидела на его кудлатой голове, во все стороны текли длинные волосы. Он нехотя разогнулся и с неохотой, даже, как мне показалось, с нарочитой усталостью, ответил:
— Сейчас. Ну, сейчас.
— А куда вы, Бухавец, его посылаете? — спросил ты у бригадира, а мне объяснил: — Эти ребята у нас на практике. Они в Высоком, в техникуме механизации учатся.
— Да там осталось клинок подворотить небольшой, и все.
— Смотрите, Бухавец, как бы после него вам не пришлось на тот клинок бульдозер посылать — ровнять пашню. Он вам там напашет…
Честно говоря, за свои наезды в «Большевик» я успел уже как-то привыкнуть к спокойной, не суетливой, слаженной работе Бухавца. В конторе, на утренних встречах специалистов, он всегда сидел с блокнотом и внимательно записывал, что на этот день потребуется от его бригады. И с людьми, я слышал, Бухавец ведет себя ровно, сдержанно.
— Может, зайдешь в контору, — предложил ты мне, — а я на минуту подскочу в амбар. Понимаешь, едут к нам из «Волны». Сеять им нечем. Везут нам свои неживые семена и просят, чтоб мы обменяли им на живые; А нам все равно — мы скотине скормим. Понимаешь, посеяли они- ждут — не всходят. Ездят, глядят, удивляются. Проверили семена, что сеяли, на всхожесть. Только восемь процентов живых. А когда раньше проверяли, было все девяносто восемь процентов…
— Смотри, какие хитрые. Сами себя перехитрили, — поддержал я, вспомнив, как стоял в зареченском мехтоку перед зазеленевшим зерном. Может, это те семена, посеянные уже неживыми, и не взошли. — А что, Василенок тебе звонил?
— Молчи ты со своим Василенком. Василенка твоего уже нет. Звонил Шавня, новый председатель, которому приходится расплачиваться за эту Василенкову хитрость.
— Сняли Василенка?
— Сняли, сняли…
И я тогда вспомнил, как этой весной в сводках настойчиво лезла вверх «Волна революции». А я и не знал, что это уже делается заботами нового председателя.
— А теперь «Волна революции» забрала переходящее Красное знамя за посадку картошки. Вон мы с Федей Калошем вместе награды в райкоме получали. Ему орден Трудового Красного Знамени вручили: сорок гектаров картошки один посадил.
Откуда-то на своем мотоцикле появился агроном. Сняв кепку, тоже серую, — кстати, мне уже давно бросилось в глаза, что почти у всех андреевцев такие вот серые кепки: видимо, местный магазин закупил большую партию, — Васьковский вытер потный лоб.
— Михайлович, в Анибалеве перебрали всю картошку, — боюсь, что не хватит. Норму высева мы увеличили, а семена заложили по старой. Видно, резать придется…
— Не хотелось бы резать… Надо еще раз перебрать то, что осталось. А кто у буртов?
— Броник, — ответил за агронома молодой, совсем еще безусый паренек.
— Тогда волноваться нечего, — успокоился ты, а я подумал, что вот снова не удалось встретиться с этим человеком. Видимо, он все-таки очень душевный, сердечный и добродушный, если даже вот этот пацан называет его, деда, так просто, как равного: «Броник».
— А кто это такой, Броник? — спросил я. — Только и слышу: Броник да Броник.
— Так это же Бронислав Сейстуль, латыш наш. Всю жизнь работал на кирпичном заводе, заработал: там себе пенсию. И теперь, пенсионер, каждый день к нам в колхоз на работу ходит…
До конторы шел со мной Алексей Кухаренка — разговорчивый, общительный мужчина, которому, видно, нравятся молчаливые и внимательные собеседники. Пока мы шли возле зеленого поля капустной рассады, которую огородники растили и для себя и на продажу, шли, вежливо уступая друг другу выбитую под стежку узкую межу, да так вежливо, что она все время пустовала, а мы с двух ее сторон пылили по пашне, — дядька Алексей успел кое-что рассказать мне и про колхоз и про себя. Понятно, в своем освещении:
— Видишь, рассада вянет. Дождя надо. Пошел бы дождь — она сразу бы уши и подняла. А его нет. Ежели какое облачко, слышишь, появится на небе — ветер его растрясет, как клок сена, по всему куполу. Вот посеем и будем ждать жатвы. Тогда-то для меня самая работа начнется. Я и в том году все лето на сушилке работал. Все зерно, весь урожай пересушил — и, хитровато прищурившись, одним глазом посмотрел на меня. — А меня не замечают. Хотя я и свой, андреевский. У нас же одни Медвецкие да Кухаренки свои. А остальные приезжие. Хахлянки вон откуда-то из-за Митьковщины приехали, Аланцевы — из Анибалева. Понаехали отовсюду — им и почет, им и ордена. А мы Кухаренки — свои, нам нету. Свои могут и подождать…