Было уже поздно. Дядьке Степану, который, прибрав на столе, тоже молча сидел возле нас и внимательно вслушивался в то, о чем мы говорим, наверно, наскучило уже, и он, кряхтя, полез на теплую еще с самого утра печь и там шуршал теперь одеялами, поудобнее укладываясь спать. Я попрощался с теткой Ганной и вышел во двор…
С шоссе доносился приглушенный расстоянием, но все же слышный в ночной тишине шум машин. Шоссе гудело глухо и натужно. Там сверкали белыми и красными огоньками фары, которые то обгоняли одна другую, то медленно приостанавливались — наверное, там, где машины шли под гору.
А тут было тихо. И темно. Несмотря на то что вот сейчас где-то в небе, за тучами, катится круглая, полная луна. Спокойно пахло молодой листвой и разворошенной севом спелой, вспаханной и проборонованной землей. Так спокойно, что даже всегда тревожный для меня гул машин на дороге (это, видно, осталось еще с войны) сейчас казался удивительно успокаивающим.
Тихо, не торопясь, шел я по темной улице, всей грудью вдыхая упругий и свежий воздух деревенской весны…
Утро порадовало потемневшим, потяжелевшим небом. И пусть облака шли очень высоко, пусть в них не так много было дождя (если б было много, тучи шли бы совсем низко), но все же с ними появилась хоть какая-то надежда на дождь. В конторе все говорили только об этом. На улице — тоже. Некоторые даже колупали носками сапог пыль и неуверенно спрашивали друг друга.
— А не прокапал ли он ночью, а?
Было не по-утреннему душно и сильно парило.
Ты вновь собирался в Межколхозстрой. Подал мне какие-то бумаги, которые до этого держал в руке:
— Вот погляди. Директор кирпичного завода — а завод этот, ты же знаешь, на землях колхоза «Большевик» — Игорь Захарович Кичин дает объявление — требуются рабочие. Ну, требуются — пускай себе и требуются… Но ведь читай, что он пишет дальше: «…рабочие наделяются приусадебными участками». А где же он землю возьмет, чтобы людям дать? Может, из собственного кармана насыплет? Своей же земли завод не имеет. Значит, как хозяин, не особенно задумываясь, нашей землей распоряжается: мол, я щедрый, подходите кто хочет — каждому дам.
Ты начал уже злиться.
— А вот еще письмо. «Дорожно-строительный район просит вынести решение общего собрания колхозников о выделении земельного участка в Кобыляках под разработку доломитов». И заметь — не обсудить, а «вынести решение». А вот еще. На, сам читай…
«На основании письма Витебского облисполкома от 26 июня Управление сельского хозяйства Оршанского райисполкома предлагает рассмотреть на общем собрании колхозников вопрос о выделении земельного участка ДСР-7 Гушосдора при СМ БССР под известковый карьер… из земель колхоза «Большевик» и выписку решения прислать в управление незамедлительно».
И в этой бумажке меня удивило слово «незамедлительно» — на решение общего собрания в управлении смотрят как на какую-то формальность: никто даже и мысли не допускает, что колхозники могут проголосовать против карьера на их земле, которая отдана им в вечное пользование…
— Вот и Пашэнька, председатель Межколхозстрой, тоже сам берет колхозную землю. То новые восемнадцатиквартирные дома строит — два гектара заберет, то новый цех откроет — шесть гектаров нашей земли подомнет. И теперь вот около пяти гектаров в районе Грязи-ловки забирает у нас — на приусадебные участки рабочим. В прошлом году эти участки они сами захватили, землю вспахали, удобрили. Я поехал к ним и говорю: «Спасибо, товарищи, что помогаете колхозу «Большевик» землю обрабатывать. Завтра мы сюда две сеялки пустим. Решения ведь о выделении вам этой земли нет». Просят — говорят, утрясется. А потом, пока в Витебск посылали человека, чтоб утрясти это дело, они — раз! — и быстренько отсеялись. И в этом году то же самое, видимо, хотят сделать. А с нас ведь ту землю никто не списывал.
Ты взял под мышку большую, в темно-буром переплете шнуровую книгу, и мы поехали в Межколхозстрой.
Там, хоть строителям дождь и не очень нужен, тоже говорили о нем — наверное, человек, который родился крестьянином, даже если он и оставил сельское хозяйство, невольно чувствует, когда полю и зерну нужен дождь. А в Межколхозстрое работают почти все недавние колхозники, их дети.
Миколай Семенович Пашэнька, встав из-за стола, радостно сказал:
— Дождик, Михайлович, на твое поле идет. Только что звонил в Коханово, так ребята говорят, там уже как из ведра льет.
— Ты, Миколай Семенович, видно, очень беспокоишься, чтоб он не обошел стороной Грязиловку, где ты сотками нашей земли своих рабочих наделил. А ты посмотри-ка в шнуровую книгу. Видишь, те пять гектаров нашей земли, которую вы засеваете, с «Большевика» никто не списывал. Так ты хоть говори, какой вы средний урожай получаете, будем добавлять к своему общеколхозному. А то получается, что вы нашу среднюю урожайность снижаете, скрывая от нас свой урожай с соток. Поедем в райисполком, что нам скажут там…
Пашэнька глубоко надвинул шляпу и кому-то из своих сказал:
— Если будут меня спрашивать — я в райисполкоме.
По дороге, в машине уже, он оправдывался:
— Пойми ты меня, Михайлович, правильно. Зачем бы они мне нужны были, эти твои сотки, зачем мне эта война с тобой, если бы не необходимость… Ты ведь сам не хуже меня знаешь, что Межколхозстрой — организация трудная, объекты у нас разбросаны по всему району. Знаешь ты, что и текучесть кадров у нас очень большая. Вот я и хочу этими сотками людей к месту привязать. Может, пить поменьше будут — все же надо то севом заниматься, то урожай собирать. Понимаешь, пусть люди сделают себе хоть какие-то грядки да и копаются в них…
— Ваши грядки — на нашей земле…
— А где же мы еще возьмем землю? Конечно, на вашей…
Навстречу нам по шоссе неслись мокрые уже грузовики. С чисто обмытыми от пыли кабинами и кузовами, они мчались из-под Коханова, то ли торопливо убегая от дождя, который щедро лил там, то ли, наоборот, радуясь, что пришлось попасть под его первые струи.
Дождь, наверно, был уже где-то совсем близко. Его ждала также и Орша — какая-то притихшая сейчас, будто удивленная темной тучей, которая шла, надвигалась с запада.
Всюду ждали дождя.
И к обеду он наконец-то зашумел. Тихий, спорый и, несмотря на то что с самого утра, как перед грозой, парило, — без грома. Потом хлынул как из ведра.
Хорошо это люди сказали: «Как из ведра». Стоишь под таким дождем — и действительно кажется, что кто-то опрокинул на тебя огромное, бездонное ведро с водой…
Обычно каждый дождь пахнет по-своему. И этот запах обязательно зависит от времени года и от того еще, где дождь тебя застал. Если это было в самую цветень, и ты стоял, прячась от него под яблоней или вишней в саду, а крупные капли сбивали лепестки, отряхивали с нежных тычинок на тебя, мокрого до нитки, желтую цветочную пыльцу, которая прилипала к лицу, к волосам, к одежде, — такой дождь, разумеется, пахнул садом в цвету.
А если осенью он захватил тебя на поле, возле задумчивого костра, где в жаркой золе доходит печеная картошка, — тогда дождь (не сомневайтесь даже!) обязательно будет пахнуть приятным, тепловатым дымком и тем душистым паром, который вырывается из-под желтой и хрустящей картофельной кожуры, когда ее вдруг разломишь…
В жатву дождь пахнет свежей соломой и спелым колосом, в пору сенокоса — привядшей травой, осенью — переспелыми сливами, яблоками, картофельной ботвой.
Этот же, мне казалось, ничем не пахнул. Просто он молодил, освежал землю, которая давно уже ждала такой ласки. И, может, еще чуть-чуть пахнул свежестью — именно так пахнут ранней весной омытые ливнем подснежники, когда их неожиданно внесет кто-то в хату…
Под вечер, уже из дому, я, помнишь, позвонил тебе по телефону, чтобы поздравить с дождем.
— Какой дождь? — удивился ты. — У нас он сегодня только покапал. Даже пыль и то как следует не прибил.
Значит, и этот дождь обошел «Большевик» стороной.
И тогда я понял, почему ты не очень охотно отвечал на мои настойчивые вопросы, какой урожай ждет в этом году колхоз.
Весной и председатели, и агрономы, и бригадиры, чтоб не искушать судьбу и не хвастаться журавлем в небе, чаще всего вот так, как ты, уклоняются от ответа, неохотно говорят, чего они ждут от только что брошенного в землю зерна. Хитровато почешут затылок — мол, кто его знает, что с этого будет. А осенью, если год был хороший, они радуются — теперь сами смотрите, что мы имеем, что получилось из того зерна…
Весною еще только работают сеялки, еще ничего неизвестно, еще даже вот от одного такого дождя, который, как назло, обойдет стороной колхоз, будет зависеть очень многое. Осенью же, когда ходят по полю комбайны, только по одному тому, густо ли, натужно ли гудят они, можно судить, какой выдался год.
— Слушай, — чтоб только не молчать, недоумевая, как это такой дождь, какой лил в Орше, не дошел до Андреевщины, говорил я в телефонную трубку. — Еще в колхозе я хотел у тебя спросить — куда девался Комар? Что-то его нигде не видно.
Да, его отсутствие бросалось в глаза, так как раньше приходилось встречать Комара всюду: пойдешь в контору — он там, пойдешь в мастерскую — он там, пойдешь в поле — он и там…
— Молчи ты, — послышалось из трубки, — перенапряжение, захворал. В больнице лежит. Сам знаешь, сколько забот доставляет бригадиру тракторной бригады каждый сев.
— Ну, а как ты в райисполкоме с Пашэнькой о Гря-зиловке договорился?
— Сказали собрать общее собрание колхозников, — снова загудела трубка. — Как колхозники решат, так и будет. Словом, приезжай летом — сам увидишь. И на урожай посмотришь…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Тот, кто сумел бы вырастить два колоса там, где раньше рос один… заслужил бы благодарность всего человечества.
Послушай, Геннадий, ты, видимо, тоже проклинаешь безжалостную жару этого лета. А лето — оно ведь всегда солнце. Выше синевы, дальше облаков: говорят же, что выше солнца облаков не бывает.