евское поле, и потому он лучше всех знает, где там лежит какой камень, знает каждую ямку, каждый бугорок и помнит, как лучше их объехать.
Это решение свалилось на Медвецкого неожиданно, и он, обрадованный таким доверием, быстро завел комбайн и не поехал, а помчался в сторону Анибалева. Так спешил, что и младшего своего сына, который крутился под ногами тут же, возле отцовского комбайна, не успел отвести домой. И потому теперь малыш, сидя высоко на комбайне, радостно поглядывал на своих ровесников — он тоже ехал на зажинки.
На юго-западе ярко еще светило и сильно, даже через рубаху, припекало солнце, а на севере, где-то там, над Высоким, уже темнело небо, несмело и изредка вспыхивали молнии. Туча шла против ветра, и потому она двигалась очень медленно — порой даже казалось, что чернота ее не приближается, а, отработав свое, расстелившись дождем и немного полегчав, отодвигается туда, за освещенный солнцем далекий лес.
Потому и спешил так Гриша со своим комбайном, он боялся, как бы дождь не помешал ему сегодня испытать главную радость — въехать, словно в белое море, в спелую рожь и услышать, впервые услышать в этом году, как тяжело и натужно загудит комбайн.
Возле самой межи, перед рожью, комбайн остановился. Казалось, прежде чем войти в шуршащую тишину хлебов, нарочно помедлил — будто тоже хотел успокоиться немного и еще раз проверить, не забыл ли он за год, как это оно делается — жатва. Потом осторожно переехал через межу — сначала одним колесом, затем вторым — и пошел, и пошел…
Каждый год бывает жатва. И каждый раз это всегда светлый и щемяще-радостный праздник, которого с волнением ждет хлебороб, кажется, во все времена года. Прокладывает ли он первую борозду в еще не просохшей, а потому черной и липкой земле; доверяет ли смело такое слабое и такое неживое еще зерно согретому уже и поласковевшему от солнца полю; любуется ли, как цветет-дымится, а потом упруго наливается зеленый колос, — всегда хлебороб видит перед собою вот такой зрелый простор; уже с весны он ждет того момента, когда, раскусив вышелушенное зерно, можно самому себе сказать: пора! Оно понятно, и первая борозда, и первая сеялка — тоже праздник и радость, но им все же трудно сравниться с той торжественностью, какой испокон веков была обласкана жатва. Жатва завершает год: то, о чем хлебороб только думал и мечтал весною, — теперь все перед ним.
Но жатва — это всегда трудная радость. Может, потому еще не так давно, согнувшись в три погибели, тяжело пройдя с серпом долгий путь от зажинок до дожинок, жнея, поставив последний сноп, не разгибаясь и не имея сил даже отереть с лица пот и налипшую пыль, тут же валилась на сжатую полосу, чуть ли не со слезами прося у земли: «Нива, нивка, моя ты сестрица, отдай мою силу, которую ты забрала у меня жатвой…» Потому и высмеивают наши песни скупердяйство на дожинках, когда приглашенных в помощь родню и соседей угощают скупо — сварила, мол, хозяйка комара в семи чугунках, делит его на семь столов и просит своих гостей не сидеть сложа руки, а хорошо наедаться, ведь перед каждым — комарятины целая гора: кому попалась комариная ножка, кому крылышко, кому нос, а кому так и вообще только комариный писк… Тяжелая это работа, жатва, а потому и угощение должно быть щедрым, веселым, богатым — подсказывают наши народные песни.
Крестьянин, складывая свои песни, чаще всего даже самую тяжелую работу умел превратить в радость. Отсюда, наверное, и та взволнованность и торжественность, с которой люди готовили телеги, зубили серпы, собирались на далекие сенокосы или сходились на толоку[14].
Теперь хлеборобу легче — за него работают машины. Жнее не надо просить ниву, чтоб вернула силы. Сегодня на ниве уже не увидишь жнею с серпом. Не увидишь и тех заботливо, красиво составленных в суслоны или сложенных крестцами снопов, которые еще недавно, форсисто сдвинув набок шапки, украшали поле. Сегодня уже смешно вспоминать, что еще недавно, всего каких-то полтора десятка лет назад некоторые председатели колхозов потихоньку сдерживали рабочий азарт комбайнов, давая полную волю серпам — мол, это и чище, и лучше, и больше по душе. Сегодня же все поле жнут комбайны, и мы радуемся, как чисто, как быстро и всем по душе они это делают.
Время, одно только время, которое никто не может ни остановить, ни подогнать, спокойно решает многие споры, конфликты, делает устаревшими самые новые сегодняшние желания и стремления.
Еще совсем недавно в своих привольных песнях мы только и славили стопудовые урожаи. Это была большая паша мечта. А если кому-нибудь из председателей колхозов сегодня наивно пожелать тот стопудовый урожай? Каждый, наверно, обидится, потому что сто пудов, наша давнишняя мечта, — это всего лишь 16 центнеров с гектара. За такие «успехи» сегодня уже председателя стыдят: «Что же ты, дорогой товарищ, отстаешь, в самом хвосте тянешься?» Сегодня мы привыкли уже мерить свои успехи на центнеры — на пуды слишком цифры громоздкие получаются. Вырастив двухсотпудовый урожай, мы можем уже смело сказать, что получили два, а то и все три колоса там, где рос раньше один. Ибо сегодня мы уже и к земле своей относимся несколько по-иному. «Земле надо угождать», — сказал как-то ты. Тебе, видимо, эта мысль давно понятна и не вызывает никаких сомнений. А я, признаюсь честно, с удовольствием застрял на пей и долго сам про себя повторял: «Земле надо угождать». Да, именно угождать, а не требовать, хватать, рвать, как еще недавно обращались у нас с землей некоторые заносчивые, недалекие и чуждые ей люди.
Тогда мы тоже искренне радовались высокому, в рост человека, житу, в которое войдешь, руки подымешь вверх — и не видать. А сегодня задумались: подождите, подождите, а обязательно ли надо, чтоб росло такое высокое, под самое небо, жито? Наша ведь цель не солома (теперь ею и хат даже не кроют — сегодня уже трудно даже просто для интереса найти в наших деревнях соломенную крышу), а в первую очередь зерно. Не нарушаются ли у нас во время погони за высокими хлебостоями какие-то логические пропорции, когда на крепкой, толстой и длинной соломине высоко и далеко от земли колышется небольшой, как заморыш, колосок? Задумались и ученые. «Надо, чтобы зерно составляло не меньше половины, веса растения, — высказал свою точку зрения профессор Павел Лукьяненко. — Пусть питательные вещества идут не в солому, а в колос, в зерно…»
Что же, каждому времени нужны свои песни. Это банально, но зато очень точно…
Комбайн тихо, не спеша идет по полю. Время от времени останавливается — сначала, как всегда, что-то не ладится. То наматывается на вал солома (известно, сыроватая еще), то на сжатом поле замечаешь зерна (просыпаются пока что), а то слишком натужно вдруг загудит молотилка — что ж, с таким урожаем нелегко управляться сегодня даже комбайнам, так как они чаще всего рассчитаны на гораздо более скромный урожай. Но пока ученые думают над новыми машинами, которым по плечу будут и нынешние наши урожаи, неплохо трудятся и они, уставшие от стольких страд, работяги. Слушаешь, как они задыхаются от густой, умолотной ржи, и невольно думаешь: а как бы с этим урожаем управлялись сегодня серпы?
Комар идет через все поле за комбайном, помогает Грише отрегулировать машину. Следом идем и мы — целая процессия: и ты, и я, и шофер Василь Новиков, который будет отвозить зерно от комбайна, и даже твоя дочурка Лариса, которая упросилась посмотреть на зажинки и теперь, босая, поджимая ноги, несмело ступает по стерне рядом с сыном Медвецкого.
Наконец-то хлынула, полилась в кузов машины и густо зашумела тугая и теплая река первого зерна этого года! Было видно, как все, даже дети, радуются ему. Ты, взволнованный, став на колесо машины, жадно подставлял под широкую струю ладони, набирал полные пригоршни, подносил их поближе и с неподдельным наслаждением, будто впервые, разглядывал зерна, вдыхал их свежий запах. Как оно, новое, пахнет! И свежо, и волнующе, как и первая краюшка хлеба, испеченного из нового урожая. Оно пахнет неубранным еще полем, тем необъяснимым запахом, когда растение еще не солома, но уже и не стебель.
Вот оно, новое поколение жита. Его предшественников, которые дали жизнь этой спелой ниве, этому крупному зерну, видел я еще прошлой осенью в амбаре. Может, именно тут, на этом поле, дали потомство те зерна, которые тогда остужали мою руку, глубоко засунутую в гору чистых семян, и, будто живые, тыкались клювиками в ладони.
Потом видел эти зерна весною — в сеялках.
Затем видел, как они колосились.
Потом — как созревали…
Молодой хлеб… Кстати, а каков все же вообще возраст хлеба? Ему, верно, уже тысячи лет и ведет он счет своим векам от того первого зерна, которому вдруг удивился и обрадовался человек? А вот этому, нынешнему, хлебу всего только один год. Но, может, главное — одна минута, как раз та, когда неожиданно взрывается зерно и совершается великое чудо — рождается жизнь.
Да, хлебу всегда тысячи лет и одна минута…
С первой машиной, которая очень осторожно, бережно, объезжая даже небольшие ямки, повезла в Андреевщину молодое зерно, вся торжественность переместилась туда. На мехтоку собрались чуть ли не все специалисты. Тут и Комар, и механик Куртасов, и агроном Васьковский, и бригадир Бухавец, и Алексей Кухаренка, что заботливо осматривал свою сушилку, на которой, как он говорил сам, в прошлом году пересушил все зерно и без которой уже, наверно, и нынче заскучал. Все ходила — не могла устоять на месте! — и кладовщица Надя Купава.
Ради такого торжественного момента не пошел домой, на свой кирпичный завод, и Бронислав Сейстуль. Он теперь за током старательно ссыпал с машины Новикова зерно в яму, из которой уже транспортер подаст его на мехток, в сортировку. Я только поздоровался с ним и, увидев, что человек занят, понял, что и сегодня мне не удастся поговорить с этим рослым спокойным латышом, который после стольких лет работы на кирпичном заводе все же вернулся к крестьянскому труду, который так светло и чисто любил.