— Приезжай-ка ты осенью. Там мы посидим, подсчитаем все и узнаем, какой урожай нам насыпал этот год.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Осень — это вечер года.
«Послушай, Геннадий, должно быть, не только на меня одного желтой и шепотливо-шуршащей осенью как-то неожиданно и без особой на то причины найдет вдруг тихая и, если хочешь, даже приятная своей тишиной грусть, которая волнует, тревожит, где бы ты ни был, куда бы ни шел, ни ехал. Тревожит, как и весной, — тоже без особой причины! — захватывает, берет тебя в плен так же, как и в прошлом году, и в позапрошлом. Только весенние радость и грусть — всегда бурные, неудержимые, необъятные. А осенью — все сдержаннее, тише…
Откуда оно, это щемящее беспокойство желтой осени? Может, оно появляется потому, что человеческому глазу как-то непривычно видеть голое, опустевшее вдруг поле. Что ж, вид сжатой полосы вместе с радостью от законченной работы всегда, мне кажется, оставляет какую-то смутную, необъяснимую грусть.
А может, просто потому, что каждый мимоходом видит, как в эти дни медленно, не спеша готовится к зиме, к долгой и сонливой неподвижности вся природа. Еще недавно вот тут шуршало, шелестело, желтело, светилось, празднуя свое время, ласковое бабье лето. Были такие утра и вечера, когда даже казалось, что можно почувствовать на ощупь, как каждый новый день становится все короче и короче, как упруго струится, торопливо уходя, лето — шелестит мимо поздних мотыльков, мимо стогов соломы, мимо нас самих.
Потом похолодало — спохватилась осень, затянула тучами небо. А вот сегодня, после нескольких холодных дней октября, снова хозяйничает солнце и ласкается тихое-тихое тепло — кажется даже, что бабье лето вернулось вновь, чтобы отнять у осени еще хоть пару дней.
Деревья, до однообразия спокойные, стоят по обеим сторонам дороги в солнечных лучах — такие тихие, что, сколько ни гляди на них, не увидишь, чтобы где-то шелохнулся хоть один листок…
Я и не заметил, как быстро приехал в Андреевщину: автобус привычно остановился возле магазина — я едва успел выскочить.
Возле клуба, освещенный солнцем, бурлил пестрый цветник ребятишек в ярких пионерских галстуках. Одеты они по-праздничному — на белых кофточках девочек, на сорочках у мальчиков еще не разошлись складки. Возле забора девчата откручивают зеленые хвосты большущим морковинам и, принеся откуда-то ведро воды, старательно, в вытянутых руках, чтоб не испачкаться и не облить обувку, отмывают их от земли. Другие осторожно отламывают от огромных кочанов капусты светло-зеленые, побитые за дорогу, потертые верхние листья — надо ведь, чтобы кочаны имели праздничный вид! Третьи поправляют на своих стендах экспонаты, которые, пока их довезли, тоже сдвинулись, перекосились.
И потом все это несут в темноватый, когда войдешь с улицы и покуда не осмотришься, потесневший клуб, в котором и так уже негде ступить: высоким ровным льном, колосистой рожью, красивыми яблоками и спелыми помидорами, брюквой и даже патиссонами заставлены все уголки, все проходы.
В клубе сегодня важная выставка и еще более важное мероприятие — слет юннатов со всей Оршанщины. Потому и привезли в Андреевщину ребятишки из разных колхозов района экспонаты со своих пришкольных участков, выращенные и собранные их детскими руками, не привычными еще к тяжелой работе земледельца. Пускай себе где-нибудь на пришкольном участке урожай получился не такой, чтоб им можно было хвалиться, не важно, что они, может, на эту выставку попросили в колхозе самый большой кочан капусты или самую большую брюкву, которую, ей-богу, один и не поднимешь — пускай себе! Пускай еще не совсем, может, сознательно будут они, дети, говорить на этом слете про свою любовь к земле, про свое уважение к нелегкому труду матерей и отцов — пускай! Пускай не все участники прошлогоднего слета школьников — будущих хлеборобов района, — который тоже проходил в Андреевщине, не совсем осознанно и обдуманно призывали себя и своих сверстников остаться в колхозе, обещали пойти на поля и на фермы родной деревни…
Важно то, что в наше время, когда очень заметно стареют и остаются без молодежи наши деревни, проводятся вот такие торжества, как съезд будущих хлеборобов или слет юннатов. Ибо проблема, которая сегодня стоит перед всем сельским хозяйством республики, не миновала и колхоз «Большевик»: здесь тоже маловато молодежи — колхоз ведь под самым боком у Орши! А когда мало молодежи — понятно, мало бывает и свадеб, мало свадеб — мало и родин, мало родин — так откуда же тогда станут браться будущие заслуженные колхозники колхоза «Большевик»?
Нелегкой и долгой была дорога от плуга до книги. Но наши отцы и деды, занятые заботами о хлебе и о земле, порой сами не умея даже расписаться, направляли по этой дороге и упорно учили своих детей — чтобы вывести их в люди.
Еще более тяжелой и еще более долгой, мне кажется, будет дорога назад — от книги к плугу.
Все дальше и дальше от земли отходим мы, горожане в первом колене, — те, кто когда-то приехал за знаниями в город да так и остался в нем. И чем дальше вживаемся в город, чем больше становится наша любовь к нему, тем чаще тревожит нас какая-то непонятная грусть, в которой трудно бывает разобраться и самому: грусть по узкой тропинке в жите, по костру на картофельном поле, по небольшой копне сена, в которой, усталому, так хорошо спится.
Казалось бы, чего проще: ты любишь город не менее своей деревни, так живи, пожалуйста, в нем, пользуйся всеми щедротами цивилизации, и к чему твоя непонятная тоска по деревне? Но если уж тебе в городской жизни действительно не хватает именно твоей деревни — пожалуйста, поезжай туда, живи там, работай и не тревожь человечество своей настойчивой грустью по деревенской весне или по деревенской осени.
Но это, кажется, весьма упрощенное решение очень не простой, на мой взгляд, проблемы.
Что ж, наверное, такова наша судьба, судьба деревенских горожан: мы все равно и в счастливой городской жизни будем вспоминать о деревне и тосковать о ней, с волнением будем приезжать туда, но все равно будем возвращаться в город. В свой город — домой. Возвращаться, хотя нас, может, и будут упрекать за это люди, которым трудно понять такую непоследовательность…
А пока что стареют наши деревни, ибо там, как говорит один белорусский социолог, остались только те, кто уже разучился рожать, да те, кто еще не научился. Принять роды сегодня в деревне есть кому, но в том-то и дело, что принимать некого: наши аисты, как иногда шутят все те же социологи, чаще всего носят детей не к нам, а куда-то в азиатские или африканские края.
За два последних года ни в Анибалеве, ни в Кобыляках не было ни одной свадьбы. Так, внимательно просмотрев все свои бумаги, сказали мне в Кудаевском сельсовете, центр которого в Митьковщине, — туда я именно за этими сведениями и ездил с Куляем. Были, правда, свадьбы в Андреевщине, но больше всего не свои, а городские пары приезжали к родителям, потому что тут, в деревне, удобнее и выгоднее справлять такие торжества, чем в тесной городской квартире.
Во многих деревнях забывается, какое неповторимое волнение охватывает всех, когда вдруг зазвонят под свадебно убранной дугой бубенцы, когда неожиданно из повеселевшей, душной от гомона хаты, кажется, даже выламывая своей радостью стекла, вылетает на улицу песня:
Лавки дрожат, окна горят,
Печка хохочет — каравая хочет…
Или, например, вот эта, тоже улыбчивая, которая охотно и звонко подтягивается всеми и потом летит по улице из конца в конец:
Оженился бедолага
И пошел с сумою…
Наверно, ничто так не волнует, как рождение нового человека. Даже смерть, если она не преждевременная, поражает не так — ничего не поделаешь, человек свое прожил, отлюбил, порадовался солнцу, земле и траве да потихоньку и отошел, уступив дорогу кому-то новому.
А вот этот новый, только что родившийся землянин, который так пронзительно (может, даже самого себя напугав) крикнул впервые, известив всех, что он появился на свет… Как он будет беречь землю, что он сделает, чтобы по возможности оправдать и довести до конца те желания, которые не удалось осуществить его отцу, деду?
Может, поэтому раньше, как только рождался ребенок, отец, на ходу подпоясываясь ремнем (когда мучилась роженица, все двери раскрывались, все ремни и веревки развязывались — верили, что это поможет ей), торопливо искал, на чем перерезать пуповину. Если рождалась девочка — пуповину перерезали на веретене: каждая женщина должна быть хорошей пряхой и ткачихой; если появлялся на свет мальчик — на топорище: ведь что это за мужчина, который не умеет держать в руках топора!
Так родители в этот ритуал вкладывали свое желание видеть ребенка умелым, честным и добросовестным в труде…
Где-то тут, на выставке, разместили свои экспонаты и ученики Андреевской начальной школы — попробуй отыщи их на этом своеобразном празднике урожая!
Школа маленькая, всего 29 учеников в трех классах. Помню, как той осенью, свернув с шоссе, которое, мне кажется, всегда гудит тревожно и беспокойно, я сразу очутился на тихой улице, что спешит к Оршице. И как-то неожиданно для самого себя на небольшом и светлом здании прочитал: «Начальная школа». Ну, как тут не зайти! Ноги сами сворачивают на широкую, вытоптанную в траве, но не до голой земли, тропинку (обычно возле школ стежки утрамбованы, словно ток). Как раз и дети небольшой группкой выскочили из класса и стремительно, точно пчелы — бзынь, бзынь! — промчались мимо меня: один, заглядевшись, ткнулся мне стриженой головой в живот, второй, отбежав, уже где-то далеко позади, вспомнил и крикнул: «День добрый!», третий, озорник, все же успел показать мне язык — синий-синий от чернил.
— У нас-то еще ничего, — успокаивали то ли меня, то ли самих себя учительницы. — У нас все же почти три десятка учеников. А вон в Берестенове вообще человек семь во всей начальной школе.