Да, сюда, в Андреевскую школу, ходят дети и из Меж-колхозстроя, и с кирпичного завода. Своих, андреевских детей, было бы еще меньше.
Дети учатся вместе — и два и три класса в одной комнате.
— Тяжело очень учить, — жаловались учителя. — Читаешь сказку первоклассникам, а дети из старших классов рты поразевают и тоже слушают. Забудут про свои задания — сидят, и только глазенки горят. А как им слушать запретишь?.. Вон Витя Сафроненка из второго класса, а спроси его — все походы, все войны, всех полководцев знает, про которых в старших классах рассказываешь…
В клубе уже начался слет. Дети, как и взрослые, выходили на трибуну и тоненькими, не окрепшими еще голосами рассказывали о своих пришкольных участках, мечтали вслух, как они, когда повзрослеют, будут украшать кашу землю.
А возле конторы колхоза Святослав Яркович спустил уже знамя почета, которое ежедневно с весны до осени обязательно взвивалось на тонком флагштоке и сообщало колхозникам, кто из них этот день трудился лучше всех. Что же — самое напряженное время миновало, почти все работы переделаны, и знамя может отдохнуть до весны…
А мы с тобой, Геннадий, давай посмотрим, что же вырастил «Большевик» за этот уходящий 1971 год.
С таким урожаем (в среднем 30,5 центнера с гектара) даже твоему обыкновенному колхозу, который не привык еще ходить в передовых, не стыдно будет перед людьми. Тем более если вспомнить, каким трудным для хлебороба был этот год.
Все три — без зимы — времени года только и говорили о дожде. Сначала дождей долго, но напрасно ждали. Помнишь, ждали весной — а он крутился, как вьюн, и все время обходил «Большевик». Ждали летом — а он все не приходил. Ждало поле — не наливался, как надо, колос. Ждал луг — не было травы, а потому коровы возвращались на ферму почти без молока. Ждала картошка — как она без дождя в этом горячем, как зола, песке будет расти…
Ждали, ждали, ждали…
И наконец дождались. Весь сентябрь лили дожди, хотя они уже были не нужны ни полю, ни лугу, ни тому же картофелищу.
Едем с тобой в Кобыляки. По дороге заглянули на поле, где дискуют картофелище трактористы Стаховский и Кухаренка. Оба трактора бегают по полю быстро, только за трактором Стаховского сразу же тянется черная полоса взрыхленной земли, на которой то тут, то там белеет картошка, а диски Кухаренки едва колупают почву. Проехали они по нескольку раз, а уже, смотри, перед тобой лежит пестрая земля — сразу видно, где ехал один, а где другой.
— Не берет что-то, — оправдывается Кухаренка.
Останавливается и Стаховский. Невысокий, коренастый и грузноватый, он кажется излишне медлительным — даже удивляешься, что это у него так весело только что бегал трактор. Здоровается с достоинством, смотрит на диски, будто изучает их, потом говорит:
— Углубить надо.
И наблюдает, как несмело перед председателем и чужим человеком работает Кухаренка — будто первый раз взял в руки ключ. Ты, Геннадий, тоже помогаешь трактористу, но мне кажется, что и у тебя это не очень хорошо получается.
Стаховский с тем же чувством собственного достоинства, неторопливо и спокойно берет у Кухаренки ключ:
— Давай я попробую…
Отвинтил одну гайку, отвинтил другую, опустил диски. Работает медленно, но точно, — залюбуешься. Все у него получается: и молоток бьет как раз куда надо, и скоба передвигается насколько требуется. Всего каких-то пятнадцать минут и понадобилось, чтобы углубить диски.
Снова побежал по картофельному полю трактор Кухаренки, но теперь и за ним уже тянулась темная, такая же, как и за Стаховским, полоса взрыхленной земли.
Поехал и Стаховский. Потом остановился почему-то, позвал нас, не поленился даже слезть с трактора, медленно подошел ближе и, довольный, то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал:
— А вот вы, Михайлович, без меня, видно, и не поняли б, как это сделать…
Вот оно что! Человек даже остановил трактор, чтобы еще раз услышать доброе слово о своей работе, которая у него и на этот раз очень удачно получилась. Что ж, такое можно понять…
— Уж это я умею! — продолжал Стаховский. — У меня вон и сын Саша с пятого класса уже зябь подымал.
Сашу я знаю. С ним, чубатым, веселым шофером, который через десять дней пойдет в армию, я ездил в Аржавку, где работала картофелекопалка. И убедился, что машина у Саши бегает так же красиво и быстро, как у отца трактор…
Шарая, бригадира этой приднепровской бригады, мы увидели на поле. Он стоял между садом и льнищем — как раз там, где еще летом мы говорили с ним и наблюдали за льнокомбайном. Казалось, что он с того времени никуда отсюда так и не отлучался. На нем все тот же длинный военный китель, который закрывает карманы широких штанов, все те же галифе, что свисают на кирзовые сапоги, все тот же картуз, надвинутый на самые глаза.
— Кажется, что Шарай стоит здесь с самого лета, — сказал я тебе. — Похоже, будто он и домой не ходил.
— Это тебе только так кажется, — заметил ты. — Ходил Шарай, И не только домой, но и на пенсию даже ходил. Приехал тут к нам один выпускник Горецкой академии, Персиков Анатолий Петрович. Мы его бригадиром назначили. Ну, а Шарая на пенсию торжественно проводили — ему же по годам давно уже надо на пенсии быть. Но, понимаешь, Шарай все равно сам наряды за нового бригадира составлял, а тот только ходил по Приднепровью да все охал, да все кряхтел: «Зачем мне все это. Брошу к черту, пойду к дьяволу». Болезней себе по-выискивал — хоть сразу в гроб клади. Ходит Анатолий Петрович и стонет: «Я же тут себя в землю зарываю». И бросил. Ушел через месяц. Правда, не к дьяволу, как обещал. Видимо, где-то полегче работу ищет. А Шарай, вот тут, видишь, опять стоит. Как и летом, как и год, и десять лет тому назад стоял…
Подошли поближе.
— Вы женщин собирать картошку не посылайте, — поздоровавшись, сказал ты Шараю. — Пусть завтра пастухи выгонят на это поле скотину, так она сама и подберет, — ей же все равно картофель давать надо. А то только лишнюю работу придется делать: собирай, вези на ферму, сыпь в желоба. Пусть на самообслуживании день побудет.
— И я так думаю, Михайлович, — ответил Шарай, пожевал беззубыми деснами сухую травинку и поморщился: наверно, горькая попалась.
— А как со льном?
— Лен-то мы весь выхватили. Что сдали, а что под навес свезли. На поле у нас сегодня ни снопа не валяется. Нам не страшно, если б даже и сегодня снег пошел.
И, показывая на большую груду снятых яблок, которые желто блестели на теплом солнце, добавил:
— Нам бы, Михайлович, вот это добро как-то припу-тить. А то растили-растили, но вот куда девать — не знаем.
— Я договорился с соковым заводом. Через денек-другой отвезем. Садкович ящики ищет. Упакуем — и туда…
Кобыляки, или по-новому — Приднепровье, если в них очутиться вдруг где-то посреди улицы, между хат, вот таким желтым, светлым и теплым еще осенним днем, поразят каждого своей красотой. Внизу лениво плещется тихими волнами о высокий берег светлый, как зеркало, Днепр, — по успокоенной к осени воде его, кажется, плывут неторопливые облака, летят птицы и самолеты. Наверху, на высокой горе, за которой начинаются опустевшие в это время поля, одна перед другой стараются как можно выше взбежать желтые березки. А между рекою и березами, то взбираясь выше, на самую гору, то опускаясь чуть не до самой воды, уверенно уселись на высокие каменные фундаменты приднепровские хаты — видимо, каждая выбирала себе самое удобное место: чтобы и от воды не особенно далеко было, но чтобы и поближе к березовой роще, такой красивой во все времена года.
В Приднепровье об этой роще рассказывали мне уже раньше:
— Тут сначала кусты были. Мы ими печи топили. Пойдем утром, наломаем прутьев, только распалишь, а они, как подсохнут, — пых! — и сгорели, будто солома. А потом как-то Хасман приехал. Собрал нас в чью-то хату (ей-богу, уже не помню — в чью) и говорит: «Вот эти кусты — наш лес будет». И строго-настрого приказал, чтобы не трогали ни одного прутика. Мы и не трогали. А кто тронет — с того штраф по ведомости. Тогда поверить невозможно было, что из тех кустов такой хороший лес получится!
Если идти прямо с Приднепровья, то дорога, как слепой конь, потыкается, потыкается в пригорки и выведет в Митьковщину, в сельсовет. А за Днепром, подальше в поле, — Лариновка, сказка моего детства. В этой деревне, будто в каком-то недосягаемом, заморском королевстве, очень хотелось мне в детстве побывать. А как же! Оттуда, из Лариновки, в нелегкие послевоенные годы приезжали в гости в Зубревичи наши одногодки и рассказывали нам (а мы слушали, как настоящую сказку), что у них в хатах горит электрический свет, через день бывает кино — там уже тогда работала стационарная установка. Ну, как было, скажите, не завидовать той Лариновке, когда в наших хатах дымили пока что еще коптилки из гильз и кино приезжало к нам раз в три месяца, а то и в полгода!
Разноцветно блестят на солнце крыши лариновских хат. Обыкновенные крыши обыкновенных хат в обыкновенной деревне. Я сдерживаю свое желание непременно съездить туда — а что, если эта Лариновка сегодня разочарует меня? А что, если выяснится, что она — самая простая, самая обыкновенная и вовсе не похожа на ту, от которой, как от наваждения, вот уже сколько лет не может отказаться моя память? Чаще всего оно так и бывает — человек разочаровывается, встретившись спустя некоторое время с тем, что когда-то казалось ему недосягаемым… Нет, видимо, я не поеду пока что туда — пусть сказка моего детства еще остается для меня сказкой…
— А вон, видите, в Лариновке школа, — наверное, заметив, что я долго гляжу на тот берег, показал Куляй. — Туда дети из Кобыляков в начальные классы ходят. Точнее — плавают. Родители посадят их в лодки — и поплыли. Из школы тоже на лодках забирают. Только во время ледохода трудновато — даже страшно смотреть бывает. Движется лодка среди огромных льдин, те о борта, словно киты, трутся, на лавках — как зайчата в лодке деда Мазая! — тихонько, боясь пошевелиться, дети сидят.