Но пока я жива, пока еще ходить смогу, буду им, этим детям, заменять и отца и мать…
Мы шли медленно — тетка Пелагея не может уже быстро ходить.
Улица кончалась. Вот и последние хаты. Из сеней в какой-то длинной, похожей на пальто поддевке, со своей обязательной палкой в руках вышла старая Куляиха и по переулочку, который отгораживал узкую стежку от огородика под окном — с одной стороны, и от опустевших уже грядок — с другой, пошла было к той скамеечке, на которой я разговаривал с ней еще весной, но, видно, что-то вспомнив, снова вернулась в сени…
Спустились в овражек, поднялись на крутой пригорок — вот мы и на ферме.
Тетка Пелагея, скинув с себя ватник, закатала рукава кофты и взялась замешивать мукой в большом чане пойло коровам, а я, познакомившись с другими доярками и свинарками, сидел и слушал их разговор.
Послушай, Геннадий, и ты, о чем они мне рассказывали.
— Вот с хлебом у нас не все хорошо. В Оршу ездим, в Андреевщину ходим. А чаще всего черствый едим. И так уж мы попривыкли к черствому, что от свежего нам уже, наверно, и плохо было бы, — шутят женщины. — Хоть бы раза два в неделю привозили нам в Анибалево хлеб. А то, бывает, и коня запряжешь, и объедешь близкий свет — и Соловье, и Селище, и Хлусово — и так, без хлеба — злой-злой! — домой вернешься. Там не привезли, тут разобрали. Хорошо, что Вася Кавецкий, шофер молоковоза, возит нам из Орши хлеб. Когда ни попросишь — никогда не откажет, всегда привезет. Он порожняком не ездит: туда молоко везет, оттуда — хлеба мешок.
(— А чего они хотят, чтобы я им за хлебом ездил? — злился ты, когда я передал тебе это. — Мы ведь договорились с андреевским магазином, сделали ящик, чтоб возить хлеб, даже на правлении решили, что колхоз будет платить за каждую возку по рублю, а они никак охотника не могут найти. Видишь, коня никто не умеет запрячь. Да и за рубль никто не хочет ехать — мало. И ящик стоит, и хлеба нет.)
— И с водою у нас не лучше. Один родник на все Анибалево. Зимою в замерзших окнах утром дырочку каждый надышит и все поглядывает в нее, кто же первый осмелится тропинку к роднику протоптать, лед пробить… Пробьет кто-нибудь (надоест ждать!), ну, тогда уже вся деревня и пошла по его следам с ведрами. А весною как заплывет наш родничок, понаедет санитарных врачей, хлоркой все так засыплют, что воду и не пригубишь: воняет — на километр ко рту не подноси. А когда в Андреевщине задумали водопровод построить и когда не разрешили через шоссе пробивать, так Садкович даже в Минск ездил… Добились все же разрешения…
(— А чего они хотят, чтобы я им и колодец копал? — снова злишься ты, услышав об этом. — Наняли бы землекопа да выкопали себе пару колодцев — вот и все. А то ждут, чтоб кто-то за них сделал.)
— И улицу нашу надо было бы осветить. А то темнотища, особенно осенью, идешь — руки перед собой выставишь, чтоб не удариться обо что-нибудь. Вы же знаете, какие осенью вечера темные бывают — хоть глаз выколи. Ей-богу, на шаг от себя ничего не видишь. А мы и на работу идем затемно, и с работы в темноте.
(— А что я им — на столбы полезу, лампочки вкручивать буду? Обо всем председатель должен думать. Даже как лампочку вкрутить…)
— Вон и клуб наш давно закрыт. Овес в нем лежит. Да там даже ни одного хорошего стула нет — все поломанные. Свою какую-то самодеятельность организовали, так со всего села одеяла собирали, чтобы сцену занавесить. Хоть мы-то сами танцевать в тот клуб, может, и не соберемся, но пойти посидеть возле стены, полюбоваться, как наши дети танцуют — не откажемся.
Ну, про отдых, про культурные мероприятия мне уже говорила Корпачева, директор просторного андреевского клуба. Как-то пригласили они из Витебска солидных артистов, привезли их, деньги им колхоз заплатил, послали в деревни машины (теперь ведь и на концерт колхозника надо привезти и обратно к самой хате отвезти), так почти никто не захотел ехать: чуть ли не на коленях некоторых упрашивали съездить проветриться в Андреевщину… А в анибалевском клубе только одни отходники и танцуют.
Но все же, Геннадий, — мы с тобой можем быть откровенными, — мне немного не понравилось твое отношение к просьбам анибалевских животноводов. Понятно, тебе незачем самому лезть на столб, чтоб ввернуть лампочку, нет необходимости тоже самому возить в Анибалево хлеб, но ты ведь председатель, руководитель, так к кому же тогда еще, если не к тебе, пойдут вот эти женщины со своими заботами? Ты не лезь сам копать колодец, не вози хлеб, не вкручивай лампочки, но организуй, помоги людям, чтоб они были и со свежим хлебом, и с чистой водой, и с освещенными улицами… Мне кажется, что, занятый экономическими, хозяйственными заботами, ты просто упустил это из виду…
К вечеру неожиданно резко похолодало. Зарядил нудный промозглый дождь — куда девались недавнее тепло и грустная красота бабьего лета, которое вернулось было на несколько дней. Только желтая молодая роща броско светилась в это темное и мокрое предвечерье.
А вот и вечер настоящей осени. Как только смерилось, густая, тугая темень обволакивает тебя так плотно, что даже, кажется, чувствуешь, как она шелестит, ходит возле тебя. Выйдешь на улицу и долго стоишь, слушаешь, как по листьям, еще не успевшим опасть, гулко сечет дождь; долго вглядываешься в темноту, стараешься заметить очертания дерева, хлева или забора, чтоб хоть знать, в-какую сторону идти. Но, ничего так и не разглядев, рассердившись, снова спешишь в теплую хату.
Утром похолодало еще больше. Неприятно сек колючий и холодный дождь. Он был крупный и частый: нагнешь голову — и с полей шляпы зажурчит вниз холодный ручей. Воздух отдавал морозом — наверно, где-то недалеко выпал снег.
Бухавец надел уже свой теплый синий свитер, ходил по бригадному двору, энергично отдавал какие-то очень нужные сегодня приказы, а сам все втягивал голову в теплый и мягкий воротник.
Не спешили выпускать и коров:
— Незачем их гонять по такому холоду. Они и вчера так замерзли, что со всех ног домой бежали…
Женщины, которые сортировали лен, оделись сегодня потеплее. Даже перчатки с оторванными пальцами натянули на руки — хоть в них пальцы и голые, а все равно немного теплее…
К полудню дождь еще усилился. С поля, промокшая до нитки, прибежала Ганна Кухаренка — льноводки только что отсортировали машину льна, который надо сегодня же отвезти на льнозавод. Перед дорогой ей, звеньевой, надо переодеться и пообедать.
Тетка Ганна достала из печи чугунок упревшей картошки с фасолью…
А как же, надо везти и в такой дождь. Привезешь, бывает, на льнозавод, а приемщица как закричит:
— Что ты мне привезла? Что привезла, я у тебя спрашиваю? Это же одна мокредь.
— А что я сделаю, если все время дождь льет! — оправдываюсь тогда я. — Небо ведь я платком не завяжу, чтоб оттуда не лилось.
— Что это за лен? С него же вода течет? И почему снопы такие большие?
— А что я сделаю, если у меня одни пенсионеры на поле собрались, в перчатках вяжут эти снопы и все на руки дышат…
— А что я с твоим льном буду делать?
— Вон ту скирду завершить им можно будет.
— Так он же всю ее сгноит.
Но, бывает, покричит, покричит, да и примет. Только я все равно очень переживаю. Поверите ли, подъезжаю к Богушевску, а у самой аж ноги трясутся от страха. И ехать не хочется, когда лен мокроватый везешь. Молишь бога, чтоб только приняли. А то вон льноводка из Митьковщины одну и ту же машину раза три в Богушевск возила, да так и не сдала. Вот как…
Но я тогда свой с горем пополам сдала, приезжаю домой, а мои пенсионеры вяжут снопы — только брызги летят.
— Что вы делаете! — кричу.
— А на нас и бригадир и агроном ругаются, говорят, чтоб вязали, — оправдываются они.
Им-то что — повязали, нагрузили машину, да и все. А звеньевая вези. А как же. И поверите ли, как только приемщица вытаскивает из машины сноп на пробу — в глазах темно становится. Когда мокрый вытащит, так еще, бывает, с горячки и пошутишь:
— Это я, видать, не тот сноп пометила: тяните другой — тот посуше будет.
А что, некоторые так и, правда, помечают. Привезут приемщице подарочек, а тогда и говорят:
— А вы тяните тот сноп, на котором красная ленточка мотается.
Сноп, конечно, лучший выберут. И тогда всю машину высоким номером сдают.
Лен наш в этом году, несмотря ни на что, хороший. Я его по 1,75 сдала. Вон и юннаты из нашей школы пришли, лучший сноп выпросили.
— Дайте, — говорят, — тетка, самый высокий нам.
Потом и пофорсили. А анибалевский по 0,75 идет. Потому все шоферы просятся возить лен только из нашей бригады. У нас прогрессивка будет. А там — ничего. Я-сама так очень любила с Васей Кавецким лен возить, пока тот на молоковоз не сел: с ним всегда спокойнее, веселее было ездить.
И пенсионеры охотно на лен приходят. А теперь, поверите ли, у нас началась целая война против пенсионеров.
— Почему они на лен идут? — кричат молодые. — Здесь так они могут, а в другом месте не хотят работать?
— А мы, мне кажется, и за это должны спасибо им сказать, что они хоть так помогают, — говорю я женщинам. — Вы же то холода боитесь, то бюллетень возьмете, а эти старухи всегда притопают.
Слушает, слушает Бухавец, да и сам не выдержит, вступится за пенсионерок:
— Как вам не стыдно, тетки! И вы же такие старые будете. Вам только бы кричать…
Ай, ну его… Пора, видимо, и мне бросать этот лен. А то завидовать начинают звеньевой. Идет дождь, а они радуются: «Пускай Романовна позлится…» Да и мне самой надоело. Посеяли лен — угощай, вытеребили — угощай, обмолотили — угощай, постлали — угощай, подняли — тоже угощай.
А когда я уйду из звеньевых, тогда, как и все, не буду никаких забот иметь. И я буду говорить: «Что, дождь идет? Ну и хорошо, пускай идет. А я что — этой звеньевой небо подопру, что ли…»
Знаешь, Геннадий, я, честно говоря, не верил тогда, не верю и теперь в последние слова тетки Ганны. Будет, будет она звеньевой! И всегда, если пойдет вдруг ненужный дождь, она будет искренне переживать, что на поле остался отсортированный, но не отвезенный еще в Богушевск лен; если ляжет неожиданный, непрошеный снег — она будет волноваться, что в поле остались распаханные, но невыбранные борозды картошки…