И тут:
— Гляди-ка, Славка, — наша колокольня, великосельская.
— Да где?
— Раствори глаза-то. Столб-от видишь?
— Ну!
— А левей, во ржи, маковка.
И точно, что-то такое маячит за ржаным полем, столбик не столбик, да и неважно что: главное — видно Великое! И ноги двигаются веселее, а колоколенка то спрячется, то вновь покажется с какой-нибудь горушки, успев немного подрасти, и тянет, и тянет к себе… Она царит над всей этой округой, великосельская колокольня, она тут — земная ось…
Наконец вышли на холм — и вот он, высоченный столп, и село — белые спокойные дома в садах, нет, не белые — розовые, потому что за Черным прудом садится солнце и белые стены легко откликаются ему. А Черный пруд — да какой пруд, озеро! — весь в красных, бирюзовых, зеленых полосах, и дома за ним на закате черные, плоские, словно вырезанные из маскировочной бумаги. Тихо, спать хочется, и нереальным представляется отсюда город с его бомбардировочными ночами, с безумным карнавальным освещением. Какой покой в Великом! Толстые кирпичные стены, глинистый запах. Приходим в дом, у соседей покупаем молоко, пьем, заедая хлебом. Великое — прибежище от страха, от голода… Этого никогда не забудешь…
И все же тогда, в детстве, было такое ощущение, что лучшие дни большого села — в прошлом. Эти пустынные каменные посады, эти заколоченные ряды, эти огромные разоренные церкви казались большой, не по расту, одеждой с чужого плеча для той жизни, которая шла в Великом. Работало две-три лавки, а говорят — были магазины, в сапожной артели тачали сапоги, а были не артели — фабрики! И домов много пустует от лета до лета. Во всем — в разговорах, в пустующих домах — жило сожаление об отхлынувшей жизни. Я еще тогда не задавался вопросом, почему она отхлынула, но ощущение, что так случилось, да, оно существовало всегда.
Что же Великое представляет собой теперь? Теперь ведь другое время. За сорок минут я просквозил тот путь, на который в сорок третьем году нам с бабушкой потребовался целый день. Кое-что я узнал из прежнего на Московском тракте. Те же «Красные ткачи», те же березы у Кормилицына. Но и нового сколько… Город давно перешагнул за село Кресты. Чуть ли не у самой Карабихи, обновленной и помолодевшей от вновь прихлынувшей к ней славы, рядом с некрасовским парком, мигает огнями своих черных этажерок, размахивает факелами горящего газа Ярославский нефтеперерабатывающий завод. И столько автомобилей на шоссе, — они идут сомкнутыми колоннами, бампер в бампер, дорогу перейти невозможно. А вот Великое… В центре и оно колготное, шумное, изменившееся, но отошел на десять шагов — и та же тишина посадов, старые дома… Непривычно, что новостроек почти нет. Селение без новостроек — можно ли его назвать перспективным? Да, но, может, и агропромышленным назвать нельзя? И почему это я решил, что раз географы о Диево-Городище пишут с оптимизмом, то это и к Великому относится?
…Гостиницы в селе Великом сейчас нет. Районный центр Гаврилов-Ям недалеко — семь километров, там чаще всего и живут приезжие, да ведь и приезжих-то мало. Так объяснили мне великоселы. Но я все же решил поселиться в Великом. Моя родственница, еще одна дедова сестра, ярославская учительница-пенсионерка Варвара Павловна, дала адресок своей подруги, тоже учительницы и тоже пенсионерки, Анны Николаевны Воробьевой. Они знакомы чуть ли не с гимназических времен.
Анна Николаевна, в отличие от полной, громкоголосой, семейственной Варвары Павловны, оказалась женщиной тихой, бледной, прямо-таки прозрачной. Она не выказала удивления по поводу того, что я так неожиданно у нее появился, не было и никаких расспросов, особых хлопот по устройству. В этой повадке я сразу узнал типичнейшую великоселку; так уж, я знаю, всегда считали люди, выросшие в Великом: лучшее проявление вежливости по отношению к незнакомому человеку — не считать его незнакомым. Ну, а коли человек свой, то какие тут могут быть особые хлопоты, какие ахи и охи?
Мне было отведено место в боковушке, на железной кровати, ногами к печи.
— Уж не знаю, не замерзнете ли? — сдержанно качала головой Анна Николаевна, кладя еще одно солдатское одеяло на постель. — Печь-то у меня в доме хорошая, да мало топлю. Что мне одной-то топить? А я и привыкла…
Верно, в большой избе-пятистенке, крепко поставленной на каменном фундаменте, было свежо, и весьма. Выстуженность словно подчеркивалась тонким, пронзительным запахом лекарств, во множестве стоящих на столе посередине комнаты. Через семь окон лился свет, отраженный от белейшего снега, и холодной белизной блистала печь голландка, выложенная крупными гладкими изразцами, сияющая корабельной медью вьюшек и заслонок. Как-то уж тут жилось раскидистому фикусу? Впрочем, и он с глянцевитыми, тоже словно изразцовыми, листьями, должно быть, притерпелся к холодку.
— Великоват для меня одной дом-то, — объясняла Анна Николаевна, заметив, что я передернул плечами от холодной, светлой знобкости, давно, видимо, поселившейся в ее жилье. — Отец еще перед той войной поставил. Он сапожником был, очень хорошим мастером. Да вот и самого давно нет, и у меня муж с сыном с этой войны не вернулись. Так и живу… Вечером-то и дома не бываю — хожу к соседям телевизор смотреть. Я очень балет люблю. Конечно, можно бы купить телевизор подержанный, да одной как-то и смотреть неловко… А это вам с непривычки холодно: у вас, наверное, в Москве квартира с газом, с центральным отоплением?
И, услышав мой утвердительный ответ, покачала головой, сожалея о какой-то своей несбывшейся мечте:
— Видите…
Еще перед той войной дом поставлен. Большинство домов в Великом такого возраста. Сапожник строил дом на совесть, а о печи особо заботился — всем печам получилась печь. Ей бы пылать жаром, греть спины и ладони домочадцев в зимний вечер, а она вот холодная… За печью, в кухоньке, тлеет у Анны Николаевны электроплитка, на которой она варит суп — в кастрюльке на одну тарелку — или одно яйцо, или кипятит кринку молока — на два дня… Быт одинокой пенсионерки.
В кухоньке же она угощает меня чаем.
— С дровами тяжело, — возвращается к разговору Анна Николаевна, и я замечаю, что при всей сдержанности она все-таки довольна появлением мимолетного квартиранта: хоть поговорить есть с кем. — Раньше проще было. Сад у меня порядочный, я найму покосчиков, сено продам, дрова куплю. А теперь и сено людям не больно нужно — не хотят коров держать. У нас на улице… сколько же?., да, считай, дома три всего коров-то и держат. Молока не у кого купить, хотя мне, конечно, соседка всегда кринку оставит. А и как держать? Кто в Яму работает, кто в Семибратове. Да и в магазине молоко бывает. Очередь, конечно. Вот сено-то еле-еле и продала. Но жить можно, что вы! По сравнению с тем, как жили, я очень довольна. Все жалуются, а масло выкидывают, о крупах и не говорю, колбасу завозят… Конечно, не как в городе, а все же… Да ведь у нас в Великом все так: то городом его считают, то селом — как выгоднее…
— Это как же так, Анна Николаевна?
— А так. Вся торговля у нас от сельпо, — как в селе, значит, — но сельских учителей по закону дровами должны бесплатно обеспечивать, а нас, великосельских, в этом случае, однако, городскими считают и дров не дают. Я и говорю: то село, то город…
Город? Село? Рабочий поселок? Агропромышленное поселение? Что же оно все-таки такое — Великое? Я иду в поселковый Совет — в Велико сельский поселковый Совет. Даже тут есть нечто парадоксальное. Спаялись два слова — село Великое — никак не хотят разъединиться, упрямятся. И жители так и зовут себя: великоселами.
Мария Ивановна Козлова, председатель поселкового Совета, сказала:
— По административному делению мы рабочий поселок, тут никаких сомнений быть не может. А уж как там по существу, вы сами разбирайтесь. Я вам цифры могу сообщить.
И она, вооружившись счетами, стала откладывать на них цифры, которые приведу и я.
Постоянных жителей в поселке Великом на 1 января 1972 года — 3000 человек. Кроме того, в зооветтехнику-ме — 600 учащихся и в производственно-техническом училище, которое готовит кадры для легкой промышленности, — 300. Итого, постоянных и временных 3900.
Тут сразу заметим, что в 1959 году жителей было 5100. На 1200 человек сократилось с тех пор количество вели-коселов.
Теперь — кто чем занимается. Около 700 человек работают в Гаврилов-Яме, на льнокомбинате «Заря социализма», 300 — в филиале Ярославского швейного объединения (потомок великосельской швейной артели), ПО — в филиале обувной фирмы «Североход» (потомок артели сапожной). Человек 100–200 ездят на работу в Семибратово, на завод газоочистительной аппаратуры, и трудятся в строительных организациях.
В зооветтехникуме, ПТУ, средней школе около 120 преподавателей. В больнице — три врача и тридцать человек среднего медицинского персонала. Еще человек сто работает в сфере обслуживания.
Итак, 1500 (вместе со средней школой) учащихся, 1500 рабочих и служащих… А сколько же занято в сельском хозяйстве? Оно представлено в Великом одной бригадой колхоза «Красная Поляна», центральная усадьба которого в четырех километрах от Великого, и состоит в этой бригаде около 30 человек. Следовательно, пенсионеров, домохозяек получается около 900 человек. Многовато…
Пощелкала Мария Ивановна пятнадцать минут на счетах, и от моего «бублика», от моей надежды причислить Великое к перспективным агропромышленным поселениям, осталась дырка. Какое уж тут «агро» — тридцать человек… Разошлись, видно, пути развития у Великого и Диева-Городища… И что тут сказать о перспективности, если население значительно сократилось? Надо же мне было еще после поселкового Совета зайти в школу, чтобы там директор Евгений Михайлович Семеновский назвал еще одну невеселую цифру: за двадцать лет количество учащихся уменьшилось почти вдвое. Тут, правда, надо заметить, что в близлежащих колхозах открыли свой восьмилетние школы — раньше дети оттуда ходили в Великое. Но все-таки, если в поселении с тремя тысячам