и постоянных жителей набирается всего два первых класса, да при этом один из них состоит из воспитанников детского дома, привезенных из других мест детей, то тут есть над чем задуматься…
И что же теперь делать мне? Выпить еще одну кружку кисловатого пива в кафе, сесть на автобус и уехать? Но по атмосфере на площади никак не назовешь Великое угасающим поселением. Тут идет какой-то более сложный процесс… И я снова брожу и брожу по великосельским посадам, спорю сам с собой.
Рабочий поселок, рабочий поселок… Да, может, и дело-то в том, что село Великое и до рабочего поселка не дотянуло, и от села ушло, а агропромышленным поселением опять-таки не стало. Я понимаю, Хову-Аксы в Туве или Кудринка какая-нибудь под Москвой — это рабочие поселки. Там есть одно-два предприятия, с которыми связана вся жизнь поселка, там застройка в основном городская, там весь склад жизни почти городской. А в Великом живут рабочие, но по облику, по всему складу оно осталось селом. Дома те же, обиход домашний во многом тот же, — правда, электричество есть у всех, а телевизоры и газ в баллонах у многих. В сущности, большинство рабочих-великоселов — это современные «отходники», «маятниковые мигранты». Утром — качание маятника на работу, за пределы Великого; вечером — возвращение в Великое, домой. Там был рабочий — здесь снова сельский житель. Вернувшись, он смотрит на свое жилище, сравнивает его с заводскими домами… Дать бы дому ремонт, да был бы водопровод на улице, да наладить как следует газоснабжение, «свой дом» еще поспорил бы с городской квартирой… Но суммы, которыми располагает поселковый Совет для ссуд «на поддержание», — мизерны, водопровод строят уже семь лет: финансирование идет гомеопатическими дозами, и подрядчик в такой стройке не заинтересован. Предприятия, которое помогло бы Великому подняться, тоже пока нет. Ни гаврилов-ямская «Заря социализма», ни семибратовский завод Великое своим не считают. Вот и думай…
Вот и думают великоселы, взвешивая все эти условия. Какая-то здоровая основа для жизни есть, и она развивается, заставляет и магазины в Великом строить, и сообщение налаживать — рабочие же, студенты здесь живут. Но в то же время и отмирание каких-то пластов в Великом продолжается. Оно словно бы ищет себя, не может определиться… Искать себя в таком-то возрасте — когда перйре упоминание было в начале XIII века — нелегко. Почему так получается? Некоторое объяснение этому в истории Велцкого найти можно.
В этот раз я несколько дней просидел в библиотеке Ярославского краеведческого музея — смотрел материалы о Великом. Одним из авторов последней публикации, которая так или иначе Великого касалась, была Лилия Афанасьевна Костерика, сотрудница библиотеки. Она участвовала лет десять назад в работе музейной экспедиции по Гаврилов-Ямскому району, и об эт^м в сугубо специальном издании появилась сугубо специальная статья. Тем не менее статья дала мне повод познакомиться с Лилией Афанасьевной, и я ей сразу и очень определенно заявил, что мне «что-то такое хочется найти». Тем не менее Лилия Афанасьевна, кажется, поняла мои смутные устремления.
— Тогда я вам рукопись Ведерникова принесу, — пообещала она.
Странный свод записей, оказавшийся в результате на моем столе, как вскоре я выяснил, принадлежал не одному Ведерникову. В этой папке собрались и заметки, делавшиеся орешковыми чернилами на бумаге с водяными знаками «2 рубля асе.», которые, судя по всему, писались в шестидесятых годах прошлого века, и более поздние документы, и, наконец, справка о селе Великом, написанная уже в тридцатые годы нашего века. Видимо, Ведерников собрал эти начатые, но не доведенные до конца попытки составить летопись Великого, в которых факты значительные перемежались с происшествиями анекдотическими.
Библиотека музея разместилась в низком помещении, прислонившемся к внутренней стене Спасского монастыря. Я видел за окном башни под деревянными четырехскатными шатрами кровель, каменные крыльца собора, куранты под золоченой луковкой звонницы, и весь этот монастырский антураж помогал мне впитывать эпический слог великосельских летописцев.
…1820 года Свирепствовала (для вящего ужаса, что ли, это слово написал с большой буквы летописец?) в Селе Великом прилипчивая горячька, прекратившаяся после обета сельских жителей ежегодно праздновать Божьей матери Боголюбской с хождением по селу со святыней.
…1825 года, во время Великосельской ярмарки, 1-го сентября похищена с местной Иконы смоленской Божьей Матери (все же очень вольно предки поступали с прописными буквами) жемчужная риза ценой 2210 руб. ассигн. Платили за нее старосты и причт церковный.
…Весна 1836 года — 23 апреля деревья стали процветать, а потом сделалась ужасная перемена погоды — сильные морозы с перепадением снега.
И вместе с такими эпизодами сельской хроники тем же почерком, тем же стилем записывалось:
…1826. Усмирен бунт гагаринских крестьян старанием Ярославского Гражданского Губернатора Александра Михайловича Безобразова, который нарочно прибыл в вотчину князя Гагарина в деревню Великосельского прихода Плотину (это чуть ли не великосельская слобода) и открывал там полное присутствие.
«Полное присутствие» означало всеобщую порку, а потом и каторгу для наиболее упрямых смутьянов-крестьян, откликнувшихся, как утверждают историки, на выступление декабристов. «Они думали, что царь хочет дать им свободу, а дворяне — против», — объяснял это в своих воспоминаниях великосел Савва Дмитриевич Пурлевский, человек прелюбопытной судьбы и живого ума. Но воспоминания этого современника А. С. Пушкина я прочел уже не в своде Ведерникова. На другой день Лилия Афанасьевна принесла мне отпечатанные на машинке, переплетенные, богато иллюстрированные «Очерки по истории пос. Великого». Их составили пенсионеры-великоселы Алексей Николаевич Карповский и Николай Константинович Маслов. К очеркам они приложили и воспоминания С. Д. Пурлевского.
Взяв впоследствии в великосельской библиотеке имевшуюся и там копию «Очерков», я пошел с ними по селу, как с путеводителем, и многое из прошлого ожило для меня…
Черный пруд площадью в восемь гектаров, Белый, да и другие, поменьше… Возможно, они и привлекли сюда новгородцев, переселившихся в XII веке в Ростовское княжество. Похоже, что первоначально село у Черного пруда называлось Приимковым. Есть предположение, что среди первых жителей села было много выходцев из Хлопьей свободы Господина Великого Новгорода. Они заложили улицу Охлопенку и дали начало распространенной в Великом фамилии Холоповых.
Проходя по бывшей Охлопенке, я вспоминал не то чтобы спор, а так — оживленный обмен мнениями с весьма ученым московским историком. Он говорил, что между Россией средних веков и нашими теперешними представлениями, обычаями, привычками лежит непроходимая пропасть, ров, вырытый реформами Петра. Мы, так сказать, целиком послепетровские, а от допетровской Руси нам ничего и не досталось. Что-то мне не давало с ним согласиться. Я не верю, что мощные слои жизни, прожитой предками, бесследно, глухо лежат в толще исторических напластований, не имея никакого выхода в нашем сегодняшнем бытии. Да мы просто не осознаем, что многие черты склада нашего характера, наши пристрастия, привычки «запрограммированы» исторически и корни их уходят чрезвычайно глубоко.
Вот еще об этом новгородском происхождении вели-коселов. Я и не догадывался раньше о нем, но с юношеских лет отмечал, в великоселах то, что условно называл «скандинавскостью». Среди них много попадалось людей высоких, прямоносых, светлых, и некая суровость в обращении, суховатый, но меткий язык, сдержанность — все это словно бы отличало их от обычного типа ярославцев, которых известный краевед прошлого века А. А. Титов описывал так:
«Житель Ярославского уезда отличается по большей части красивым типом лица, средним ростом, ловкостью, расторопностью, сметливостью, но большей частью малосилен (сравнительно, например, с жителем более южной полосы), хотя при случае не прочь и от тяжелой работы. В характере его замечаются и хорошие, и дурные качества… Ярославец усвоил себе хорошие качества характера: ловкость, сметливость, вежливость в обращении и т. п., но, с другой стороны, он стал льстив, самоуверен, уклончив в ответах и склонен к обману, что, впрочем, в наше время вовсе не считается грехом, в особенности в среде люда торгового. Совокупностью таких качеств во время отхожих промыслов житель Ярославского уезда почти всегда достигает той цели, к которой стремится, и почти всегда берет верх над своим конкурентом».
В этих строках есть и поспешные обобщения, и многое устарело, но характер ярославца все же схвачен метко. Так вот, хотя и великоселы были известны своей деловитостью, она у них чаще соединялась с какой-то суровостью, строгостью, замкнутостью. И я узнавал великосельские черты в облике и обычаях многих наших северян — устюжан, печорцев, которые тоже, как известно, потомки новгородцев. На Печоре, услышав мою фамилию, меня спрашивали:
— Из наших, видно, краев?
Фамилия эта в северных областях распространена, и только теперь, узнав о новгородском происхождении великоселов, я объяснил себе перекличку с печорцами. Да ведь и излюбленные великосельские блюда, кажется мне, тоже имеют северный уклон. Это и пельмени, которые делаются здесь на особый манер: раскатываются до бумажной тонины длинной, нетолстой скалкой круглые, на полстола, колоба, режутся на квадраты, а те уже «чинятся» мясом, заворачиваются куколкой; и крошенная опять-таки тончайше, в ниточку, лапша; и пресные колобья с творогом…
Наконец, я думаю и о названии села… Почему оно из Приимкова в некие незапамятные времена стало Великим? Только ли потому, что разбогатело, расстроилось? А может, и потому, что выходцы из слобод Господина Великого Новгорода хотели подчеркнуть свою связь с ним?
Новгородское происхождение наложило свою печать и на все социальное развитие села. Земли у «приимков-цев» было мало — куда меньше, чем у жителей окрестных сел и деревень. В то же время вплоть до 1709 года Великое оставалось дворцовым селом — ни один боярин еще не успел наложить на него лапу. Дворцовые же крестьяне жили вольнее боярских: власть подальше — жизнь послаще. Малоземелье толкало на поиски приработков, а относительная воля открывала для этого кое-какие возможности, и потому издавна в Великом процветали ремесла.