Представляется, что мы еще не осознали в полной мере ценность тех богатств, которыми владеем. Охраняем храмы — хорошо, а вот к гражданской архитектуре XIX века еще относимся с прохладцей. Один сибиряк рассказывал мне, как в некоем доме слиток золота весом в несколько килограммов долгое время служил гнетом на кадке с капустой. Хозяева и подумать не могли, что этот выщербленный, вывалянный в грязи медный «кирпич» — целое состояние! Узнали только тогда, когда его лишились: прохожий старатель прихватил с собой да в дороге перед кем-то побахвалился.
Вот так и мы сегодня относимся к архитектуре Великого. Девятнадцатый век, крестьянское каменное зодчество — такого-то добра у нас пруд пруди… Только художник придет, восхитится, зарисует в книжечку: «Снегири на ветке…» Как важно воспитать в себе этот художнический, старательский взгляд, который помогает в захватанном обрубке распознать благородный металл. В Ярославле я вел своего друга-армянина в знаменитую церковь Иоанна Предтечи в Толчковской слободе. Кто ее не знает! «Славнейший памятник мирового зодчества», «лебединая песня древнерусской архитектуры», «феерическое разнообразие декора» — какими только эпитетами ее не награждали, и любые похвалы бледны рядом с ней. О ней молчу, о ней надо говорить или много, или ничего. Но вот после толчковской церкви мы направились в федоровскую — это недалеко, надо покружить по двум-трем переулкам, застроенным старыми одноэтажными домами, обычными для закоторосльной стороны Ярославля.
И вдруг в Одном из этих переулков мой армянин остановился и зашептал:
— Да ты погляди, какое чудо!
Я оглядывался и ничего не видел: что можно называть чудом после толчковской церкви!
— На дома, на дома посмотри! — размахивал он руками.
И тут я увидел этот переулок его глазами. Черные деревянные дома захудалой ярославской улицы были украшень! резьбой, самой что ни на есть обычнейшей для наших изб резьбой: наличники, полотенца, подзоры на крышах, коньки… Только жители этой улицы, видно соревнуясь друг с другом, расцветили резьбу суриком, белилами, ультрамарином, охрой. И на взгляд человека, который раньше не бывал в русских селах (а это, в сущности, были сельские дома), поразительны были эти кружева, спускающиеся с крыш, окружающие окна, эти мифические звери, восседающие на коньках.
— Сказочная улица! — восхищался писатель, воспитанный на великой архитектуре Айастана.
Его пафос первооткрывателя и в моем восприятии обнажил какие-то свежие, еще не притупившиеся рецепторы. Я заметил, что в этой улице живет то же самое мироощущение, которое вдохновляло строителей храма Иоанна Предтечи. Здесь господствовали та же веселая и соразмерная пышность, то же замысловатое узорочье… Улочка эта словно зажглась от толчковской церкви, но я тут же почувствовал, что теперь и на толчковскую церковь от этой улочки лег для меня новый, живой отблеск…
Я убежден, что архитектура Великого ждет человека, который бы взглянул на нее тем же взглядом, как мой армянин на закоторосльный переулок. Больше того — я и сам представляю, какую своеобразную великосельскую грань могло бы нанести это древнее русское поселение на «Золотое кольцо». Вот хотя бы осенняя ярмарка в Великом! А что? Возродили же ярмарки в Сорочинцах, чем хуже ярославская округа? Гаврилов-ямские скатерти, великосельские сапожки и платья из льна, ростовская финифть, ростовские овощи и великосельские яблоки. Да мало ли! Вадим Сергеевич Королев из «Красной поляны» тоже настойчиво подумывает о промыслах. И конечно, не только старина, а и современная бытовая индустрия должна быть представлена — прекрасные шариковые ручки, и транзисторы, и мебель, и посуда… Я представляю и музей, расположенный в нескольких старых великосельских домах: история ярославского полотна, история промыслов в Средней России, старый быт крестьянина. Я надеюсь увидеть реставрированным ансамбль церквей Рождества Богородицы и Покрова Богородицы, и пусть Вадим Сергеевич меня простит, но ему придется тогда вывезти зерно из церкви, на которой словно лежит отблеск Полтавской виктории. Я воображаю гостиницу в Великом и ресторан получше даже, чем гаврилов-ямская «Русь». Черный пруд с лодками на нем… Ах, да мало ли что я воображаю: если бы построить мост от Москвы до Петербурга и на нем все лавки, лавки, лавки… Как не хочется думать, что все это маниловщина. В Литве не маниловщина, в Польше — реальность… И в Великом возможно — приглядеться бы только к тому сокровищу, которым сегодня капусту в кадке уминают.
Тут и еще одно говорит в пользу того, что Великое должно иметь возможности для своего развития, — его культурные традиции. Полторы тысячи учащихся, сто двадцать учителей! Сегодня зооветтехникум не только самое большое учебное заведение Великого, но и его самое крупное предприятие, самая большая новостройка. Да, есть-таки новостройка в Великом, и директор техникума Иван Александрович Тимофеев, водя меня по новому общежитию, по новому корпусу, новому актовому залу, новым лабораториям, не скрывал своей гордости.
— Почти в миллион обошлось, а? Для района заметно, да и для области тоже. Ну, зал видели, — говорите, подвесной потолок не помешал бы? Подумаем, подумаем… Теперь что еще у нас будет? Ну, бум грить, — Иван Александрович говорит быстро, и его любимое присловье «будем говорить» звучит именно так, — обучающая машина. Да мы ее уже и получили. Я их много посмотрел, в большинстве ерунда, — по-суворовски решительно утверждает Иван Александрович, и во всем его облике, в жестах, оживленности, в победительности взгляда есть нечто фельдмаршальское… — Да, ерунда, но тут я узнаю, что в одном ленинградском институте студенты создали именно такую машину, какую мне надо. Дошли такие слухи. Но — слухи. И только. В каком институте — не знаю. Что делать? Ответ прост. Беру список ленинградских институтов и во все, где такую машину могли бы создать, пишу письма. Есть ли, мол, такая машина. Приходят ответы: нет, нет, нет. И наконец одно: да, есть. Прошу описание. Присылают. То, что надо. Решаюсь и заказываю. Лучшая обучающая машина — у нас, в Великом.
(Нет, жива, жива все-таки великосельская предприимчивость!)
— Теперь слушайте, — продолжает Иван Александрович. — Общежитие прекрасное. Лаборатории, библиотека — сами видели. Учебное хозяйство я вам покажу — уезжать не захотите. Но не хватает искусства! Мне нужен художественный руководитель — их нет. Говорят, низки ставки. Кое-что делаю — ставку повышаю. Сам еду в культпросветучилище, беру симпатичнейшую выпускницу — умница, поет, танцует. Привожу. Устраиваю. Все прекрасно. И тут у нас один грузин оставляет свою жену — и все внимание человеку искусства. Я поздно об этом узнал, жаль. И она, бум грить, выходит за него замуж, хотя он, конечно, женат. И он с ней уезжает из Великого. Теперь — представьте! — через полгода возвращается. Он. Без нее. К своей бывшей семье. А моя руководительница что? Фьюить… Так этот нахал еще идет устраиваться ко мне в учебное хозяйство. Не беру! Таких, кто у меня уводит кадры, мне не надо. Теперь снова о руководителе думаю — не женатом или замужнем. Беру с семьей. А как иначе? Искусство надо поддерживать…
Я верю, что веселая деловитость Ивана Александровича приведет к успеху и в поисках художественного руководителя. Побольше бы в Великом таких предприимчивых людей. Сплотить бы интеллигентов, — пока они еще достаточно разобщены. Прошел, говорят, один вечер интеллигентов в Доме культуры, но когда, как — мне так и не ответили… А была у меня мечта — посидеть за столом с великосельскими интеллигентами, потолковать обо всем том, что составило предмет этих размышлений. Не вышло. Впрочем, в одной семье интеллигентов я побывал — и был чай, и были разговоры. Я сидел в гостях у врача Саши Дубова, простите, Александра Александровича, и его жены Нины, которая преподает английский в зооветтехникуме. Оба они из старых великосельских семей, хотя по отцу Нина грузинка. Почти в одно время учились в школе, потом в ярославских институтах — медицинском и педагогическом. А после института Саша поехал в Туву — Сибирь, Енисей, не в Великое же возвращаться. Кроме того, ему, охотнику, «пополевать» как следует хотелось…
— А потом затосковал, — говорит Саша, — вот затосковал, и все. Нина ко мне в Кызыл во время своих каникул приехала, домой зовет. И вот я рассуждаю: где я нужней — в Кызыле или Великом? В Кызыле врачей хватает, честное слово. Мне предлагают должность санитарного врача. А в Великом, думаю, уж сколько лет то два врача, то снова один остается, Мария Зуевна Фокина. Она как с войны в Великом осталась, так и работает. А по штату должно пять… В Великое хуже, чем в Туву, ехать не хотят… Я и вернулся.
Для работников больницы построили сейчас новый дом — Мария Зуевна «выбила», и Нина с Сашей устроились в нем основательно, надолго. Как положено у сельских жителей — своя картошка, свои огурцы, свои грибы, все свое.
— Приезжай осенью, — звал Саша. — Охотники что-то поперевелись, так и дичь появилась. Я зайцев беру, а то и лиса попадалась. Тетерева есть.
Милый этот молодой дом привлек меня — и не только уютом… Еще одним. Пока мы разговаривали и пили чай, бабушка Нины укладывала в другой комнате спать своего правнука — Дубова-младшего. И краем глаза я все заглядывал в ту комнату. Видно было, что бабушке много лет, но держалась она прямо, и в этой «николаевской» осанке, в гордом и замкнутом новгородском лице, в доносившихся до меня великосельских словечках вроде: «Да что ты, милок, выкобениваешься, как Ваня барской?» — было для меня такое родное, полузабытое, ушедшее далеко-далеко. Потом она забормотала колыбельную, не больно-то ласково, ворчливо, и это была та же самая колыбельная, под которую, наверное, в детстве не раз засыпал и я…
— Сколько же лет бабушке? — спросил я Нину.
— Много, много, — заокала она по-великосельски, и это как-то не очень вязалось с ее пышной грузинской внешностью. — Не знаю и сколько… Муж у нее рано умер, она одна с детьми, в Кушвее сапоги тачала, весь дом на себе везла. И столько лет, а ум ясный. Только другим строга кажется, а на самом деле — как бы мы без нее, и не знаю…