Гребец оксфордского колледжа в полосатом кепи и свитере зацепился веслами с гребцами прогулочного ялика и остановился извиняться — в это время сзади в них чуть не врезалась парусная лодка. Я дернул за рулевые шнуры и лишь чудом избежал столкновения.
— Лучше я сяду за руль, — предложил Теренс, перебираясь на корму, когда наша лодка втиснулась на свободное место между четырехвесельным катамараном и тузиком.
— Да, пожалуй, — согласился я. Но грести оказалось сложнее. Сидя спиной, я каждую секунду рисковал налететь на какую-нибудь экскурсию верхнеслотерских жестянщиков.
— Хуже, чем на регате в Хенли, — признал Теренс, подтягивая рули.
Лавируя, он вывел лодку на главное течение, а оттуда к другому берегу, но просчитался, — там толкали шестами плоскодонки и тянули бечевой плавучие домики. Многочисленные веревки перегородили нам дорогу, словно минные растяжки.
Идущие по бечевнику тоже никуда не торопились. Барышни, пройдя несколько шагов, со смехом останавливались оглянуться на лодку. Влюбленные замирали, поедая друг друга глазами и напрочь забывая про обмякающую в воде бечеву, а потом, вдруг вспомнив, зачем оказались на берегу, резко дергали веревку. Джером писал об одной такой парочке, которая, заболтавшись, упустила лодку и долго шла налегке, волоча за собой оборванную бечеву, но я опасался другого — остаться без головы, — поэтому то и дело тревожно оглядывался, словно Катерина Говард.
Внезапно выше по течению началась какая-то суматоха. До нас долетел гудок, потом крик: «Дорогу!»
— Что такое? — встрепенулся я.
— Чертова кочегарка, — буркнул Теренс, и сквозь столпотворение пропыхтел паровой катер, гоня сильную волну и распугивая лодки.
Мы закачались, одно из весел выскочило из уключины. Я ухватил его и саквояж, а Теренс, чертыхаясь, погрозил кулаком расходящейся кильватерной струе.
— Напоминают ганнибаловых слонов в битве на Тицине, — заявил проснувшийся профессор и пустился в долгую лекцию об итальянском походе Ганнибала.
Всю дорогу до Уоллингфорда нас сопровождали Альпы и сутолока. Час с лишним мы угробили в очереди у Бенсонского шлюза (Теренс вытащил часы и каждые три минуты сообщал время).
— Три ровно, — извещал он нас. Потом: — Четверть четвертого. — Затем: — Почти половина. К чаю никак не успеваем.
Я разделял его опасения. Последний раз, когда я заглядывал в саквояж, Принцесса угрожающе пошевелилась, а когда мы вошли в шлюз, из ковровых недр донеслось едва слышное мяуканье, к счастью, заглушенное рокотом толпы и лекцией профессора Преддика.
— Вот из-за такой толчеи Наполеон проиграл сражение при Ватерлоо, — вещал профессор. — Артиллерийские повозки увязли в грязи, перекрыв дорогу пехоте. Как часто все решает какой-нибудь пустяк — дорожный затор, задержавшийся пехотный корпус, перехваченный приказ…
У Уоллингфорда столпотворение внезапно закончилось: туристы на плоскодонках причаливали на ночлег и разбредались готовить ужин; празднующие высаживались с дебаркадеров на берег и двигались к станции, а оттуда по домам. Река резко опустела.
Однако от Мачингс-Энда нас отделял еще один шлюз и шесть миль хода.
— Пока доберемся, девять пробьет, — безнадежно вздохнул Теренс.
— Можем встать у Маулсфорда, — оживился профессор. — Там над запрудой отменные окуневые места.
— Думаю, лучше остановиться в гостинице, — возразил я. — Вам ведь нужно где-то привести себя в порядок — чтобы не ударить в грязь лицом перед мисс Меринг. Побреетесь, вам отутюжат фланель и начистят туфли, и с первыми лучами солнца мы выступим в Мачингс-Энд.
А я, когда все заснут, выскользну с саквояжем и без помех верну кошку, так что, пока Теренс доберется до усадьбы, диссонанс уже начнет рассасываться. И Тосси встретит его под ручку с мистером Каплуном, или Коленкором, или как там его.
— В Стритли две гостиницы, — сообщил Теренс, сверившись с картой. — «Бык» и «Лебедь». Лучше в «Лебедя». Если верить Троттерсу, там варят исключительный эль.
— Там ведь нет лебедей? — уточнил я, с тревогой оглянувшись на Сирила, который проснулся и тоже заметно занервничал.
— Вряд ли. В «Георгии и драконе» ведь нет драконов.
Мы поплыли дальше. Небо окрасилось сперва в синий, как лента на моей шляпе, затем в бледно-лавандовый, и высыпали редкие звезды. Когда начали свой вечерний концерт лягушки и сверчки, из саквояжа снова донеслось слабое мяуканье.
Я с силой налег на весла, стараясь плескать погромче, а профессора Преддика попросил подробнее объяснить разницу между его и Оверфорса теориями. Так мы дотянули до Клевского шлюза, где я выпрыгнул, украдкой напоил кошку молоком, а потом поставил саквояж на груду багажа в носу лодки, как можно дальше от Теренса и профессора.
— Индивидуальные поступки — вот что движет историю, — растолковывал профессор. — А не слепые безликие силы, как у Оверфорса. «Мировая история не что иное, как биография великих», — пишет Карлейль, и он прав. Гений Коперника, амбиции Цинцинната, вера Франциска Ассизского… Историю вершит личность.
Когда мы дошли до Стритли, уже совсем стемнело, и в домах зажглись огни.
— Ну наконец, — обрадовался я, заметив впереди причал. — Мягкая постель, горячий ужин, здоровый сон…
Однако Теренс греб дальше.
— Вы куда? — удивился я.
— В Мачингс-Энд. — Он с удвоенной силой замахал веслами.
— Вы же сами сочли, что уже поздно для визитов, — с тоской оглядываясь на удаляющийся причал, напомнил я.
— Знаю. Хочу взглянуть на ее дом хотя бы вполглаза. Я не засну в такой близости от нее, пока не увижу.
— Ночью на реке опасно. Мели, водовороты и прочее.
— Тут рукой подать, — не сдавался Теренс. — Она говорила, прямо за третьим островом.
— Мы в темноте все равно ничего не увидим. Заблудимся, свалимся с запруды и утонем.
— Вот он! — Теренс указал на берег. — Она сказала, я узнаю его по беседке.
Белая беседка едва заметно светилась под звездами, а за ней, за покатой лужайкой, возвышался дом. Огромный и совершенно викторианский — с башенками, шпицами и прочими пряничными неоготическими изысками. Ни дать ни взять уменьшенная копия вокзала Виктория.
Свет в окнах не горел. Это хорошо, значит, они все уехали в Хэмптон-Корт вызывать дух Катерины Говард — или в Ковентри. И я смогу беспрепятственно вернуть кошку.
— Никого нет, — констатировал я. — Поплывем-ка мы назад в Стритли, иначе в «Лебеде» не останется свободных мест.
— Сейчас, буквально минутку, — проговорил Теренс, не сводя глаз с дома. — Дайте мне еще мгновение полюбоваться благословенной землей под ее ногами и священным кровом над ее головой.
— Похоже, семейство в отъезде, — заметил профессор Преддик.
— Возможно, просто задернули шторы, — возразил Теренс. — Тс-с-с.
Вряд ли в такой чудесный вечер им вздумалось зашториваться, но мы покорно умолкли. С берега не доносилось ни звука, только мягкий плеск воды, шепот ветра в камышах и приглушенное кваканье лягушек. И тихое «мяу» с носа лодки.
— О! — встрепенулся Теренс. — Вы слышали?
— Что? — уточнил профессор.
— Голоса. — Теренс высунулся за борт по пояс.
— Сверчки, — пожал я плечами, украдкой подвигаясь к носу.
Кошка мяукнула снова.
— Вот! — обрадовался Теренс. — Слышали теперь? Кто-то нас зовет.
Сирил засопел.
— Это птица, — успокоил я их, показывая на дерево у беседки. — Вон там, на иве. Соловей.
— Нет, на соловья не похоже, — усомнился Теренс. — Соловьи «славят лето горлом золотым и в упоении голос свой над миром льют»[29]. Тут совсем другое. Вслушайтесь.
С передней части лодки донеслось пыхтение. Я развернулся. Сирил, поднявшись на задние лапы и упираясь передними в груду багажа, энергично нюхал саквояж, подталкивая его приплюснутой мордой к краю.
— Сирил, нет! — крикнул я.
И тут произошло одновременно четыре события. Я рванулся вперед за саквояжем, Сирил виновато отпрянул и попятился на корзину, профессор сказал: «Только не наступите на Ugubio fluviatilis» — и наклонился вбок за чайником, а Теренс увидел падающий саквояж и выпустил весла.
Я, уворачиваясь от весла и от профессорской руки, повалился ничком, Теренс притормозил корзину, профессор прижал чайник с рыбой к груди, а я поймал уже летящий за борт саквояж. Лодка угрожающе закачалась, вода плеснула через нос. Я перехватил саквояж покрепче, поставил его на кормовую банку и, подтянувшись, сел сам.
Послышался плеск. Я снова вцепился в саквояж, но тот стоял как стоял, и тогда я посмотрел на нос — может, весло свалилось?
— Сирил! — закричал Теренс. — Утопающий за бортом! — Он начал срывать с себя пиджак. — Профессор, возьмите весла, Нед, кидайте круг.
Я перегнулся через борт, пытаясь разглядеть, куда он упал.
— Быстрее! — Теренс стаскивал туфли. — Сирил не умеет плавать.
— Не умеет? — поразился я. — Мне казалось, все собаки умеют.
— Воистину. Не зря же существует термин «плавать по-собачьи», подтверждающий от природы присущую семейству Canis familiaris способность, — глубокомысленно изрек профессор.
— Способность у него есть, — пояснил Теренс, стягивая носки. — Но использовать ее он не может. Он ведь бульдог.
Теренс, очевидно, знал, о чем говорит. Сирил мужественно греб к лодке по-собачьи, однако морда и нос его скрывались под водой, и вид у него был обреченный.
— Иду, Сирил!
Теренс кинулся за борт, чуть не потопив пса поднятой волной, и поплыл к нему. Сирил перебирал лапами и тонул. На поверхности виднелся только сморщенный лоб.
— К баку, нет, к штирборту, в общем, налево! — крикнул я, роясь в лодке в поисках спасательного круга, который мы, видимо, завалили вещами. — Прямо как на «Титанике», — посетовал я и только потом спохватился, что злополучный лайнер еще не построен.
Теренс держал голову Сирила над водой, ухватив за шкирку.
— Подгребите поближе! — попросил он, отплевываясь, и профессор, взмахнув веслами, чуть не наехал на него лодкой. — Нет, стойте! — крикнул Теренс, всплеснув руками. Сирил тут же скрылся с макушкой.