Она пошла дальше, к большому мраморному памятнику даме Марии Бриджман и миссис Элизе Сэмуэлл, а оттуда — к холсту с написанной маслом «Притчей о заблудшей овце», и мы двинулись вдоль нефа, перешагивая через доски и мешки с песком, по очереди останавливаясь у каждой капеллы.
— Ах, был бы у нас путеводитель! — Тосси, наморщив лоб, разглядывала крестильную купель из пурбекского мрамора. — Как без путеводителя понять, что осматривать?
Они с Теренсом проследовали к Капелле вязальщиков шапок. Верити, поотстав, придержала меня за фалды.
— Пусть уйдут вперед, — прошептала она вполголоса.
Я послушно застыл перед датированной 1609 годом медной мемориальной плитой с изображением женщины в якобинском платье. «В память об Анне Сьюэлл, — гласила подпись, — наставлявшей ближних на путь истинный».
— Явная прародительница леди Шрапнелл, — заключила Верити. — Ты выяснил фамилию священника?
Когда, интересно, я должен был ее выяснить?
— Думаешь, он и есть мистер К? Похоже, он запал на Тосси.
— На Тосси все западают. — Верити оглянулась на «кузину», которая, хихикая, висла на руке Теренса. — Вопрос в том, кому она ответит взаимностью. Ты видишь где-нибудь епископский пенек?
— Пока нет.
Я обвел глазами неф. Цветы у дощатой перегородки, отделяющей хор, стояли в обычных медных вазах, а покрытые древесной пылью розы в Капелле вязальщиков помещались в серебряной чаше.
— Где он должен быть?
— Осенью 1940 года стоял у ограждения Кузнечной капеллы, — сообщил я. — Летом 1888-го — понятия не имею. Где угодно.
В том числе под зеленым брезентом или за строительными перегородками.
— Может быть, спросить священника, когда тот вернется? — предложила Верити озабоченно.
— Нельзя.
— Почему?
— Во-первых, пенька ни в одном путеводителе не сыщешь, так что праздные туристы, которыми мы прикидываемся, о нем слыхом не слыхивали. Во-вторых, епископским птичьим пеньком он станет только в 1926 году.
— Чем же он до тех пор был?
— Литой «ветвиеватой» вазой на ножках. А может, крюшонницей.
Стук молотков за перегородкой резко стих, сменившись приглушенным чертыханием.
Верити обернулась на Тосси и Теренса, рассматривающих витраж.
— А что случилось в 1926-м?
— На редкость бурное собрание алтарниц, где кто-то внес предложение купить для цветов в нефе птичий пенек — модную в те годы керамическую вазу в форме пенька с птицами. А епископ незадолго до того ввел режим экономии, поэтому предложение отклонили — мол, неоправданные расходы, и наверняка где-нибудь в закромах найдется подходящая замена. В итоге отыскалась «ветвиеватая ваза на ножках», лет двадцать хранившаяся в крипте. Сперва ее язвительно прозвали «епископской заменой птичьему пеньку», а потом прозвище сократилось до…
— …епископского птичьего пенька. Понятно. Однако, если она еще не была епископским пеньком, когда ее увидела Тосси, откуда леди Шрапнелл знала, что перевернуло жизнь ее пра-пра-пра?
— Тосси подробно описывала ее во многих своих дневниках, и когда леди Шрапнелл взялась восстанавливать собор, одного историка специально отправили в весну 1940-го опознать пенек по дневниковым заметкам.
— А если этот историк его и стащил? — предположила Верити.
— Не стащил.
— Откуда такая уверенность?
— Это был я.
— Кузина, — позвала Тосси. — Только посмотрите, что мы нашли!
— Может, она уже сама на него наткнулась? — понадеялся я, но нет, ее привлек очередной памятник, на этот раз с резным изображением четырех младенцев в пеленках.
— Ну разве не лапочки? — восхищалась Тосси. — Какие дуси эти малютки!
Южная дверь открылась, и вошел промокший до нитки Бейн, пряча под плащом номер «Светоча».
— Бейн! — окликнула его Тосси.
Он приблизился, оставляя за собой мокрую дорожку.
— Да, мисс?
— Здесь зябко. Принесите мою персидскую шаль. Розовую, с бахромой. И для мисс Браун тоже.
— Мне не обязательно, — отказалась Верити, сочувственно глядя на растрепанного Бейна. — Я не замерзла.
— Глупости, — отрезала Тосси. — Несите обе. И смотрите не замочите.
— Да, мисс. Только сперва отдам вашей матушке журнал.
Тосси надула губки.
— Кузина, взгляните-ка на эти мизерикорды, — поспешила отвлечь ее Верити, пока она не потребовала, чтобы Бейн мчался за шалями сию секунду. — Тут изображены семь деяний милосердия.
Тосси послушно направилась осматривать откидные сиденья в Капелле ременщиков, потом алтарную гробницу из черного мрамора, веерные своды и памятник с какой-то на редкость длинной и неразборчивой надписью.
Верити воспользовалась моментом, чтобы увести меня вперед.
— А если его здесь нет? — шепнула она.
— Он здесь. До 1940-го он никуда не исчезал.
— Я имею в виду — вдруг он пропал из-за диссонанса? Вдруг история уже начала меняться, и пенек унесли в крипту или продали на барахолке?
— Ярмарка ведь только на следующей неделе.
— Где, говоришь, он стоял в 1940 году? — Верити решительно двинулась в конец нефа.
— Вот в этом проходе, — догоняя ее, показал я. — Перед Кузнечной капеллой, но это не значит, что он и сейчас там…
Я остановился как вкопанный. Пенек находился на месте. Неудивительно, что они запихнули его именно сюда. В 1888 году в эту часть бокового нефа попадало меньше всего света, к тому же одна из колонн удачно загораживала пенек практически с любого ракурса. А еще кто-то из алтарниц постарался задрапировать верхние ярусы крупными клонящимися через край пионами и плющом, прикрыв кентавров и одного из сфинксов. К тому же, поскольку пенек был новее, первозданный блеск затмевал подробности. Нет, сейчас он выглядел и вполовину не таким кошмарным.
— Боже мой! — ахнула Верити. — Это он? — Эхо заметалось под веерными сводами. — Жуть какая!
— Да, это уже признанный факт, так что потише.
Я показал на пару рабочих в дальнем конце нефа. Один из них, в синей блузе и почерневшем шейном платке, перетаскивал доски из штабеля в штабель. Второй, с полным ртом гвоздей, громко молотил по уложенной на козлы доске.
— Прости, — покаянно шепнула Верити. — Это я от неожиданности. Первый раз ведь… — Она робко показала пальцем на одно из украшений. — Это что, верблюд?
— Единорог. Верблюды с другой стороны, вот тут, где Иосифа продают в Египет.
— А это? — Верити ткнула в большую группу над кованой гирляндой из роз и чертополоха.
— Казнь Марии Стюарт. Викторианцы любили наглядность в искусстве.
— И насыщенность, — вздохнула Верити. — Неудивительно, что леди Шрапнелл так и не нашла мастера, чтобы сделать репродукцию.
— Я вообще-то предоставил достаточно зарисовок. Думаю, мастер отказался из этических соображений.
Верити склонила голову набок, присматриваясь.
— Это морские коньки, или мне мерещится?
— Колесница Нептуна, — подтвердил я. — А вон там расступившееся перед Моисеем Красное море. Рядом с Ледой и лебедем.
Верити коснулась расправленного лебединого крыла.
— Да, он действительно несокрушим, ты был прав.
Я кивнул, глядя на чугунный монолит. Даже рухнувшая кровля не оставила бы на нем и царапины.
— И потом, уродство всегда уцелевает, — продолжила она. — Закон природы. Недаром вокзал Сент-Панкрас выстоял во время блица. И памятник Альберту. А пенек просто кошмарен.
Я согласился. Пышные пионы и плющ положение не спасали.
— Ах! — раздался за спиной восторженный возглас Тосси. — В жизни не видела ничего прелестнее!
Она подлетела к нам, таща за собой Теренса, и застыла перед пеньком, восхищенно сжимая руки в лавандовых перчатках.
— Ах, Теренс, ну разве не чудесная вещица?
— Э-э… — с сомнением протянул Теренс.
— Только посмотрите на этих купидончиков! А жертвоприношение Исаака! Ах-ах-ах!
Рабочий, молотивший по доске, недовольно обернулся на восторженные возгласы, но, увидев Тосси, выплюнул гвозди и подтолкнул локтем своего напарника. Тот оторвался от распила заготовок, расплылся в широченной беззубой улыбке и приподнял над головой матерчатую кепку.
— Понял-понял, — одними губами шепнул я Верити. — Узнать фамилии.
Поскольку рабочие решили, будто я собираюсь донести на них священнику за попытку поглазеть на посетителей, дело шло туговато, но когда я вернулся, Тосси по-прежнему восхищалась пеньком.
— Ах! — взвизгнула она. — Это Саломея!
— Уидж и Багетт, — шепнул я Верити. — А фамилию священника они не знают, зовут его между собой Лупоглазый.
— Как изящно, — не унималась Тосси. — Смотрите, блюдо, а на нем голова Иоанна Крестителя!
Замечательно, однако на судьбоносный момент это совсем не тянуло. Тосси точно так же ахала и охала над фарфоровым голландским башмаком у барахольного прилавка. И над вышитыми крестиком игольницами мисс Стиггинс. И даже если это и впрямь Откровение (вот, кстати, и оно, прямо над колесницей Нептуна на том боку, что ближе к колонне), то где же мистер К?
— Ох, нам бы такую домой! — всплеснула руками Тосси. — В наш милый дом, Теренс, после свадьбы. Вот точно такую же!
— А не великовато ли? — усомнился Теренс.
Южная дверь распахнулась со стуком, и вошел Бейн, напоминающий жертву крушения шхуны «Геспер». В руках у него был какой-то завернутый в клеенку сверток.
— Бейн! — позвала его Тосси, и он прошлепал к нам, хлюпая на каждом шагу.
— Я принес вашу шаль, мисс.
Отогнув брезент на углу скамьи, дворецкий принялся разворачивать сверток.
— Бейн, что вы об этом думаете? — Тосси показала на епископский пенек. — Ну не прелесть ли? Бесподобный шедевр!
Бейн выпрямился и посмотрел на шедевр, смаргивая воду и выжимая рукав.
— Нет, — наконец сказал он.
— Нет? — задохнулась Тосси.
— Нет. — Бейн склонился над скамьей и развернул клеенку, являя на свет две аккуратно сложенные и совершенно сухие шали. Пошарив за лацканом плаща, он вытянул сырой платок, вытер руки и, едва касаясь, поднял за уголки розовую, передавая ее Тосси. — Ваша шаль, мисс.