— Шутишь? — ужаснулся Джим, пропадая вслед за Сёдзи. — На это уйдет полгода. Мы тут корни пустим.
— Думаю, на то и рассчитано, — кивнул Сёдзи, усаживаясь за средний компьютер и начиная печатать. — Чем меньше перебросок, тем спокойнее. А почему шторы в сети опущены?
О внезапно материализовавшемся в баллиольской лаборатории путешественнике из будущего (равно как и из прошлого) никаких преданий не сохранилось. То есть либо меня не застукали, либо я ловко выкрутился. Я принялся срочно придумывать оправдание.
— Если мы будем сидеть тут сиднем, — возмущался Джим, — как прикажете развивать темпоралистику? Ты не объяснил ему, что наука строится на эксперименте?
Сёдзи забарабанил по клавиатуре.
— «Мистер Фудзисаки, — проговорил он с надрывом, не переставая печатать, — мы с вами не на лекции по химии. Это пространственно-временной континуум».
Шторы совершенно некстати поползли вверх.
— Я знаю, что континуум, — возразил Джим, — но…
— Джим, — перебила еще невидимая, но уже открывающаяся взору Лиззи, и оба повернулись к ней. — Ты его попросишь хотя бы? Это ведь значит…
И я оказался в углу книжного магазина «Блэкуэлл». Его темные панели и книжные стеллажи от пола до потолка не перепутаешь ни с чем, они попросту вне времени. На миг мне показалось, что я вернулся в 2057 год и от баллиольской лаборатории меня отделяет минутная пробежка по Брод-стрит, но осторожный взгляд из-за стеллажей показал, что не все так просто. За решетчатой витриной шел снег. А перед Шелдоновским театром стоял припаркованный «даймлер».
До двадцать первого века, похоже, далековато. Да и конец двадцатого еще неблизко, понял я, оглянувшись вокруг. Ни терминалов, ни карманных форматов, ни распечатки на месте. Только твердые переплеты, в основном даже без суперобложек, в синем, зеленом и коричневом коленкоре.
И продавщица, надвигающаяся на меня с блокнотом в руке и желтым карандашом за ухом. Скрываться в углу поздно — она меня уже заметила. К счастью, мужская одежда в отличие от женской с годами почти не менялась, речные блейзеры с фланелевыми брюками встречаются в Оксфорде и по сей день, вот только не в разгар зимы. Ладно, если повезет, сойду за первокурсника.
На продавщице было темно-синее узкое платье, которое Верити датировала бы с точностью до месяца, но для меня вся мода середины двадцатого — темный лес. Пятидесятые? Нет, подколотые карандашом волосы затянуты в тугой пучок, а на ногах — ботинки на шнуровке. Начало сороковых?
Тоже вряд ли, окна все целы, никаких затемняющих штор и мешков с песком у двери, да и продавщица довольно упитанная и цветущая для послевоенного времени. Значит, тридцатые.
Тридцатые — специализация Верити. Может, сеть по ошибке закинула меня в одну из ее прошлых перебросок? Или Верити тоже тут? Нет, невозможно. Мой костюм еще сойдет, но ее длинное платье с глухим воротом-стойкой и уложенные в высокую прическу волосы — ни в какую. Круг времен и мест, в которых она может оказаться, не вызвав диссонанса одним своим видом, получается довольно узким и, слава Богу, в основном цивилизованным.
— Вам помочь, сэр? — спросила продавщица, неодобрительно покосившись на мои усы.
Совсем про них забыл. В тридцатых растительность на лице не приветствуется? У Эркюля Пуаро вроде были усы?
— Вам помочь, сэр? — настойчиво повторила она. — Вы что-то конкретное ищете?
— Да.
Что спросить в «Блэкуэлле» в 1930 каком там? «Властелина колец»? Нет, это будет позже. «До свидания, мистер Чипс» [59]? Повесть вышла в 1934 году, но вдруг он еще не настал? Разглядеть дату на книжке квитанций у продавщицы не удавалось, а создавать очередной диссонанс, когда вокруг и без того континуум трещит по швам, желания не было.
— «Упадок и разрушение Римской империи», — перестраховался я. — Гиббона.
— Это вам на второй этаж, — указала продавщица. — Отдел истории.
Спасибо, на второй этаж мне не надо. Лучше держаться поближе к точке переброски. Что у них на первом? Через восемьдесят лет будут записки и метапроза, но сейчас вряд ли. «Алиса в Зазеркалье»? Нет, вдруг детскую литературу уже выделили в отдельное помещение.
— Лестница на второй этаж вот здесь, сэр, — показала продавщица вынутым из-за уха карандашом.
— А «Трое в лодке» Джерома у вас есть? — нашелся я.
— Сейчас посмотрю. — Она двинулась в конец зала.
— «Не считая собаки», — крикнул я вдогонку и, как только она скрылась за стеллажами, юркнул обратно в свой укромный угол.
Я смутно надеялся, что сеть будет открыта или хотя бы мерцанием обозначит скорую готовность, но среди подпирающих потолок книжных полок не наблюдалось даже намека на ее присутствие. И никаких подсказок насчет текущего года.
Я стал по очереди заглядывать на титульные страницы книг. 1904. 1930. 1921. 1756. Эх, беда с этой литературой. Она тоже вне времени. 1892. 1914. Без даты. Я перевернул страницу. И там тоже нет. Тогда я посмотрел на заглавие. Еще бы! Геродотова «История», которую профессор с полковником цитировали только вчера.
У входа звякнул колокольчик. Я осторожно выглянул из-за стеллажа, надеясь увидеть Верити. Но в магазин вошли три дамы в меховых палантинах и шляпках с фигурно заломленными полями.
Посетительницы остановились прямо у двери, любовно отряхивая меха от снега, словно поглаживая, и переговариваясь высокими аристократическими голосами, слегка в нос.
— …и сбежала с ним! — закончила самая правая. Ее палантин напоминал распластанную Принцессу Арджуманд. — Так романтично!
— Но ведь он фермер! — воскликнула средняя. Ее меха больше походили на Сирила и шириной не уступали бульдожьей спине.
— И что такого, что фермер? — возразила третья. — Я рада, что она за него вышла. — Палантин у нее был самый роскошный, с лисьими головами, которые поблескивали стеклянными глазками. — Иначе так бы и чахла на церковных собраниях и благотворительных ярмарках. Позвольте, а что же я хотела купить? Я еще сказала Гарольду утром, не забыть бы, когда попаду в «Блэкуэлл». Что же?
— А мне нужен подарок на день рождения крестнице, — сообщила та, что с Сирилом на плечах. — Чем бы ее порадовать? «Алисой», пожалуй, хотя я никогда не понимала, что дети в ней находят. Какая-то чехарда бессмысленная. Тут исчезли, там появились.
— Ой, смотрите! — воскликнула «лиса», беря со стола новинок книгу в зеленой суперобложке. Рука в рыжей, под цвет палантина, перчатке заслонила название, но автора я разглядел. Агата Кристи. — Вы читали ее последний роман?
— Нет, — покачала головой укутанная в Сирила дама.
— Да, — отозвалась «Принцесса Арджуманд». — Там…
— Нет-нет-нет! — «Лиса» остановила ее взмахом рыжей перчатки. — Не рассказывай, чем закончится. — Она повернулась к «Сирилу». — Вечно Кора всю интригу испортит. Помнишь «Убийство Роджера Экройда»?
— Сравнила! Мириам, не ты ли сама допытывалась, по какому поводу такая шумиха в газетах? — возмутилась «Принцесса». — Как еще было объяснить, не раскрывая, кто убийца? И потом, здесь с «Роджером Экройдом» совершенно ничего общего. Тут про девушку, которую пытаются убить, то есть это мы должны так думать. А на самом деле…
— Не рассказывай! — воскликнула «лисичка».
— И не собиралась, — с достоинством ответила «Принцесса». — Я просто хотела намекнуть, что иногда мы принимаем за преступление вовсе не преступление. Восприятие бывает обманчивым.
— Как в «Тайне авторучки» [60], — подхватила «Сирил». — Нам кажется, будто это первое преступление, а выясняется, что уже второе. Первое произошло много лет назад, и никто о нем даже не подозревал, а убийцей…
— Не рассказывай! — «Лисичка» зажала уши ладонями в рыжей лайке.
— Это сделал дворецкий, — сообщила «Сирил».
— Ты же не читала! — возмутилась «лисичка», отнимая ладони от ушей.
— Не читала. Но это всегда дворецкий.
Свет погас. Странно, сейчас ведь день, и даже если вдруг отключилось электричество, зал с такими большими витринами не может погрузиться в кромешный мрак. Я вытянул руку, нащупывая соседний стеллаж. Он оказался твердым и сырым, словно каменная кладка. Я осторожно шагнул к нему — и чуть не рухнул в пропасть.
Нога нащупала пустоту. Я отпрянул, шатаясь, и плюхнулся всем весом на камень. Лестница. Тогда я пошарил вокруг, прохлопывая ладонью грубую каменную стену — вверх, потом вниз. Винтовая лестница с узкими клиновидными ступенями. Похоже, я в башне. Или в темнице.
Было зябко и промозгло, едва уловимо тянуло плесенью. Вряд ли темница: в подземельях пахнет куда хуже. Но если это башня, то из бойницы где-нибудь наверху должен сочиться свет, и где он? Даже собственную руку не разглядеть. Значит, подземелье.
Или, мелькнула обнадеживающая мысль, из-за прыжков туда-сюда во времени я заработал такую перебросочную болезнь, что совершенно ослеп.
Я нащупал в кармане спичку и чиркнул ею о каменную кладку. Ага, зря надеялся. Со всех сторон теснились каменные стены и каменные ступени. Точно, темница. Значит, на Оксфорд 2018-го или 1933-го можно не рассчитывать.
Бум на темницы был в семнадцатом веке. С шестнадцатого по двенадцатый, впрочем, тоже. А до того типовую английскую застройку составляли большей частью свинарники да хижины. Чудесно. Застрял в средневековом норманнском подземелье.
А может, в закоулке лондонского Тауэра, и через несколько минут сюда ввалится толпа туристов. Но что-то подсказывает — вряд ли. Ступени в неярком свете спички показались совсем не стертыми, и стена без поручней.
— Верити! — крикнул я в темноту.
Эхо запрыгало с камня на камень — и увязло в тишине. Я осторожно встал и, обеими ладонями скользя по каменной кладке, двинулся наверх, нащупывая ступени ногой. Раз ступень. Два.
— Верити, ты здесь?
Молчание. Еще ступень.
— Верити!
Следующая ступень качнулась предательски, я замахал руками, хватаясь за что попало, но только ссадину получил. Съехав вниз, я больно грохнулся на колено.