На экране появилась невнятная серая картинка.
— Вперед?
— Да. У меня, конечно, не хватало данных, чтобы точно определить пространственно-временную точку, как сделали вы, поэтому мне оставалось лишь принять окружающий сдвиг за периферийный, экстраполировать новый окружающий сдвиг и уже оттуда экстраполировать новый фокус.
Он вызвал на экран еще одну серую картинку.
— Вот, это модель Ватерлоо. Сейчас я наложу ее на модель со смещенным фокусом. Видите? Совпадает.
Я видел.
— И где теперь оказывается фокус? — спросил я. — В каком году?
— В 2678-м.
2678 год. Через шесть с лишним столетий.
— Пятнадцатое июня 2678 года. Как я и говорил, возможно, это ничего не значит и просто глюк. Ошибка в расчетах.
— А если нет?
— Тогда диссонанс вызвало не похищение епископского пенька из сорокового года.
— Но если не оно…
— Тогда это тоже этап самокоррекции, — подтвердил мою догадку Ти-Джей.
— Самокоррекции чего?
— Не знаю. Чего-то, что еще не произошло. Что случится только…
— В 2678 году, — закончил я. — А территориально куда этот фокус попадает?
Наверняка в такие же дальние дали, как и во времени. Аддис-Абеба? Марс? Малое Магелланово Облако?
— В Оксфорд, — ответил Ти-Джей. — Ковентрийский собор.
Ковентрийский собор. Пятнадцатое июня. Верити была права: от нас требовалось найти епископский пенек и вернуть его в собор. И все это в совокупности — продажа нового здания, восстановление старого усилиями леди Шрапнелл, открытие возможности выносить из прошлого несущественные объекты, — все это этапы одной масштабной самокоррекции, одного высшего за…
— Я, конечно, перепроверю все расчеты и проведу логическое тестирование, — пообещал Ти-Джей. — Не волнуйтесь, это может оказаться просто недоработка модели Ватерлоо. Я пока сделал лишь черновую прикидку.
Он нажал несколько кнопок, подождал, пока исчезнет серое пятно, и начал складывать экран.
— Ти-Джей, как вы думаете, что определило исход Ватерлоо? Почерк Наполеона или геморрой?
— Ни то ни другое. И вряд ли какой-то из факторов, на которых мы строили модели — отступление Гнейзенау в Вавр, заблудившийся гонец, пожар в Ла-Э-Сент…
— Тогда что же?
— Кошка.
— Кошка?
— Или плошка, или крыска, или…
— …серая мышь из церковного комитета, — пробормотал я.
— Именно. Какая-то мелочь, на которую никто и внимания не обратит. В этом беда с моделями: мы в состоянии учесть лишь те факторы, которые кажутся важными, а Ватерлоо — это хаотическая система. Важно все.
— И каждый из нас — мичман Клепперман, осознавший вдруг, что, кроме него, за штурвал встать некому?
— Да, — улыбнулся Ти-Джей. — И его участь нам известна. То же самое будет со мной, если я немедленно не явлюсь в ризницу. Леди Шрапнелл велела зажечь свечи в капеллах. — Он поспешно сунул под мышку компьютер и экран. — Пойду, кажется, вот-вот начнется.
Так и было. Хористы худо-бедно выстроились; женщина в зеленом переднике подбирала ножницы, ведра и цветочную упаковку; парень в хоре выбрался из-под скамьи наружу. «Ну что, заработал фанфарный регистр?» — крикнули из клерестория, и органист прокричал в ответ, что да. Каррадерс с Уордер стояли у южных дверей, стиснув в объятиях охапки программок, а заодно и друг друга. Я вышел в главный неф, оглядываясь в поисках Верити.
— Где вы были? — налетела на меня леди Шрапнелл. — Я вас повсюду ищу! — Она подбоченилась. — Значит, вы утверждаете, что отыскали епископский пенек? И где он? Неужели снова потеряли?
— Нет. Возвращен на положенное место, у ограды Кузнечной капеллы.
— Я должна посмотреть.
Она устремилась по проходу, и тут затрубили фанфары. Орган грянул «О Господь, что творит дела великие и неисследимые». Хористы открыли сборники гимнов. Каррадерс и Уордер отлепились друг от друга и встали по обе стороны от южных дверей.
— Сейчас, наверное, не время, — заикнулся я. — Церемония вот-вот начнется.
— Чушь! — бросила леди Шрапнелл, рассекая строй хористов. — Времени уйма. Еще даже солнца нет.
Она прошагала через ряды профессоров, которые расступались перед ней, словно Красное море перед Моисеем, и двинулась вдоль северного нефа к Кузнечной капелле.
Я шел следом, надеясь, что пенек не испарился куда-нибудь мистическим образом. Нет, не испарился. Стоял, где оставили, на кованых ножках. Женщина в зеленом переднике заполняла его белыми пасхальными лилиями.
— Вот он, — возвестил я триумфально. — После невообразимых мытарств и злоключений. Епископский пенек. Что скажете?
— О Боже! — Она схватилась за сердце. — И вправду жуть!
— Простите? — оторопел я.
— Да, знаю, моей пра-пра-пра он понравился, но Боже мой! Вот это, например, что такое? — Она ткнула пальцем куда-то в подножие. — Динозавр?
— Подписание Хартии вольностей.
— Я почти жалею, что заставила вас потратить на него столько сил. — Леди Шрапнелл окинула артефакт задумчивым взглядом. — Он, конечно, небьющийся?
— Небьющийся.
— Тогда, видимо, придется оставить его для достоверности. Хотелось бы думать, что в других церквях такого уродства не попадется.
— В других церквях?
— Да, вы разве не слышали? Поскольку у нас появилась возможность выносить объекты из прошлого, я моментально задумала целый ряд проектов. Землетрясение в Сан-Франциско, съемочная площадка «MGM», Рим до пожара, устроенного Юлием Цезарем…
— Нероном, — поправил я.
— Да, именно. Вам нужно будет добыть скрипку, на которой играл Нерон.
— Но она ведь не сгорела в огне. Выносить можно только то, что распалось на базовые составляющие…
Леди Шрапнелл отмахнулась небрежно.
— Законы создаются, чтобы их нарушать. Мы начнем с четырнадцати церквей Кристофера Рена, погибших во время блица, а потом…
— Мы? — слабым эхом откликнулся я.
— Разумеется. Вас я уже записала особо. — Она вдруг воззрилась грозно на епископский пенек. — Откуда здесь лилии? Велено было — желтые хризантемы!
— Я думаю, лилии вполне уместны, — вступился я. — Как-никак собор и его сокровища буквально восстали из мертвых. Символически…
Символизм ее не интересовал.
— В чинопоследовании сказано — желтые хризантемы. Господь кроется в мелочах.
Она унеслась обрушивать громы небесные на бедняжку в зеленом переднике.
Я остался один на один с епископским пеньком. Четырнадцать церквей Кристофера Рена. И съемочная площадка «MGM». Не считая того, на что хватит ее фантазии, когда она осознает в полной мере…
Ко мне подошла Верити.
— Что такое, Нед?
— Мне предстоит до конца дней своих скитаться по барахолкам по велению леди Шрапнелл.
— Чушь! Тебе предстоит до конца дней своих прожить со мной. — Она вручила мне котенка. — И Перочисткой.
Котенок был невесомым.
— Перочистка…
Меховой комок уставился на меня серо-зелеными глазами и сказал: «Мя». А потом замурлыкал. Едва слышно. Пробуя голос.
— Где ты ее взяла?
— Украла. Не смотри так, я потом верну. Финч все равно не заметит.
— Я люблю тебя, — признался я, восхищенно качая головой. — Если мне предстоит прожить с тобой до конца дней, значит, ты согласна выйти за меня?
— Придется. Я только что столкнулась с леди Шрапнелл. Она решила, что в соборе нужно провести…
— Венчание?
— Крещение. Чтобы купель из пурбекского мрамора не пылилась без дела.
— Ну уж нет, по принуждению не надо. Могу науськать леди Шрапнелл на Каррадерса с Уордер, а ты сбежишь куда-нибудь в тихое место. Ватерлоо, например.
Снова прозвучали фанфары, орган заиграл «Гимн солнцу» — «Небеса возглашают славу Господню», — и солнце действительно вышло. В восточных окнах заплясали сине-красно-фиолетовые огни. Я поднял голову. Клересторий сиял расплавленным золотом, словно сеть в момент открытия. Заливая собор светом, солнце коснулось серебряных канделябров, детского креста и изнанки хоровой скамьи, приласкало хористов, рабочих и чудаковатых оксфордских профессоров, погладило статую святого Михаила, Пляску смерти и программки чинопоследования. Освещая сам собор — высший замысел, сотканный из тысячи тысяч мелочей.
Баюкая котенка в ладони, я посмотрел на епископский пенек. Он купался в солнечных лучах, а витраж Капеллы красильщиков напротив осыпал верблюдов, херувимов и Марию Стюарт на плахе изумрудами, рубинами и сапфирами.
— Правда ведь чудовищный? — спросил я.
Верити взяла меня за руку.
— Placet.