— Слушай, а я ведь не такой плохой, как ты думаешь.
— Интересно, какой же ты? — спросила я раздраженно, хотя в душе у меня снова затрепетал крохотный огонек надежды: может, все образуется.
— Видишь ли… — Жора подмигнул мне — как всегда, когда собирался подарить мне что-нибудь. — Понимаешь, я хочу быть твоим мужем, но если ты против…
Теперь земля уходила из-под моих ног уже во второй раз. Как последняя дурочка я бросилась ему на шею, начала молоть как ненормальная всякую чепуху: как я люблю его, как ждала и т. п. и т. д. Словом, слезы и сопли текли ручьем.
— Нет, я не такой, как думают некоторые, — продолжал Жора. — А то, понимаешь ли, учить меня будут, нотации читать. Прямо-таки преступника из меня сделали. Дамянов дважды лекцию читал. Ты, говорит, такой-сякой, попробуй брось девчонку. Я тебя загоню за Полярный круг. Я те дам девчонку губить. Я найду на тебя управу! Будешь у меня камни таскать до конца жизни своей. И все в таком духе. Словом, пообещал я ему, что женюсь, а он не верит, и все. И не разрешает работать в шахте, а там ведь плюс к зарплате еще и шестьдесят процентов премиальных. И квартиру обещали, — закончил Жора и многозначительно посмотрел на меня.
После слов о квартире я невольно прижалась к нему, и он стал рассказывать, как много новых домов построили для работников рудника и какие прекрасные там квартиры.
В селе проводилась какая-то ярмарка. Работали различные аттракционы, тир. Впервые я шла по сельской улице и не стеснялась своего живота. Не только не стеснялась, наоборот даже, мне хотелось, чтобы меня увидело как можно больше людей. Я просто сияла от радости. Мне казалось, самое большое счастье — это быть беременной, и вот так, как сейчас иду я, идти по улице с мужем, и чтобы все оглядывались на нас. Мне так хотелось, чтобы меня увидели сейчас наши девчата или парни из Дома молодежи, и больше всего — та мерзопакостная старая дева, которая не пустила нас на вечер.
Жора предложил пострелять в тире. Я взяла ружье, прицелилась, но не попала.
— Нет, не гожусь на роль убийцы, — засмеялась я и отдала ружье Жоре.
Он тоже не попал в мишень, хотя стрелял раза три-четыре.
— Что-то не везет сегодня, — улыбнулся он виновато.
Я смотрела на фигурки, которые сбивали стрелки, и думала о том, что и в жизни бывает так же, как в тире: выстрелит какой-нибудь стрелок, ранит тебя и превратит в такую же беспомощную фигурку, как эти, на стенде.
— Обещаю тебе, что на следующей неделе все призы, которые здесь разыгрываются, будут моими. — Голос Жоры выводит меня из задумчивости.
— А почему на следующей? — спросила я, и вдруг меня точно током пронзило: почему он говорит о какой-то следующей неделе, ведь мы собираемся пожениться. — Посмотри, какой у меня живот, уже шестой месяц пошел! — сказала я, так и не решившись произнести то, что вертелось у меня на языке, — про женитьбу. — Ведь мы собираемся…
— А мы не сейчас, — говорит Жора с какой-то беспечностью.
— А когда?
— Когда родишь.
— Что-что?
— Когда родишь, — повторил он.
— Ты сумасшедший! Расписываться с ребенком?!
— Зачем с ребенком? Ты же оставишь его здесь?
— Но почему, почему?! — ужаснулась я, и мне показалось, что земля разверзлась подо мной. — Ведь это наш с тобой ребенок. Как можно оставлять его?!
— Слушай, дружочек, — продолжал он осторожно. — Ведь нехорошо получается. Пойдут всякие разговоры. Да и старики — мои и твои, — знаешь ведь, какой это народ. Чего доброго, удар хватит. А потом, для тебя так даже лучше.
Мне стало так плохо, что я оперлась о барьер, чтобы не упасть. Кто-то из стрелков, стоящих рядом, попал в мою мишень — барабан, — и теперь он отбивал дробь, а у меня перед глазами мелькали смеющиеся женские физиономии, которыми была разукрашена карусель. Мне казалось, что все-все, даже эти размалеванные неживые куклы, счастливы и поэтому смеются надо мной.
— Не умеешь стрелять — не берись! — услышала я над собой голос какого-то верзилы, вырывавшего ружье из моих рук.
Потом уже не помню, что было. Помню только, что я кричала как безумная и колотила Жору кулаками по его широкой груди. Потом куда-то провалилась, а когда пришла в себя, почувствовала, что кто-то обрызгивает меня водой и кто-то поддерживает сзади. Жоры не было. Не знаю, откуда взялись у меня силы, но я бросилась бежать. Мне хотелось как можно скорее оказаться в палате.
Вечером, когда все в доме уснули, я сожгла фотографию Жоры и всю ночь проплакала.
— Елена, выйди, к тебе пришли, — обращается ко мне сестра.
Она всегда делает сообщения подобным образом — стоя в дверях, точно жандарм.
Я продолжаю смотреть в потолок.
— Родители твои пришли! — поясняет сестра и уходит.
Только их мне не хватало. Эх, Кина, Кина. Конечно же, это она сказала им, где я. Но я не пойду к ним. Мне они не нужны. Мне никто не нужен. Шастают друг за другом, совесть свою хотят успокоить, мол, не оставили меня в трудную минуту. Нашли дурочку. С какой стати я должна терпеть все это? Мне сейчас ни до кого нет дела. Я сейчас должна думать не только о себе, потому что уже вторую неделю — после случая в тире — кровлю.
— Пойди, — говорит Милка. Мы с ней вдвоем в палате, остальные ушли погулять. — Родители все-таки. Если они не поймут, кто же еще…
Пока раздумываю, сказать ей или нет, что один из этих родителей испытывал огромное желание выпотрошить мой живот собственными руками, в дверь стучат, и на пороге возникают Димчо и Матушка. Димчо здоровается тепло, вытаскивает из своего огромного букета один маленький и подает его мне — он на редкость приятный парень и постоянно приносит каждой из нас цветы.
— Наверное, лучше было бы вместо цветов привезти вам по одному монтажнику, — шутит он. — Когда я рассказываю в своей бригаде про вас, наши монтажники прямо-таки слюнки глотают. Заочно уже повлюблялись. Я и Матушке подыскал кавалера. Сам бригадир! Это тебе не хухры-мухры.
— Молодой? — интересуется Матушка, нюхая гвоздики, которые ей подарил Димчо.
— Не старый, — отвечает он лукаво. — Плюс-минус шестьдесят весен.
— Э-э, тогда — без меня! — заявляет она. — С дедушками только проститутки ходят. А я создана для любви. Мы берем шефство над молодыми бригадирами, верно, девчата?
Ставлю цветы в банку из-под кислого молока. Милка и Димчо тихонько переговариваются, целуются. Матушка подает мне знак, что надо оставить их. Да и я сама понимаю, что надо выйти из палаты. Может, действительно спуститься вниз, к родителям? Милка права, в конце концов — они мои родители. Да и отец пьяный был тогда, что с него взять. Если не они, то кто поможет мне? Ведь я у них единственный ребенок. В прошлом месяце отец одной из здешних девчат пришел сюда и, как только увидел своего внучонка, расплакался и забрал его, несмотря на то что дочка не хотела брать ребенка. Если и мои пойдут на такое, то мне вообще больше нечего раздумывать: забираю ребенка!
Для смелости иду в приемное отделение вместе с Матушкой. В зале полно народа, но своих я замечаю сразу. Мать тоже сразу увидела меня. Встала с дивана, бросилась мне навстречу, обнимает, заглядывает в лицо, а я прячу глаза, потому что они у меня уже на мокром месте.
— Леночка, доченька, ну зачем ты сделала это, детка? — чуть ли не плачет мать, когда мы усаживаемся с ней на-диван. Что касается отца, то он смотрит на меня кровожадно, и я понимаю, каким будет наш разговор.
— Если вы приехали для того, чтобы читать мне нотации, — начинаю заводиться я, но мать уверяет:
— Нет-нет, что было — то было, молодо-зелено. Мы приехали, чтобы поправить дело… Я принесла тебе немного фруктов и колбасы домашней, ты же любишь ее. А бабушка прислала жареного цыпленка. Стали мы с отцом собираться, а она и говорит: «Запеку Леночке цыпленка, ей, поди, захочется сейчас…»
Безумно хочется съесть кусочек колбаски или цыпленка. Но я мужественно затягиваю поясок и заявляю:
— У нас здесь все есть.
— Здесь не то, что дома, — улыбается мать, а у самой дрожит голос. — Леночка, почему бы тебе не вернуться домой? Все село попрекает меня. Выгнала, говорят, Леночку с ребенком на улицу, и что за сердце у тебя такое. Грешница, верно, но тоже ведь человек, а тут еще и ребенок…
— Нет, в село я не вернусь, — заявляю решительно. — Знаю я их доброту. Это сейчас они так говорят, потому что оказались в полном неведении: где я и что. Нет никаких тем для сплетен, вот и все.
— Возвращайся, Леночка, возвращайся, — упрашивает меня мать так жалобно, что сердце мое готово разорваться от одного только ее вида. — Все будет хорошо, купим цветной телевизор. Вон Стоянчо устроит нам, — заключает она и указывает рукой на край дивана, где сидит какой-то плешивый недомерок с торчащими ушами. — Ой, что же это я забыла познакомить, — она вдруг меняет тон и чуть тише добавляет: — Сказал, что душу готов отдать за тебя, Елена, и замуж возьмет.
И вдруг до меня доходит. Разбирает смех и зло. Человечишко по имени Стоянчо подает мне свою руку, но я не спешу здороваться с ним. В это время отец тянется ко мне, дергает меня за руку, поторапливает:
— Ладно, подай человеку руку и скажи спасибо, что берет тебя такую… никудышную. Я вам уже и пай на «москвича» приготовил.
Смех разбирает пуще прежнего. Ну и комедию устроили мои родители. То, что это авантюра со стороны недомерка, я даже не сомневаюсь. Девчата рассказывали мне, что в прошлом году здесь нашелся один такой делец, который заверил сразу нескольких клуш, что заключит с ними брак. Взял этот жених с каждой клуши по двести левов — и был таков. Но, слава богу, не играл по-крупному, как этот.
— А он серьезно женится на мне? — спрашиваю родителей, сделав вид, что весь этот маскарад заинтересовал меня.
Не успели они слово произнести, как Стоянчо затараторил:
— Женюсь, женюсь!
Все это выглядело так смешно, что я не сдержалась и захохотала, хотя и почувствовала, что смех у меня какой-то истеричный.
Мать начала торопливо объяснять, что они делают все возможное для моего же блага, что Стоянчо — очень добрый человек и т. д. и т. п. Слова ее вызывают во мне бешенство, и я ору вдруг как сумасшедшая: