— Тебя это волнует?
— Не особенно. Ну так как, придешь?
— Убирайся с дороги!
— Жду тебя в восемь.
— Убирайся! — закричала я.
— Скажи сначала, придешь или нет, тогда отпущу! — зло, но с улыбкой выдавил Жора.
Он старался во что бы то ни стало держать марку: уже собрались любопытные и наблюдали, что будет дальше. Я, разозлившись, резко дала задний ход, чтобы объехать Жору, но он моментально среагировал. Попыталась проскочить с другой стороны, но тоже безуспешно. У него такая махина — куда там моему пикапу. Играет со мной — как кот с мышкой.
А я завелась уже не на шутку, просто не соображала, что делаю. Резко свернула вправо, дала задний ход и поперла прямо по краю котлована. Как проехала, не знаю: ведь одно неосторожное движение — и пикап полетел бы с шестидесятиметровой высоты прямо в открытый рудник. Все, наверное, решили, что я свихнулась. Но это было лишь обычное глупое упрямство, то самое, из-за которого мы, женщины, и страдаем больше всего…
— Что касается нас, — слышу я снова любезный голос докторши, — то мы гарантируем сохранность тайны. Свидания будут разрешены по обоюдной договоренности. Если же возьмете ребенка, то будете пользоваться всеми привилегиями, которые по закону предоставляются молодым матерям. На время, что проведете здесь, мы выдаем вам оплачиваемый больничный лист. Диагноз, разумеется, изменим…
Мне хочется закричать, что меня не интересует ни тайна, ни привилегии, ни больничный, что я хочу только одного: как можно скорее родить и уйти отсюда.
— Ваши родители знают, что вы здесь? — спрашивает сестра, измеряя мне давление.
Родители! Они никогда ничего не узнали бы, как и вообще не знали никогда ничего обо мне, если бы не Дида Цочова, которая видела меня у гинеколога. Уж теперь все село будет в курсе моих дел, лучше самой поехать и рассказать все как есть.
Кина довезла меня на своем самосвале до самой калитки нашего дома, помогла выгрузить вещи и уехала. Моих еще не было дома. Я внесла вещи в свою комнату и, только когда осталась одна, поняла весь ужас своего положения.
Врач заявил, что не возьмется делать трехмесячный аборт. А когда Кина сказала ему, что ей делали трехмесячный и что, как он видит, она жива-здорова, ответил, что, мол, видит, что она жива, а вот будет ли рожать теперь — это еще вопрос. Кина промолчала и лишь спросила, что же будет теперь со мной. А он ответил, что ничего страшного, государство позаботится о т а к и х, как я, что мне дадут направление в специальный роддом, где меня никто не знает, и там я спокойно рожу ребенка, на радость какой-нибудь бездетной паре, и снова буду невеста первый сорт. Я поняла, что дальнейшие разговоры — пустая трата времени, и потащила Кину к двери.
— Интересное дело, — бросил нам доктор вдогонку, — дамы спят то с одним, то с другим, а потом, когда не удается схватить кого-нибудь за жабры, приходят — и, будьте любезны, помогите им избавиться от ребенка!
Именно в этот момент в кабинет входила Дида Цочова…
С улицы донесся какой-то шум, и через минуту в дверях появилась мать с двумя сумками в руках.
— Я сразу поняла, что ты приехала. Только ты оставляешь калитку открытой… С приездом!
— Сначала обругала, а потом — нате вам — с приездом! — начала я с места в карьер, поскольку известно, что лучшая защита — нападение.
— Тебя не то что ругать, драть надо! Два месяца ни слуху ни духу, — сердито сказала мать, внимательно оглядывая меня, и вдруг спросила изменившимся голосом: — Уж не заболела ли ты? Что-то вид неважный…
Момент был самый подходящий, чтобы признаться, и я начала:
— Ладно, так и быть, скажу, только не кричи и не падай в обморок.
— Что-что? С чего это я должна падать в обморок? — вздрогнула мать.
— С того. Беременная я.
— Беременная?! Без мужа?!
— Без мужа!
— Елена, это неправда!
— Правда, уже три месяца, — сказала я мягче.
— Боже, какой позор! — всплеснула она руками и опустилась на стул.
Я испугалась не на шутку, не знала, что делать: ведь у матери очень слабое сердце.
— Боже, — продолжала она, — за что нам такой позор? В чем мы грешны перед тобой, какое зло причинили?.. Все беды, все несчастья — все на нашу голову, все на нашу, — причитала мать. — Как жить теперь, как людям в глаза смотреть? Боже, боже…
— Хватит тебе причитать. Как по умершей!..
— Ох, лучше б ты умерла, может, легче было бы. Убила ты меня, уничтожила… А узнает отец — обеих прибьет.
Отец возвращался из лесничества в пятницу вечером. У меня еще было время, чтобы определиться, — вечер и целый завтрашний день.
Мать проплакала всю ночь. Я тоже не могла уснуть, задремала уже на рассвете. Когда проснулась, время близилось к полудню. Мать гремела на кухне посудой — видно, не ходила на работу. Внешне она казалась спокойной и, как только я появилась на кухне, начала расспрашивать, как все это случилось. Но я уже знала, что это ее спокойствие не сулит ничего хорошего. Как правило, вслед за этим в ход идут оплеухи и затрещины. Если бы спросила меня по-человечески, без этого менторского тона, я бы рассказала ей все как есть, а теперь — нет. Сказала только, что, мол, она взрослый человек и должна знать, как все это случается. Больше не стала ничего говорить, схватила авоську и ушла в магазин, чтобы не видеть этого укоризненного взгляда и не слушать охи и ахи. Но и от этой затеи мне тоже пришлось отказаться, потому что уже в мясном магазине начались всякие неприятности.
— Иван, ты выбирай нам мясо какое получше, попитательнее, — с ехидцей сказала мяснику какая-то бабка из верхней махалы, когда подошла моя очередь.
Я заметила, как все заухмылялись, но сделала вид, что меня это не касается. И хорошо, потому что мясник ответил за меня сам:
— Почему бы не выбрать? Леночка молоденькая, красивая и есть должна вкусно. Это тебе, старой карге, один черт что лопать.
— Да мы не про то, не про молодость и красу, Иван! — подхватила инициативу другая старуха, когда я уже выходила из магазина. — Подарочек принесла себе в подоле из города, подарочек!
Охота зайти еще куда-нибудь пропала. К тому же я встретила одну из наших соседок, тетю Цецу. Говорю ей «здрасьте», а она уставилась на меня, будто я ей второй год долг не отдаю, и молчит.
Возвратившись домой, закрылась в своей комнате, поревела-поревела да и начала складывать вещи обратно в сумку. Потом снова ревела — куда деваться, что делать, как быть дальше? — и не заметила, как уснула.
Проснулась от сильного шума.
— Где эта сука?! Где она?! — слышался голос отца.
— Погоди, Герго, погоди. Нет ее… в магазине она, — начала успокаивать его мать. С ним она иначе разговаривает, не то что со мной.
— Нечего годить! С живой шкуру спущу! И с тебя тоже, за то, что отпустила ее в город. Независимая!.. Иди найди ее!
— Пойду, Герго, пойду… Сейчас вот… Ты разденься, дай-ка ботинки сниму… И ремень сними, поослабь ремень, вон как живот перетянул.
— А-а, ремень! Ремень не трогать! А то прибью! Теперь для него есть работа… М-м-мать ее… Чтобы всякий болван вроде Лазо говорил мне: «Бай[1] Герго, поздравляю»?! И чтоб все смеялись надо мной?! У-ух, сука, прибью ее!.. Пока до меня дошло, что к чему, вся пивная поиздевалась как над последним дураком. То один подойдет — поздравляю! То другой — на здоровьечко! А я ничего не знаю и чокаюсь со всеми подряд… Так отделаю, своих не узнает… Попомнишь меня!
Как только я услышала все это, схватила сумку с вещами, выскочила через окно во двор — и на станцию… Устроилась на домостроительном комбинате, два месяца проработала, а теперь вот здесь. Никому никаких известий о себе не подаю. Если государство заботится о таких, как я, как сказал врач, почему бы не воспользоваться этим? Бесплатное питание и жилье, наблюдение специалистов! Что еще надо? Буду спокойно готовиться к экзаменам, а в июле — в университет, прямо с животом. В августе рожу, а в сентябре — студентка. Смотришь, еще успею с группой в колхоз поехать.
— Давление у тебя хорошее, девочка, — говорит сестра, укладывая аппарат в коробку. — Теперь ступай к доктору Пеевой.
Останавливаюсь перед докторшей и впервые решаюсь взглянуть на нее. Симпатичная, даже красивая. И вроде бы смотрит по-хорошему. Но мне-то понятно, что означает этот взгляд: «Знаю, что ты за ягодка, и, пожалуйста, не дуйся. Мы протягиваем тебе руку помощи, потому что верим в доброе начало в человеке, а человек — это звучит гордо, и, если ты пошла не по той дорожке, может, все-таки вырвешься на путь истинный, потому что, как сказал один писатель, и среди шлюх тоже бывают благородные…»
Только я, доктор, не нуждаюсь в вашем понимании. И очень прошу не путать меня с потаскушками, о которых вы здесь печетесь!
— Эй, ежик, ну что ты так сжалась? — говорит доктор, подходя ко мне. — Теперь-то чего дуться? А собственно, что такое произошло? Когда женщина готовится стать матерью, разве это имеет значение — законно ли ее материнство или незаконно. Это — священный долг женщины…
— А вы, доктор, как выполнили этот свой с в я щ е н н ы й д о л г, законно или незаконно? — неожиданно для самой себя спрашиваю я.
— Э-э… законно, но…
— Мерси, все ясно! — говорю я и наклоняюсь за сумкой, но сестра опережает меня.
— В восьмую? — спрашивает она докторшу, направляясь к выходу.
— Да, — кивает Пеева, глядя на меня.
Я демонстративно отворачиваюсь и иду следом за сестрой. Приятно было познакомиться, доктор, но «до свидания» не скажу, сколько бы вы мне ни улыбались.
Идем по длинному коридору. Вдруг одна из многочисленных дверей открывается, и на пороге появляется какая-то девица. Разглядывает меня с любопытством и тут же возвращается обратно в комнату. Через секунду дверь распахивается снова, теперь в коридор вываливается уже целая толпа. Но мы с сестрой проходим мимо — и любопытные Варвары увидели лишь мою спину. Представляю, милые дамы, как вы огорчены, что не разглядели меня. Но, если бы и разглядели, радоваться вам нечему: компании я с вами не водила и водить не буду. Нет, я не морская чайка. И с балкантуристовскими шансонетками не имею ничего общего, вот так-то.