Я ждала чего-нибудь подобного от той поганки… Знала, что рано или поздно она попытается помешать моему семейному счастью… Мой муж добрый, наивный. Тогда она его обманула, сама навязалась! Хотела развести его, выйти за него замуж, но как бы не так… Я ей тогда сказала, что загоню, куда Макар телят не гонял… Хм!.. Да это вообще не мать! Если бы она была настоящей матерью, разве рисковала бы судьбой и жизнью собственного ребенка? Она нарочно не сделала аборт вовремя, чтобы иметь козырь против моего мужа.
Когда дети пришли к нам, я встретила их очень любезно, хотя с самого начала заподозрила что-то не то. Вообще пионеры приходят к нам часто, и я привыкла к этому. Мой муж — видный хозяйственный руководитель. К нему постоянно приходят брать интервью журналисты; пионеры приходят с просьбой рассказать о своей жизни, работе. В объединении он, как правило, никого не принимает, говорит, что не может жертвовать ни единой секундой своего рабочего времени. Обычно он говорит так: «Вам принадлежит все мое личное время». Хотя, скажу откровенно, у него и личного-то времени нет. Все работа, работа, работа… Газеты неоднократно писали о нем. Он — образцовый руководитель и исключительный специалист! Но как человек — я уже сказала — мягкий и наивный… Как только я узнала имя девочки, меня будто током ударило… По специальным каналам еще несколько лет назад я узнала, что та негодяйка дала девочке имя моего мужа, но ему об этом не сказала… А теперь видите — она подослала своего подкидыша, чтобы шантажировать нас. Нет, деньги — это самая малость. Она, вероятно, надеялась на развод, ведь сейчас многие разводятся, почему бы и моему не развестись. Ну, если не на развод надеялась, так материально хотела что-нибудь урвать…
А поскольку яблоко от яблони недалеко падает — девчонка вся в эту негодяйку, — то я и застала ее на месте преступления: она таскала из одежды, висевшей на вешалке, деньги! Когда мы с мужем проверили у нее карманы, там было полно денег и других ценных предметов, украденных из нашего Дома: медальон на золотой цепочке, мои часы, другие драгоценности. Мне бы надо было сдать ее в милицию, но мой муж человек мягкий, уговорил меня отпустить их всех.
Что было с ними потом, меня не интересует. Для малолетних преступников существуют трудовые воспитательные колонии. Пусть за них отвечает государство. У меня достаточно своих проблем: и семейных, и общественных.
Нет, мне больше нечего добавить. Прошу больше не беспокоить меня по данному вопросу.
Вдруг я увидел маму. Я стоял, считал гвоздики, и что-то заставило меня поднять голову. Она стояла за оградой, держалась руками за нее и смотрела на меня. Я сразу узнал, что это моя мама — больше никто на свете не может быть такой красивой и никто не может смотреть на меня так, как смотрела она. Мне хотелось броситься к ней, обнять, но вместо этого я с трудом сделал несколько шагов и растерянно протянул ей букет.
Мама вытянула руки, схватила цветы вместе с моей рукой и заплакала. Так мы и познакомились: я по эту сторону забора, она — по ту. Затем мы вошли во двор. В самой его глубине, за деревьями, я увидел «ситроен» последней модели.
— Этот «ситроен» твой? — спросил я маму.
— Наш… семейный. Хочешь покататься?
— А сколько он выжимает? — поинтересовался я.
— Много, — ответила мама.
— А есть машины быстрее «ситроена»?
— Конечно, есть. Но она — единственная, которая не переворачивается.
— Здорово, что не переворачивается, — сказал я и обнял маму. — Значит, с тобой ничего не случится…
Мама крепко обняла меня и снова заплакала, а я пожалел, что сказал ей это. Если бы знал, что она заплачет, молчал бы.
Мы сели на террасе, мама приготовила какие-то ужасно вкусные кушанья. Никогда в жизни я не ел так вкусно. А еще я пил кока-колу — впервые в жизни, а мама налила себе целую рюмку виски. Этот напиток я тоже видел первый раз, до этого слышал только название, и то в кино. Потом мама стала расспрашивать меня о Доме, о Матушке, о тете Елене, и я рассказал ей все-все: про дневник тети Елены, про то, как мы нашли адреса, как ходили к Мириному отцу… Еще до встречи с мамой я думал, что расскажу ей, как мне недоставало ее, как я тосковал, а сейчас вдруг испугался, что все это может показаться ей враньем… Да и зачем рассказывать, главное, я нашел ее, а больше мне ничего и не надо!.. Ничего не хочу, только смотреть бы все время на нее и слушать ее голос.
— Мама, а что, этот художник, за которого ты вышла замуж, он…
— Профессор.
— Он мой отец?
Мама посмотрела на меня долгим взглядом, опустила голову и произнесла тихо: «Да».
— Тот самый, который был гитаристом в студенческом оркестре?
— Тот самый, — помолчав, ответила мама, и мне показалось, что она вдруг стала грустной, поэтому я не стал спрашивать, почему они с отцом не искали меня до сих пор, и решил развеселить ее.
— Теперь у тебя два профессора! — сказал я.
— Почему?
— А меня тоже Профессором называли там, в Доме, потому что я много читаю и знаю больше всех.
— Уважали, поэтому называли так.
— Они били меня.
— Надо давать сдачи! — сказала мама и, вздохнув, закурила (мама очень много курит). — К сожалению, в жизни так: если не ты бьешь, значит, бьют тебя.
— А как? У меня и мускулов-то нет никаких, и каратэ не знаю. Но Жора обещал научить, он знает приемы… А потом, зачем бить кого-то, если он не сделал мне ничего плохого?.. Вообще-то я их бью в «Не сердись». Вот тут я король! Хочешь, сыграем разок?
— Хочу.
— Ох, и побью же я тебя! — сказал я, расставляя фишки, маме — красные, себе — зеленые.
— Посмотрим. Но если ты не побьешь, я побью!
Мы стали выбрасывать по очереди шестерку, кто первый выбросит, тот и ходит.
— Меня еще ни разу никто не побил в «несердилку». Из-за него эти паршивые подкидыши и прозвали меня Человечком. Еще и издевались — дадут шалабан по голове и кричат: «Не серди-и-ись!..»
— Жора обучит тебя приемам, и, когда вернешься обратно, возвратишь им все сполна.
— А в-вы отправите меня обратно?! Я разве не останусь здесь?
— М-м, существуют некоторые формальности, их надо уладить. Нельзя же так сразу, — ответила мама так, словно была не очень уверена в своих словах.
— Не беспокойся! Все в порядке! Тебя никто не будет разыскивать, если ты этого боишься! — поспешил я обрадовать маму и вытащил декларацию, в которой она отказывалась от меня.
Я думал, что мама обрадуется и сразу же порвет ее. Но она смотрела на бумагу с таким видом, будто у нее в руках была бомба, которая может взорваться в любую минуту.
— Где ты взял это?
— Там, в моих документах. Твой адрес тоже там был.
— Ты не должен был брать ее. Это подсудное дело…
Мама не закончила фразу, потому что в это время зазвонил телефон, она бросила декларацию на стол и схватила трубку.
— Алло! — сказала мама и посмотрела на меня, а я, чтобы не смущать ее, стал бросать кубик: один раз за нее, второй — за себя. — Да, — ответила мама кому-то. — Жду.
«За маму, за меня. За маму, за меня…» — приговаривал я тихонько.
— Алло! — вдруг крикнула мама так громко, что я вздрогнул. — Пьер! Здравствуй, дорогой! Целый день жду твоего звонка!.. Нет, тебе никто не звонил… Я — нормально, а ты как? Таблетки вовремя принимаешь?.. Нет… Ничего особенного. — Тут мама почему-то посмотрела на меня. — Все о’кей… Скучаю, естественно… Не забывай о моих витаминах! Как можно больше привези! Слышал?.. За туфельками ходил?.. Сходи снова. А пляжный комплект?.. Нет! На номер меньше возьми. Тот самый — с купальником, халатом длинным и коротким, шортами, юбкой и шароварами… Нет-нет, белое с красным — ни в коем случае. Белое с синим, морские тона!.. Говорю тебе, ничего особенного! Да, одна… Нет, не нервозная, просто долго ждала твоего звонка!.. И я целую тебя, котик! Когда позвонишь?.. Но ведь валюта быстро улетучится… А, через посольство — другое дело! Чао! Чао! — произнесла мама и смешно чмокнула дважды трубку, очень громко, наверное, специально, чтобы было слышно на другом конце провода, затем положила ее на рычаг… Я чуть не засмеялся, но, чтобы не смущать маму, продолжал бросать кубик и приговаривать: «За маму, за меня, за маму, за меня». Но она заметила, что я улыбаюсь, и спросила:
— А чему ты смеешься?
— Да так, смешно… Когда взрослого называют котиком — смешно.
— Это ведь шутя.
— Так это был папа? — спросил я. — Почему… почему ты ничего не сказала обо мне?
— Видишь ли, разговор с Парижем стоит очень дорого… И пока я объясню ему все, куча денег набежит…
— Но ведь он говорил из какого-то посольства.
— Ты же большой мальчик и сам понимаешь, что это не телефонный разговор, так ведь?
— Да, да. Извини, мама, — согласился я, и она обняла меня, прижала к себе и стала гладить по голове.
— Мой мальчик, если бы ты только знал, сколько дум передумала я о тебе, сколько слез пролила… Часто ночами я просыпалась оттого, что слышала твой голос, мне казалось, будто ты зовешь меня: «Мама, мама…»
— Я на самом деле звал тебя, мама, но ты почему-то все время убегала от меня… Часто утром Матушка говорила, что я кричал во сне! Наверное, тогда ты и слышала меня…
— Наверное, мой мальчик, наверное, — прошептала мама, и я понял, что она расстроилась, а мне так хотелось, чтобы она была веселой. Поэтому я сделал вид, что мне очень весело, и крикнул:
— Да, я же хотел побить тебя в «не сердись»!
— Ох, совсем забыли! — улыбнулась мама.
Естественно, я побил ее, и не один, а все три раза. Каждый раз после того, как мы заканчивали кон, я вставал, кланялся и говорил: «Не сердись, человечек», а мама целовала меня и отвечала: «Не сержусь, человечек», и мы начинали новую партию.
— Да я и профессора побью! — сказал я маме немного погодя. — Говорю тебе, что я аб-со-лют-ный чемпион мира по этой игре. Нет человека, который бы играл лучше меня…
— Да, если удастся уговорить его, — ответила она. — У него все нет времени.