— Э-э-э… а-а, — тянет Диана, и я, чтобы не смущать ее еще больше, говорю:
— Если у вас есть на этот счет опасения, делайте все вовремя и ни на кого не надейтесь, в том числе и на любимого.
Продолжить разговор нам не удается, потому что подошел Младен: предложил выпить по стаканчику сиропа.
— Матушка, ты только не вздумай обидеться, — доносится до меня голос Захари. — Мы же свои люди.
— Ты прав, золотой, — соглашается она. — Мы — ваши, вы — наши. А потом получается так, что дети почему-то только нашими оказываются…
Захари начинает уверять ее, что, когда она будет выписываться, он привезет ей целый вагон цветов, на что Матушка отвечает, что вместо вагона цветов предпочитает иметь вагон таких, как он.
Снова хохот.
— Послушай-ка, золотой, — словно вспомнив что-то, говорит Матушка. — Если ты такой смелый, я хочу попросить тебя вот о чем.
— Проси, оформим моментально, — заверяет Захари.
— Мы сегодня собрались с девчатами в ресторан, — заявляет Матушка, хотя ничего подобного нам в голову не приходило. — Почему бы вам не пойти с нами? Ну, просто так. Чтобы доказать этим сельским, что у вас к нам совсем другое отношение и что вы хорошего мнения о нас, а? — подмигивает Матушка лукаво.
— Э-э, видишь ли, — мямлит Захари, но через секунду заявляет бодро: — Да всегда пожалуйста, только сегодня, как назло, у нас встреча с молодежью силосного комбината. Надо подготовить все путем. Но в другой раз…
— Вот это мужчинка! — обрывает Матушка Захари и снисходительно похлопывает его по плечу.
Идея сходить в ресторан лично мне нравится. Забыла уже, когда там была. Тороплю Ани, чтобы заканчивала свои художества, и через полчаса мы уже уходим из Дома молодежи, пообещав ребятам, что после ресторана придем на встречу с силосниками. Обещание наше больше похоже на угрозу. Бедный Захари не знает, куда деваться, хотя и улыбается, и это вызывает у нас новый прилив смеха. Торопливо прощаюсь с Дианой, хочется сказать ей что-нибудь еще, но вокруг полно народу. Девушка пожимает мне руку с какой-то особой теплотой и тревогой…
Ресторан — прямо за Домом молодежи, так что нам остается, выйдя из одной двери, войти в другую.
Сидящие у самого входа посетители, вероятно ресторанные завсегдатаи, встречают нас с ухмылкой. Бросают что-то в наш адрес — наверное, о Гене говорят: ведь у нее живот довольно приличный уже. Матушка приостанавливается — видно, собирается выдать какой-нибудь перл. Но Гена подталкивает ее, мол, не обращай внимания, занимай столик. Усаживаемся. Официант обслуживает соседний стол, за которым сидят двое мужчин с дамами крупных габаритов. Как только мы уселись, дамы уставились на нас укоризненно, коровьим взглядом, словно мы — как заметила с присущей ей наблюдательностью Матушка — вытоптали в огороде их папаши всю люцерну.
Наконец официант подходит к нам, и мы заказываем себе по порции скары[4] и пиво.
— Что-нибудь еще? — спрашивает официант.
— Пачку «Мальборо», — произносит с достоинством Ани.
Официант направляется к бару, и Ани бросает ему вслед громко, чтобы ее услышали за соседним столиком:
— Кошмарное дело, если «Мальборо» нет, я ведь не курю другие сигареты.
— Есть, от жилетки рукава, — бормочет Гена, но в это время официант возвращается обратно и кладет перед Ани пачку «Мальборо».
Наверное, наши физиономии выражали такое недоумение и удивление, что официант поинтересовался:
— Ведь вы просили «Мальборо»?
— Да-да, — приходит в себя Ани. — Спасибо.
Официант удаляется, а Ани бросает небрежно:
— Не село, а Греция какая-то: все есть.
Затем открывает со знанием дела пачку и предлагает нам. Мы с Геной отказываемся, а Матушка закуривает. Ани тянет дым в себя, а Матушка только «пухкает», как чадящая печь.
Приятный табачный запах напоминает мне о вечерах, которые мы с Жорой проводили в ресторанах. Мы ездили то в Пампорово, то в старый Пловдив, дважды были на Солнечном Берегу. Жора не был жадным на деньги, любил угостить, словом, умел ухаживать… А с кем теперь ездит в Пампорово? Нет-нет, это исключено… И вдруг я прозреваю: да ведь за эти четыре с половиной месяца он нашел себе другую, ведь он даже не поинтересовался мною ни разу. Да вычеркнул он меня из своей жизни, вычеркнул, словно и не было меня никогда… А может быть, у него уже был кто-то, когда мы с ним встречались? Нет, это исключено, я знала его график назубок… Хотя разве можно верить мужчине? Теперь-то я на многое смотрю иначе.
— Золотой! — кричит Матушка проходящему мимо официанту. — Что там случилось с этим шуменским пивом? Привезли вы его или оно еще на заводе?
— Будет, будет, — отвечает он машинально и вскоре приносит пиво.
— Таких судить надо! — доносится до нас голос одной из дам с коровьим взглядом. — Алкашихи! И еще курят к тому же, детей гробят.
— Что касается рожениц, — произнесла Ани, сделав глубокую затяжку и выпустив дым струей в сторону соседнего столика, — то сами врачи рекомендуют им употреблять пиво, а вот толстым оно противопоказано.
Дама умолкает, заливается краской, ее подруга начинает нервно ерзать на стуле; спутники дам сосредоточивают свое внимание на еде и вине. Мы тоже набрасываемся на еду и пиво. Через несколько минут от нашего заказа ничего не остается. Матушка заказывает еще одну бутылку, но и от нее остался пшик. Невольно приходится глазеть на танцующих.
— Мы, что ли, танцевать не умеем?! — заявляет громко Матушка — видно, под воздействием пива. Совсем с ума сошла, какие танцы в таком положении.
— Пошли, пошли, мы, что ли, не люди? Нам, что ли, жить не хочется?! — говорит зло Матушка и тащит Гену за руку. — Вставай немедленно!
— Да ты посмотри, какой у меня живот! — противится Гена, но остановить Матушку невозможно.
— Ха, если бы мой был как твой, я бы выдала им сейчас сольный балетный номер! Давай! — не унимается Матушка.
Гене приходится встать.
Девчата направляются к дансингу, их провожают ироничными взглядами. Звучит какой-то блюз, девушки начинают топтаться в медленном танце, но вот оркестр заиграл ритмичную мелодию, и все пускаются отплясывать рок. Матушка с Геной изо всех сил стараются не отставать и включаются в танец. Смотреть на них со стороны — один смех, особенно на Матушку. Переваливается с боку на бок, как медведь, ее рок похож скорее всего на кёчек[5].
Вдруг к Матушке с Геной подходит официант и что-то говорит. Матушка отмахивается от него как от назойливой мухи и продолжает танцевать. Официант направляется к оркестрантам и подает им знак, чтобы они прекратили играть. Оркестр умолкает, и девушки возвращаются.
— Все! Пошли отсюда! — кричит раздраженно Матушка. — Плевала я на них вместе с их рестораном.
Бросаем небрежно деньги на стол. Прямо у двери, за столиком справа, сидит какое-то мурло, наверное директор ресторана, а рядом с ним еще двое с сытыми лицами, по-видимому местное начальство, и какая-то девица. Компания эта смотрит на нас презрительно, свысока. Вдруг Ани останавливается — она идет впереди, — протягивает руку и гасит свой окурок в стоящей у них на столе пепельнице. Я чуть не прыгаю от восторга. Вот что значит студентка! Такое выкинет, что хоть стой, хоть падай. Я бы ни в жизнь не додумалась до такого!
— Слушай сюда! — обращается Матушка к директору с нескрываемым презрением. — Объясни этим индюкам, что те, за кого они нас принимают, не ходят в такие занюханные рестораны, как твой. У них свои бары и свои бармены! И кметы[6]! — подбрасывает язвительно она, глядя на молодую особу, сидящую за столом, и мы выходим из ресторана победителями.
— А теперь пора веселиться! — говорит Матушка. — Посмотрим, как развлекается молодежь, и домой, а то сестра уже беспокоится, наверное.
У входа в Дом молодежи стоят свое парней. Один из них — наш знакомый, Младен.
— Запаздываете что-то! — обращается он к нам с некоторой долей тепла в голосе.
— Как ваше веселье, в норме? — спрашивает раздраженно Матушка.
— Почти как в армии, — смеется Младен. — Ну, проходите, проходите, — приглашает он, открыв дверь.
Входим в фойе. Вдруг перед нами возникает какая-то квазимода лет тридцати и кричит сердито:
— Что это за товарищи, откуда они?
— Они… — начинает мямлить Младен, но дама обрывает его.
— У них есть приглашение? — спрашивает она второго парня, словно мы — пустое место.
— Нет, — терпеливо отвечает Младен, — но мы — с ними…
— Тогда пусть уходят! Немедленно! — заявляет она и, окатив нас презрительным взглядом, направляется в глубь коридора.
— Да проходите же, проходите! — улыбается кисло Младен, и его напарник объясняет:
— Эта старая дева всегда такая — активно-агрессивная!
— Нет, мальчики, никуда мы не пойдем! — заявляет Матушка. — Большое мерси, как говорится. И передайте этому т о в а р и щ у в юбке, что мы сами можем найти себе развлечения!
Выходим, и Младен не пытается остановить нас.
Некоторое время идем молча.
— Знаете, почему они нас презирают? — спрашивает Ани и сама отвечает на свой вопрос: — Потому что, как говорят философы, у них есть свобода, но они не свободны, а у нас нет свободы, однако мы — свободны!
Разумеется, мы ничего не поняли из того, что она хотела сказать, поэтому Ани решила пояснить:
— Понимаете, у них есть все условия для того, чтобы родить, однако они не рожают, а у нас нет условий, а мы все же рожаем.
— Будете рожать, куда денетесь! — бросает зло Матушка.
Молчим и плетемся по шоссе как мокрые курицы.
Всю дорогу до Дома девчата уговаривали меня согласиться на венчание: мол, небольшой аттракцион улучшит настроение всех без исключения. Я согласилась. Мне уже месяц морочат голову этим венчанием.
В холле собралось человек пятьдесят девчат. Все укутались в белые простыни, как приказала Матушка. Ани принесла какой-то потрепанный лист ватмана, на котором записано столбиком множество мужских имен, своего рода кадастр. Привязала к ватману нитки и подвесила к люстре, той самой, которую подарили дипломаты. Я встала рядом с ватманом. На нем, в верхнем правом углу, приколота фотография Жоры.