Сезария тут же ушла и через полчаса принесла пять гамаков — одолжила по соседям. Поставила готовиться ужин и сказала, что присмотрит за моей женой, а я могу сходить искупать детей в реке Мадейра. Вообще-то Мадейра непохожа на узкую и прозрачную реку Маиси. Это громада илистой воды, не меньше Миссисипи, шириной с милю в Аузилиадоре, особенно в дни разлива. Берег был метрах в трехстах от дома Годофреду; высота обрыва превышала пятьдесят метров — ничего подобного я больше нигде не видел. Я забрел в реку по колено и умылся. Мне было уже все равно, что в реке водятся крокодилы — черные кайманы — и их не видно в мутной воде. Все равно, что здесь есть и «кандиру» — крошечные рыбки, которые могут влезть в любое отверстие на нашем теле. И все равно даже, что в буроватой воде Мадейры попадаются пираньи, анаконды, ядовитые скаты и электрические угри: мне надо было смыть грязь. Все же, помня об опасности, детей я помыл на берегу, обливая водой, и только на мгновение окунул в саму реку. После мытья мы стали почище, но снова извозились в грязи и вспотели, пока поднимались по глинистому берегу и шли до дома. Уже почти стемнело. В отличие от Маиси, на берегах Мадейры кишат москиты. От них было не спрятаться и в доме у Годо, а у нас с собой не было ни спрея от комаров, ни длинных брюк — ничего. Впрочем, Сезария одолжила у соседей москитную сетку для целой комнаты, развесила ее в гостиной, и мы могли сидеть под ней в безопасности (но в духоте, потому что через сетку не задувал ветер). Однако я не мог прибегнуть к этой защите, потому что Годо захотелось поговорить. Мы сели на крыльце и стали беседовать; я храбрился, но комаров приходилось бить ежесекундно, и после каждого укуса кожа вздувалась.
— Здесь жуткие москиты, — пожаловался я.
— Правда? Так сейчас же их особо и нет, — ответил Годо немного обиженным тоном: как это я критикую его город. Впрочем, он сидел с футболкой в руках и то и дело охаживал себя по спине, бокам и груди.
Мы поужинали фасолью с рисом и рыбой, обильно сдобренной луком, солью, пальмовым маслом и кинзой. У меня не хватало денег заплатить хозяевам за еду. Мы были вынуждены пользоваться щедростью и так небогатых людей.
Местные разузнали для меня, что следующий пароход до Умайта пройдет через два-три дня. Я расстроился: значит, мы еще застрянем в этом городе. Впрочем, Керен и Шеннон хотя бы отдохнут, и нам помогут со стиркой и готовкой. Еще мы надеялись, что нас посмотрит местный врач.
— Как я пойму, когда ждать корабля? — спросил я.
— A gente vai escutar de longe, seu[15]Daniel ‘Издалека будет слышно, сеньор Даниэл’, — ответили мне загадочно.
Как же они услышат пароход так задолго, что я успею собрать семью и упаковать вещи, да еще и вовремя прибежать на берег и покричать, чтобы пароход причалил? Может быть, все-таки стоило дождаться самолета у нас, а не уплывать?
Керен подозвала меня и сказала, что хочет вернуться и ждать самолета. Она выглядела здоровее, мыслила связно, и я подумал, что можно отправиться обратно наутро. Но в любом случае нам не дали дождаться утра, потому что в два часа ночи меня разбудил Годофреду.
— О recreio já vem, seu Daniel ‘Прогулочная лодка прибывает, сеньор Даниэл’. — Я до сих пор ума не приложу, почему они называли пароход прогулочной лодкой. Я встал было, чтобы начать собирать вещи и разбудить остальных, но Годофреду сказал:
— Расслабься. Еще нескоро подойдет. Давай сначала кофе выпьем.
За кофе я все больше волновался, что мы пропустим пароход и останемся здесь еще на неделю, а то и больше. Но когда мы допили, я услышал снаружи голоса: это, не дожидаясь просьбы, пришли мужчины помочь нам собираться. Они посовещались минут пятнадцать, потом приделали гамаки к шестам; я в это время собирал наши пожитки. Керен и Шеннон снова уложили в гамаки, Сезария взяла на руки Калеба, я взял Кристин, кто-то еще подхватил наши тюки, и мы все пошли гуськом во влажную темноту, по направлению к пристани — через тучи мошкары, освещая путь керосиновой лампой и парой фонариков. В городе не горело ни огонька. Но когда мы подошли к берегу, вдалеке, словно космический корабль, возник пароход; луч его прожектора сновал по берегам и речной глади, ища плавучие бревна, которые могут пропороть его дощатую обшивку, измеряя расстояние до берегов, выискивая смертельно опасные для него каменистые банки. Мы стали осторожно спускаться в темноте к мосткам, силясь хоть что-нибудь разглядеть при свете фонарика. Вдруг я услышал, как кто-то из мужчин оступился и покатился кубарем по ступенькам. Это был носильщик, который держал сзади шест с гамаком Керен. Но как только он упал, шест подхватил другой, так что Керен, похоже, и не заметила.
Мы помигали кораблю фонариками, чтобы к нам подошли. Он подплывал из черноты беззвездной, безлунной ночи, двадцать пять метров в длину и семь — в высоту; прожектор остановился на нас и смерил нас лучом — крошечных жалких землян на марсианском берегу.
Носильщики уложили Керен и Шеннон на нижнюю палубу трехпалубного корабля. Я положил вещи, завел на борт остальных детей, и мы отчалили. Вот так, внезапно, наши друзья из Аузилиадоры исчезли, сгинули в амазонскую ночь. Увидимся ли мы еще? Что с нами будет? Не в силах успокоиться, я поспешно развесил пять гамаков, которые нам дали взаймы соседи в Аузилиадоре: вдруг Калеб или Кристин упадет за борт, или кто-то наступит на Керен и Шеннон, которых положили прямо на палубу, или у нас украдут то немногое, что мы везли с собой. Развесив гамаки, я перевел всех на вторую палубу и перенес туда наши пожитки. Тюки я сложил под свой гамак, потом уложил детей спать и попытался заснуть сам. Я повесил гамаки вплотную друг к другу, чтобы сразу услышать, если кто-то проснется и позовет меня.
На верхней палубе корабля находился бар, под самой нижней — трюм. Сам корабль был грязный, палубы покрывал толстый слой бурой краски, поручни были выбелены, а корпус крашен в синий цвет. Все остальное было белое. Про такие суда я только читал, а воочию видел впервые. Всего на нем было порядка сотни пассажиров.
Пассажирские суда по всей Амазонии — будь то Бразилия, Перу, Колумбия или другая страна — строят примерно одинаково. Сначала строят прочную раму для корпуса из досок толщиной в семь-десять сантиметров; для них берут крепкое, хорошо переносящее воду дерево, например «итауба». Небольшие суденышки бывают обычно размером девять метров на три. Остальную часть обшивки для корпуса набирают из досок пять-семь сантиметров толщиной и законопачивают щели пенькой или канатом, смолят и красят. Канат и пеньку загоняют в щели мушкелем и конопаткой (это деревянный молоток вроде киянки и узкое железное зубило). Корпус судна (по-португальски batelão) должен выдерживать удары коряг, иногда больше него самого размером, которые попадаются на реке в сезон дождей, а в сухой сезон без пробоин проходить мели и подводные камни.
Носовая часть нижней палубы отведена под хранение запасов, а кормовая — под машинное отделение и приводящий вал. Выше находится главная палуба, а над ней обычно — еще одна. Высота палуб такая, что внутри судна невозможно стоять выпрямившись. Наверху переборок, как правило, нет из-за жары — только невысокие выгородки и опоры верхней палубы. К потолкам прикреплены бруски, чтобы подвешивать гамак; если идет дождь, с краев верхних палуб свешивают брезент. В корпусах нередки течи, но в основном эти суденышки надежны и хорошо делают свою работу. А поскольку их конструкция, силовая установка и требования к эксплуатации одинаковы во всей Амазонии, то запасные части и ремонтников найти очень легко — если не отходить от этого стандарта. Если изменить конструкцию или поставить менее распространенную модель двигателя, то недолго и до беды: при первой же поломке или ремонте вам, возможно, придется прервать рейс и ждать помощи на берегу, потому что вам нужен особенный специалист или какая-нибудь нестандартная деталь, а их нет.
Построенный корабль переходит в собственность заказчика — как правило, более или менее состоятельного торговца. Служат эти суда как в пассажирских, так и в грузовых перевозках. Торговые суда ходят в джунгли за местным сырьем, которое продают индейцы и белые лесные жители кабокло в обмен на промышленные товары — спички, сухое молоко, мясные консервы, садовый инструмент, швейные принадлежности, листовой табак, выпивку, рыболовные крючки, охотничье снаряжение и лодки. Многие торговцы держат целые флотилии таких судов. Отправляются эти суда чаще всего из больших городов амазонского бассейна: Порту-Велью, Манауса, Сантарена, Паринтинса, Белена. Возвращаются они неизменно набитые бразильским орехом, копайским бальзамом[16], ценной древесиной, природным каучуком и другими дарами джунглей, купленными у индейцев племен пираха, теньярим, апурина, надеб и других, а также у белых кабокло.
Матросы чаще всего тоже кабокло; обычная команда на таком судне состоит из двух-четырех человек, и они все умеют им управлять, поддерживать его на ходу и ремонтировать. Пока корабль плывет, матросы могут расслабиться, поболтать или полежать в гамаке. На остановках, напротив, они сами погружают и разгружают товары, чинят двигатель, заделывают течи, чинят приводной вал и винт и выполняют другие работы. Их жизнь похожа на жизнь Гекльберри Финна, только им выпадает больше изматывающего труда.
В жизни матросов-кабокло есть одно фундаментальное противоречие. Они дружелюбны и щедры, но у многих из них темное прошлое. Некоторые бегут на реку от городской жизни, к которой так и не смогли приспособиться, от неудачных браков, кредиторов, врагов, проблем с законом. На притоках Амазонки, в далеком и жестоком краю среди жестоких людей, выживают лишь люди с загрубелой душой.
Только я задремал, как Керен попросилась в туалет. У нее и у Шеннон все не проходила диарея. Во время нашего плавания я бессчетное количество раз сажал их на горшок (который, к счастью, у нас был свой), накрывал одеялом от чужих глаз, а затем выносил горшок на корму в гальюн, пробираясь через толпу пассажиров, собравшихся посмотреть на больных американцев.