Однажды вечером, когда дочь уже шла на поправку, я разрешил ей покататься по нашей территории на велосипеде с приятелями (мы все еще жили в миссии). Не успели они отъехать, как я услышал звук падения и сдавленный крик Шеннон, перешедший в плач. Она вернулась домой с рассеченным лбом, надо было накладывать швы; и тогда, глядя на ее исхудавшие руки и ноги, я понял, что ей сейчас по силам разве что небольшая прогулка пешком.
Когда Сью уехала, стало ясно, что Керен все еще нужна ее забота. Поэтому, когда они с Шеннон еще немного восстановились, я отправил всю семью в Белен набираться сил под присмотром Сью и Эла. К пираха я вернулся один.
Спустя почти полгода отдыха и восстановления Керен и Шеннон были вновь готовы вернуться к пираха, и младшие дети тоже. Все они набрали свой привычный вес и были в хорошей физической форме. А Керен хотела снова окунуться в невероятный язык пираха.
Так началась наша тридцатилетняя эпопея в племени пираха.
Глава 4Порой мы ошибаемся
Когда Керен и Шеннон угрожала гибель от малярии, я понял, что в мировоззрении пираха есть некие важные особенности, которые я не понимал или неверно оценивал. Меня очень обижало, что пираха не проявили сочувствия к моей беде.
Тогда я был весь поглощен случившимся несчастьем и не мог представить себе, что индейцы проходят через такие же испытания постоянно. И им приходится хуже, чем мне. Каждому индейцу приходится смотреть, как умирают его близкие. Они видят мертвые тела своих родных, могут до них дотронуться, хоронят их в лесу недалеко от селения. У них нет ни врачей, ни больниц, которые бы вылечили большинство заболеваний, как у нас. Когда кто-то из племени тяжело болен, так что уже не может трудиться, то, даже если его болезнь легко излечима нашими методами, все равно высока вероятность, что он умрет. А на похоронах у пираха соседи и родственники не приносят еду для гостей. Если умерла ваша мать, ваш ребенок, муж, то вам все равно надо охотиться, ловить рыбу и собирать плоды. Никто за вас этого не сделает. Жизнь не снисходит к смерти. Индейцам негде брать лодку, чтобы отвезти свою семью к врачу. Да и в городе им вряд ли кто-то поможет, даже если они до него доберутся. Но и сами индейцы не примут помощь чужака.
Пираха неведомо, что белые люди на Западе живут почти в два раза дольше. Более того, мы не просто ожидаем, что проживем дольше, мы считаем, что это наше право. Американцам в особенности чужд этот стоицизм индейцев. И дело не в том, что пираха равнодушны к смерти. Индеец так же, как и я, способен много дней плыть за помощью, если от этого зависит жизнь его детей. Меня не раз будили по ночам отчаявшиеся индейцы и умоляли прийти поскорее вылечить больного ребенка или жену. Боль и волнение, которые читались в их лицах, были ничуть не слабее, чем у других людей. Но я никогда не видел, чтобы пираха вели себя так, будто все вокруг обязаны ему помогать в беде или нужно перестать заниматься обычными делами только потому, что кто-то болен или при смерти. Это не черствость, а здравый смысл. Впрочем, я этому отношению к жизни пока не научился.
В дождливый сезон речные торговцы каждый день поднимаются из реки Мармелус в Маиси в поисках бразильских орехов, «сорва» (сладких плодов каучукового дерева «коума»), палисандра и других товаров. Выглядело это всегда одинаково. Сначала вдалеке слышалось «тах-тах-тах» дизельного двигателя. Иногда корабль проходил мимо, не останавливаясь, но такое случалось редко. Я боялся их прихода, потому что они мешали исследованиям, а часто еще и забирали работать моих лучших учителей на несколько дней, а то и недель. Это очень замедляло мое продвижение в языке.
Причалит корабль или нет, я узнавал заранее: если планировалась остановка, штурман звонил в звонок, чтобы машинист замедлил ход, и происходило это как раз, когда они проходили нашу хижину. Затем следовали еще два звонка, мотор затихал, и кораблик, лишенный собственного хода и медленно увлекаемый течением Маиси, держа идеальный угол к берегу, подходил задом к бревенчатому плоту, который я соорудил возле нашей хижины в качестве одновременно дебаркадера и купальни.
Обычно я ждал, пока корабль пришвартуется, и индейцы сбегутся к нему посмотреть, какие mercadorias (порт. ‘товары’) привез торговец. Ведь все равно потом ко мне прибежит индеец и скажет, что белый бразилец хочет поговорить со мной.
Очень скоро я уяснил себе, что отклонять подобные приглашения здесь считается грубым, — и неважно, что в бойкий день у нас швартовалось по три-шесть судов, и каждый торговец считал нужным не меньше получаса беседовать со мной, зачем и почему он приехал в этот раз. И не то чтобы мне не нравилось с ними разговаривать. Наоборот, мне было очень интересно общаться с ними и их семьями, которые часто сопровождали их в рейс. Это были суровые первопроходцы, во всем крепкие и самостоятельные: Силвериу, Годофреду, Бернар, Машику, Шику Алекрин, Роману, Мартинью, Дарсиэл, Арманду Колариу…
Им же нравилось со мной беседовать по нескольким причинам. Во-первых, они в жизни не видели никого белее меня, а тогда я еще и носил длинную рыжую бороду. Во-вторых, я забавно говорил: мой португальский был больше похож на говор Сан-Паулу, чем на их амазонский диалект, да еще и гласные я то и дело произносил на американский лад. В-третьих, у меня было много лекарств, и торговцы знали, что если им случится заболеть, то я не попрошу денег за лечение. Наконец, они думали, что я «патран» (patrão — владелец, хозяин) индейцев. Я все-таки белый и говорю на их языке. Для торговцев этого было достаточно, чтобы признать меня главным на этой территории. В конце концов, хотя мне с ними и было приятно общаться, они все как один расисты и считали пираха недолюдьми.
Сначала я пытался их убедить, что индейцы — такие же люди, как и они сами:
— Они пришли сюда до вас, пятьсот лет назад, из Перу.
— Как это — пришли? Я думал, они здесь просто водятся, как обезьяны, — отвечал мне обычно такой торговец.
Они часто сравнивали пираха с обезьянами. Я думаю, что расисты во всем мире одинаково привыкли уподоблять какую-то одну группу Homo sapiens более примитивным приматам, то есть называть их обезьянами. Речники Амазонии считали, что индейцы кудахчут, как куры, и гримасничают, как обезьяны. Я пытался их переубедить, но бесполезно.
Поскольку торговцы считали меня хозяином племени пираха, они нередко просили меня дать им несколько индейцев на работы. Но я, конечно, был никакой не «патран» и поэтому говорил, что им придется договариваться с пираха самим.
Пираха общались с ними при помощи жестов и нескольких заученных фраз на португальском, а иногда вставляли кое-какие понятные и им самим, и торговцам слова из «лингва жерал» (Lingua geral), то есть «общего языка», который еще называют «ньенгату» (Nheengatu) — добрый язык. Это упрощенный язык на основе тупинамба — индейского языка, который сейчас вымер, а раньше был широко распространен на всем побережье Бразилии.
Однажды, часов в девять вечера, когда мы с женой уложили детей и сами готовились ко сну, в селение пришло незнакомое судно. Индейцы прокричали мне, что хозяина корабля зовут Роналдинью. Конечно же, он хотел поговорить со мной, так что я встал и пошел к нему на корабль. С самого начала все это выглядело подозрительно. На борту не было решительно никакого товара для обмена, хотя сам корабль был относительно большой — метров пятнадцать в длину и шесть в ширину, с полноценной палубой поверх трюма.
Я уселся на носу, Роналдинью сидел на корме, а индейцы расположились по бортам.
— Я хотел узнать, можно ли тут взять восемь человек на делянку вверх по течению собирать бразильский орех, — начал гость.
— Меня спрашивать не надо. Это не мое дело. Говорите с пираха.
Он мне подмигнул, как будто мы с ним договорились обставить все так для вида. Тогда я сказал ему то, что меня просила говорить торговцам Апоэна Мейрелис — директор отделения Бразильского национального фонда по делам индейцев, ФУНАИ, в Порту-Велью:
— По закону надо только, чтобы индейцы согласились на вас поработать и чтобы вы платили за собранный урожай по рыночной цене или по крайней мере не ниже минимальной заработной платы.
— Но у меня нет денег, — ответил Роналдинью.
— А им деньги и не нужны. Платите товарами, — предложил я.
— Ладно, — пробормотал он нехотя.
Я снова осмотрелся. Может быть, он держит товары в трюме (рorão по-португальски).
— Кашасой платить нельзя, — предупредил я (кашаса — это бразильская тростниковая водка). — Директор фонда ФУНАИ говорит, что за это сажают на два года.
— Нет, что вы, я и не думал, сеньор Даниэл, — пообещал Роналдинью. — Это другие их спаивают, но я не такой, я не обманщик, слава богу.
Врешь, подумал я. Но сказал только, что пойду спать.
— Boa noite ‘Спокойной ночи’, — сказал я на прощание.
— Boa noite, — откликнулся он.
Я вернулся в хижину и скоро заснул, хотя мой сон не раз прерывали взрывы хохота с корабля. Я был уверен, что торговец напоил индейцев, но не хотел стоять над ними, как цербер. У меня не было сил, да и не мое это дело.
Около полуночи меня разбудили громкие крики. Первое, что я разобрал, было:
— Я не боюсь убить американцев. Белый бразилец сказал их убить, и тогда он даст нам новое ружье.
— И ты их убьешь?
— Да, во сне застрелю.
Голоса доносились из-под покрова джунглей, метрах в тридцати от хижины. Большая часть мужчин в селении уже напилась кашасы, но, оказывается, Роналдинью не только напоил их. Он еще и подстрекал индейцев убить нас и обещал за это новое оружие. Я сел на кровати, Керен тоже проснулась и села.
Это было в нашу вторую поездку к индейцам. В тот раз мы непрерывно жили в селении уже более полугода, и я достаточно сносно понимал их язык, чтобы разобрать: они обсуждали, как нас убить, и подбивали на это друг друга. Я понял, что если я не вмешаюсь, непоправимое может случиться очень быстро. Дети мирно спали в гамаках и не подозревали, какую опасность навлекли на них родители.